Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

–  Всякий  имеет  свое  беспокойство,  князь,  и…  особенно  в  наш

странный  и  беспокойный  век-с;  так-с,  –  с  некоторою  сухостью  ответил

Лебедев и обиженно замолк, с видом человека, сильно обманутого в своих

ожиданиях.

– Какая философия! – усмехнулся князь.

–  Философия  нужна-с,  очень  бы  нужна  была-с  в  нашем  веке,  в

практическом  приложении,  но  ею  пренебрегают-с,  вот  что-с.  С  моей

стороны,  многоуважаемый  князь,  я  хоть  и  бывал  почтен  вашею  ко  мне

доверчивостью в некотором известном вам пункте-с, но до известной лишь

степени  и  никак  не  далее  обстоятельств,  касавшихся  собственно  одного

того пункта… Это я понимаю и нисколько не жалуюсь.

– Лебедев, вы как будто за что-то сердитесь?

–  Нисколько,  нимало,  многоуважаемый  и  лучезарнейший  князь,

нимало! – восторженно вскричал Лебедев, прикладывая руку к сердцу, – а,

напротив,  именно  и  тотчас  постиг,  что  ни  положением  в  свете,  ни

развитием ума и сердца, ни накоплением богатств, ни прежним поведением

моим, ниже познаниями, – ничем вашей почтенной и высоко предстоящей

надеждам  моим  доверенности  не  заслуживаю;  а  что  если  и  могу  служить

вам, то как раб и наемщик, не иначе… я не сержусь, а грущу-с.

– Лукьян Тимофеич, помилуйте!

–  Не  иначе!  Так  и  теперь,  так  и  в  настоящем  случае!  Встречая  вас  и

следя за вами сердцем и мыслью, говорил сам себе: дружеских сообщений

я недостоин, но в качестве хозяина квартиры, может быть, и могу получить

в  надлежащее  время  к  ожидаемому  сроку,  так  сказать,  предписание,  или

много  что  уведомление  ввиду  известных  предстоящих  и  ожидаемых

изменений…

Выговаривая это, Лебедев так и впился своими востренькими глазками

в  глядевшего  на  него  с  изумлением  князя;  он  всё  еще  был  в  надежде

удовлетворить свое любопытство.

–  Решительно  ничего  не  понимаю,  –  вскричал  князь  чуть  ли  не  с

гневом,  –  и…  вы  ужаснейший  интриган!  –  рассмеялся  он  вдруг  самым

искренним смехом.

Мигом рассмеялся и Лебедев, и просиявший взгляд его так и выразил,

что надежды его прояснились и даже удвоились.

– И знаете, что я вам скажу, Лукьян Тимофеич? Вы только на меня не

сердитесь,  а  я  удивляюсь  вашей  наивности,  да  и  не  одной  вашей!  Вы  с

такою  наивностью  чего-то  от  меня  ожидаете,  вот  именно  теперь  в  эту

минуту, что мне даже совестно и стыдно пред вами, что у меня нет ничего,

чтоб  удовлетворить  вас;  но  клянусь  же  вам,  что  решительно  нет  ничего,

можете себе это представить!

Князь опять засмеялся.

Лебедев приосанился. Это правда, что он бывал иногда даже слишком

наивен и назойлив в своем любопытстве; но в то же время это был человек

довольно  хитрый  и  извилистый,  а  в  некоторых  случаях  даже  слишком

коварно-молчаливый;  беспрерывными  отталкиваниями  князь  почти

приготовил  в  нем  себе  врага.  Но  отталкивал  его  князь  не  потому,  что  его

презирал,  а  потому,  что  тема  любопытства  его  была  деликатна.  На

некоторые мечты свои князь смотрел еще назад тому несколько дней как на

преступление,  а  Лукьян  Тимофеич  принимал  отказы  князя  за  одно  лишь

личное к себе отвращение и недоверчивость, уходил с сердцем уязвленным

и ревновал к князю не только Колю и Келлера, но даже собственную дочь

свою, Веру Лукьяновну. Даже в самую эту минуту он, может быть, мог бы

и желал искренно сообщить князю одно в высшей степени интересное для

князя известие, но мрачно замолк и не сообщил.

– Чем же, собственно, могу услужить вам, многоуважаемый князь, так

как  все-таки  вы  меня  теперь…  кликнули?  –  проговорил  он  наконец  после

некоторого молчания.

–  Да  вот  я,  собственно,  о  генерале,  –  встрепенулся  князь,  тоже  на

минутку  задумавшийся,  –  и…  насчет  вашей  этой  покражи,  о  которой  вы

мне сообщили…

– Это насчет чего же-с?

– Ну вот, точно вы теперь меня и не понимаете! Ах, боже, что, Лукьян

Тимофеич, у вас всё за роли! Деньги, деньги, четыреста рублей, которые вы

тогда потеряли, в бумажнике, и про которые приходили сюда рассказывать,

поутру, отправляясь в Петербург, – поняли наконец?

– Ах, это вы про те четыреста рублей! – протянул Лебедев, точно лишь

сейчас  только  догадался.  –  Благодарю  вас,  князь,  за  ваше  искреннее

участие; оно слишком для меня лестно, но… я их нашел-с, и давно уже.

– Нашли! Ах, слава богу!

–  Восклицание  с  вашей  стороны  благороднейшее,  ибо  четыреста

рублей  –  слишком  немаловажное  дело  для  бедного,  живущего  тяжким

трудом человека, с многочисленным семейством сирот…

–  Да  я  ведь  не  про  то!  Конечно,  я  и  тому  рад,  что  вы  нашли,  –

поправился поскорее князь, – но… как же вы нашли?

–  Чрезвычайно  просто-с,  нашел  под  стулом,  на  котором  был  повешен

сюртук, так что, очевидно, бумажник скользнул из кармана на пол.

– Как под стул? Не может быть, ведь вы же мне говорили, что во всех

углах обыскивали; как же вы в этом самом главном месте просмотрели?

– То-то и есть, что смотрел-с! Слишком, слишком хорошо помню, что

смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте руками, отставив стул,

собственным  глазам  своим  не  веруя:  и  вижу,  что  нет  ничего,  пустое  и

гладкое  место,  вот  как  моя  ладонь-с,  а  все-таки  продолжаю  щупать.

Подобное  малодушие-с  всегда  повторяется  с  человеком,  когда  уж  очень

хочется  отыскать…  при  значительных  и  печальных  пропажах-с:  и  видит,

что нет ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в него заглянет.

–  Да,  положим;  только  как  же  это,  однако?..  Я  всё  не  понимаю,  –

бормотал князь, сбитый с толку, – прежде, вы говорили, тут не было, и вы

на этом месте искали, а тут вдруг очутилось?

– А тут вдруг и очутилось-с.

Князь странно посмотрел на Лебедева.

– А генерал? – вдруг спросил он.

– То есть что же-с, генерал-с? – не понял опять Лебедев.

– Ах, боже мой! Я спрашиваю, что сказал генерал, когда вы отыскали

под стулом бумажник? Ведь вы же вместе прежде отыскивали.

–  Прежде  вместе-с.  Но  в  этот  раз  я,  признаюсь,  промолчал-с  и

предпочел не объявлять ему, что бумажник уже отыскан мною, наедине.

– По… почему же?.. А деньги целы?

– Я раскрывал бумажник; все целы, до единого даже рубля-с.

– Хоть бы мне-то пришли сказать, – задумчиво заметил князь.

–  Побоялся  лично  обеспокоить,  князь,  при  ваших  личных  и,  может

быть, чрезвычайных, так сказать, впечатлениях; а кроме того, я и сам-то-с

принял  вид,  что  как  бы  и  не  находил  ничего.  Бумажник  развернул,

осмотрел, потом закрыл да и опять под стул положил.

– Да для чего же?

–  Т-так-с;  из  дальнейшего  любопытства-с,  –  хихикнул  вдруг  Лебедев,

потирая руки.

– Так он и теперь там лежит, с третьего дня?

–  О  нет-с;  полежал  только  сутки.  Я,  видите  ли,  отчасти  хотел,  чтоб  и

генерал  отыскал-с.  Потому  что  если  я  наконец  нашел,  так  почему  же  и

генералу не заметить предмет, так сказать бросающийся в глаза, торчащий

из-под  стула.  Я  несколько  раз  поднимал  этот  стул  и  переставлял,  так  что

бумажник уже совсем  на виду оказывался,  но генерал никак  не замечал, и

так  продолжалось  целые  сутки.  Очень  уж  он,  видно,  рассеян  теперь,  и  не

разберешь;  говорит,  рассказывает,  смеется,  хохочет,  а  то  вдруг  ужасно  на

меня  рассердится,  не  знаю  почему-с.  Стали  мы  наконец  выходить  из

комнаты, я дверь нарочно отпертою и оставляю; он таки поколебался, хотел

что-то  сказать,  вероятно,  за  бумажник  с  такими  деньгами  испугался,  но

ужасно  вдруг  рассердился  и  ничего  не  сказал-с;  двух  шагов  по  улице  не

прошли,  он  меня  бросил  и  ушел  в  другую  сторону.  Вечером  только  в

трактире сошлись.

– Но наконец вы все-таки взяли из-под стула бумажник?

– Нет-с; в ту же ночь он из-под стула пропал-с.

– Так где же он теперь-то?

–  Да  здесь-с,  –  засмеялся  вдруг  Лебедев,  подымаясь  во  весь  рост  со

стула  и  приятно  смотря  на  князя,  –  очутился  вдруг  здесь,  в  поле

собственного моего сюртука. Вот, извольте сами посмотреть, ощупайте-с.

Действительно,  в  левой  поле  сюртука,  прямо  спереди,  на  самом  виду,

образовался  как  бы  целый  мешок,  и  на  ощупь  тотчас  же  можно  было

угадать, что тут кожаный бумажник, провалившийся туда из прорвавшегося

кармана.

–  Вынимал  и  смотрел-с,  всё  цело-с.  Опять  опустил,  и  так  со

вчерашнего утра и хожу, в поле ношу, по ногам даже бьет.

– А вы и не примечаете?

–  А  я  и  не  примечаю-с,  хе-хе!  И  представьте  себе,  многоуважаемый

князь,  –  хотя  предмет  и  не  достоин  такого  особенного  внимания  вашего,

всегда-то карманы у меня целехоньки, а тут вдруг в одну ночь такая дыра!

Стал  высматривать  любопытнее,  как  бы  перочинным  ножичком  кто

прорезал; невероятно почти-с.

– А… генерал?

–  Целый  день  сердился,  и  вчера,  и  сегодня;  ужасно  недоволен-с;  то

радостен  и  вакхичен  даже  до  льстивости,  то  чувствителен  даже  до  слез,  а

то вдруг рассердится, да так, что я даже и струшу-с, ей-богу-с; я, князь, все-

таки  человек  не  военный-с.  Вчера  в  трактире  сидим,  а  у  меня  как  бы

невзначай  пола  выставилась  на  самый  вид,  гора  горой;  косится  он,

сердится.  Прямо  в  глаза  он  мне  теперь  давно  уже  не  глядит-с,  разве  когда

уж  очень  хмелен  или  расчувствуется;  но  вчера  раза  два  так  поглядел,  что

просто  мороз  по  спине  прошел.  Я,  впрочем,  завтра  намерен  бумажник

найти, а до завтра еще с ним вечерок погуляю.

– За что вы так его мучаете? – вскричал князь.

–  Не  мучаю,  князь,  не  мучаю,  –  с  жаром  подхватил  Лебедев,  –  я

искренно его люблю-с и… уважаю-с; а теперь, вот верьте не верьте, он еще

дороже мне стал-с; еще более стал ценить-с!

Лебедев  проговорил  всё  это  до  того  серьезно  и  искренно,  что  князь

пришел даже в негодование.

– Любите, а так мучаете! Помилуйте, да уж тем одним, что он так на

вид  положил  вам  пропажу,  под  стул  да  в  сюртук,  уж  этим  одним  он  вам

прямо  показывает,  что  не  хочет  с  вами  хитрить,  а  простодушно  у  вас

прощения просит. Слышите: прощения просит! Он на деликатность чувств

ваших, стало быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу к нему. А вы

до такого унижения доводите такого… честнейшего человека!

–  Честнейшего,  князь,  честнейшего!  –  подхватил  Лебедев,  сверкая

глазами,  –  и  именно  только  вы  одни,  благороднейший  князь,  в  состоянии

были  такое  справедливое  слово  сказать!  За  это-то  я  и  предан  вам  даже  до

обожания-с,  хоть  и  прогнил  от  разных  пороков!  Решено!  Отыскиваю

бумажник  теперь  же,  сейчас  же,  а  не  завтра;  вот,  вынимаю  его  в  ваших

глазах-с;  вот  он,  вот  он;  вот  и  деньги  все  налицо;  вот,  возьмите,

благороднейший  князь,  возьмите  и  сохраните  до  завтра.  Завтра  или

послезавтра  возьму-с;  а  знаете,  князь,  очевидно,  что  у  меня  где-нибудь  в

садике  под  камушком  пролежали  в  первую-то  ночь  пропажи-с;  как  вы

думаете?

–  Смотрите  же,  не  говорите  ему  так  прямо  в  глаза,  что  бумажник

нашли. Пусть просто-запросто он увидит, что в поле больше нет ничего, и

поймет.

– Так ли-с? Не лучше ли сказать, что нашел-с, и притвориться, что до

сих пор не догадывался?

–  Н-нет,  –  задумался  князь,  –  н-нет,  теперь  уже  поздно;  это  опаснее;

право,  лучше  не  говорите!  А  с  ним  будьте  ласковы,  но…  не  слишком

делайте вид, и… и… знаете…

–  Знаю,  князь,  знаю,  то  есть  знаю,  что,  пожалуй,  и  не  выполню;  ибо

тут надо сердце такое, как ваше, иметь. Да к тому же и сам раздражителен

и  повадлив,  слишком  уж  он  свысока  стал  со  мной  иногда  теперь

обращаться;  то  хнычет  и  обнимается,  а  то  вдруг  начнет  унижать  и

презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю,

хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать,

интереснейшим чувствам…

– Но, ради бога, прежний секрет!

– Тихими стопами-с, тихими стопами-с!

Но  хоть  дело  было  и  кончено,  а  князь  остался  озабочен  чуть  ли  не

более  прежнего.  Он  с  нетерпением  ждал  завтрашнего  свидания  с

генералом.

IV 

Назначенный час был двенадцатый, но князь совершенно неожиданно

опоздал.  Воротясь  домой,  он  застал  у  себя  ожидавшего  его  генерала.  С

первого взгляда заметил он, что тот недоволен и, может быть, именно тем,

что  пришлось  подождать.  Извинившись,  князь  поспешил  сесть,  но  как-то

странно  робея,  точно  гость  его  был  фарфоровый,  а  он  поминутно  боялся

его  разбить.  Прежде  он  никогда  не  робел  с  генералом,  да  и  в  ум  не

приходило  робеть.  Скоро  князь  разглядел,  что  это  совсем  другой  человек,

чем  вчера:  вместо  смятения  и  рассеянности  проглядывала  какая-то

необыкновенная сдержанность; можно было заключить, что это человек, на

что-то  решившийся  окончательно.  Спокойствие,  впрочем,  было  более

наружное, чем на самом деле. Но во всяком случае, гость был благородно-

развязен,  хотя  и  со  сдержанным  достоинством;  даже  вначале  обращался  с

князем как бы с видом некоторого снисхождения, – именно так, как бывают

иногда  благородно-развязны  иные  гордые,  но  несправедливо  обиженные

люди. Говорил ласково, хотя и не без некоторого прискорбия в выговоре.

– Ваша книга, которую я брал у вас намедни, – значительно кивнул он

на принесенную им и лежавшую на столе книгу, – благодарен.

–  Ах  да;  прочли  вы  эту  статью,  генерал?  Как  вам  понравилась?  Ведь

любопытна?  –  обрадовался  князь  возможности  поскорее  начать  разговор

попостороннее.

– Любопытно, пожалуй, но грубо и, конечно, вздорно. Может, и ложь

на каждом шагу.

Генерал говорил с апломбом и даже немного растягивая слова.

–  Ах,  это  такой  простодушный  рассказ;  рассказ  старого  солдата-

очевидца о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть. К

тому  же  всякие  записки  очевидцев  драгоценность,  даже  кто  бы  ни  был

очевидец. Не правда ли?

–  На  месте  редактора  я  бы  не  напечатал;  что  же  касается  вообще  до

записок  очевидцев,  то  поверят  скорее  грубому  лгуну,  но  забавнику,  чем

человеку  достойному  и  заслуженному.  Я  знаю  некоторые  записки  о

двенадцатом  годе,  которые…  Я  принял  решение,  князь;  я  оставляю  этот

дом, – дом господина Лебедева.

Генерал значительно поглядел на князя.

–  Вы  имеете  свою  квартиру,  в  Павловске,  у…  У  дочери  вашей…  –

проговорил  князь,  не  зная  что  сказать.  Он  вспомнил,  что  ведь  генерал

пришел за советом по чрезвычайному делу, от которого зависит судьба его.

– У моей жены; другими словами, у себя и в доме моей дочери.

– Извините, я…

–  Я  оставляю  дом  Лебедева  потому,  милый  князь,  потому  что  с  этим

человеком  порвал;  порвал  вчера  вечером,  с  раскаянием,  что  не  раньше.  Я

требую уважения, князь, и желаю получать его даже и от тех лиц, которым

дарю,  так  сказать,  мое  сердце.  Князь,  я  часто  дарю  мое  сердце  и  почти

всегда бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.

– В нем много беспорядка, – сдержанно заметил князь, – и некоторые

черты…  но  среди  всего  этого  замечается  сердце,  хитрый,  а  иногда  и

забавный ум.

Утонченность  выражений,  почтительный  тон  видимо  польстили

генералу, 

хотя 

он 

всё 

еще 

иногда 

взглядывал 

со 

внезапною

недоверчивостью.  Но  тон  князя  был  так  натурален  и  искренен,  что

невозможно было усомниться.

–  Что  в  нем  есть  и  хорошие  качества,  –  подхватил  генерал,  –  то  я

первый  заявил  об  этом,  чуть  не  подарив  этому  индивидууму  дружбу  мою.

Не  нуждаюсь  же  я  в  его  доме  и  в  его  гостеприимстве,  имея  собственное

семейство. Я свои пороки не оправдываю; я невоздержан; я пил с ним вино

и  теперь,  может  быть,  плачу  об  этом.  Но  ведь  не  для  одного  же  питья

(извините, князь, грубость откровенности в человеке раздраженном), не для

одного  же  питья  я  связался  с  ним?  Меня  именно  прельстили,  как  вы

говорите, качества. Но всё до известной черты, даже и качества; и если он

вдруг,  в  глаза,  имеет  дерзость  уверять,  что  в  двенадцатом  году,  еще

ребенком,  в  детстве,  он  лишился  левой  своей  ноги  и  похоронил  ее  на

Ваганьковском  кладбище,  в  Москве,  то  уж  это  заходит  за  пределы,  являет

неуважение, показывает наглость…

– Может быть, это была только шутка для веселого смеха.

– Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не

обижает  сердца  человеческого.  Иной  и  лжет-то,  если  хотите,  из  одной

только  дружбы,  чтобы  доставить  тем  удовольствие  собеседнику;  но  если

просвечивает  неуважение,  если  именно,  может  быть,  подобным

неуважением  хотят  показать,  что  тяготятся  связью,  то  человеку

благородному остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику

его настоящее место.

Генерал даже покраснел, говоря.

– Да Лебедев и не мог быть в двенадцатом году в Москве; он слишком

молод для этого; это смешно.

– Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог родиться; но как же

уверять в глаза, что французский шассёр навел на него пушку и отстрелил

ему  ногу,  так,  для  забавы;  что  он  ногу  эту  поднял  и  отнес  домой,  потом

похоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над нею

памятник,  с  надписью,  с  одной  стороны:  «Здесь  погребена  нога

коллежского  секретаря  Лебедева»,  а  с  другой:  «Покойся,  милый  прах,  до

радостного  утра»,  и  что,  наконец,  служит  ежегодно  по  ней  панихиду  (что

уже  святотатство)  и  для  этого  ежегодно  ездит  в  Москву.  В  доказательство

же зовет в Москву, чтобы показать и могилу, и даже ту самую французскую

пушку  в  Кремле,  попавшую  в  плен;  уверяет,  что  одиннадцатая  от  ворот,

французский фальконет прежнего устройства.

– И притом же ведь у него обе ноги целы, на виду! – засмеялся князь. –

Уверяю вас, что это невинная шутка; не сердитесь.

– Но позвольте же и мне понимать-с; насчет ног на виду, – то это еще,

положим, не совсем невероятно; уверяет, что нога черносвитовская…

– Ах да, с черносвитовскою ногой, говорят, танцевать можно.

–  Совершенно  знаю-с;  Черносвитов,  изобретя  свою  ногу,  первым

делом тогда забежал ко мне показать. Но черносвитовская нога изобретена

несравненно позже… И к тому же уверяет, что даже покойница жена его, в

продолжение  всего  их  брака,  не  знала,  что  у  него,  у  мужа  ее,  деревянная

нога. «Если ты, – говорит, когда я заметил ему все нелепости, – если ты в

двенадцатом  году  был  у  Наполеона  в  камер-пажах,  то  и  мне  позволь

похоронить ногу на Ваганьковском».

– А разве вы… – начал было князь и смутился.

Генерал  посмотрел  на  князя  решительно  свысока  и  чуть  не  с

насмешкой.

–  Договаривайте,  князь,  –  особенно  плавно  протянул  он,  –

договаривайте.  Я  снисходителен,  говорите  все:  признайтесь,  что  вам

смешна даже мысль видеть пред собой человека в настоящем его унижении

и… бесполезности, и в то же время слышать, что этот человек был личным

свидетелем…  великих  событий. 

Он

  ничего  еще  не  успел  вам…

насплетничать?

–  Нет;  я  ничего  не  слыхал  от  Лебедева,  –  если  вы  говорите  про

Лебедева…

–  Гм,  я  полагал  напротив.  Собственно,  и  разговор-то  зашел  вчера

между нами всё по поводу этой… странной статьи в «Архиве». Я заметил

ее  нелепость,  и  так  как  я  сам  был  личным  свидетелем…  вы  улыбаетесь,

князь, вы смотрите на мое лицо?

– Н-нет, я…

–  Я  моложав  на  вид,  –  тянул  слова  генерал,  –  но  я  несколько  старее

годами, чем кажусь в самом деле. В двенадцатом году я был лет десяти или

одиннадцати.  Лет  моих  я  и  сам  хорошенько  не  знаю.  В  формуляре

убавлено;  я  же  имел  слабость  убавлять  себе  года  и  сам  в  продолжение

жизни.

–  Уверяю  вас,  генерал,  что  совсем  не  нахожу  странным,  что  в

двенадцатом  году  вы  были  в  Москве  и…  конечно,  вы  можете  сообщить…

так  же  как  и  все  бывшие.  Один  из  наших  автобиографов  начинает  свою

книгу именно тем, что в двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве,

кормили хлебом французские солдаты.

–  Вот  видите,  –  снисходительно  одобрил  генерал,  –  случай  со  мной,

конечно,  выходит  из  обыкновенных,  но  не  заключает  в  себе  и  ничего

необычайного.  Весьма  часто  правда  кажется  невозможною.  Камер-паж!

Странно  слышать,  конечно.  Но  приключение  с  десятилетним  ребенком,

может  быть,  именно  объясняется  его  возрастом.  С  пятнадцатилетним  того

уже не было бы, и это непременно так, потому что пятнадцатилетний я бы

не  убежал  из  нашего  деревянного  дома,  в  Старой  Басманной,  в  день

вшествия  Наполеона  в  Москву,  от  моей  матери,  опоздавшей  выехать  из

Москвы и трепетавшей от страха. Пятнадцати лет и я бы струсил, а десяти

я  ничего  не  испугался  и  пробился  сквозь  толпу  к  самому  даже  крыльцу

дворца, когда Наполеон слезал с лошади.

–  Без  сомнения,  вы  отлично  заметили,  что  именно  десяти  лет  можно

было  не  испугаться…  –  поддакнул  князь,  робея  и  мучаясь  мыслью,  что

сейчас покраснеет.

– Без сомнения, и всё произошло так просто и натурально, как только

может  происходить  в  самом  деле;  возьмись  за  это  дело  романист,  он

наплетет небылиц и невероятностей.

– О, это так! – вскричал князь. – Эта мысль и меня поражала, и даже

недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах.

Пусть  бы  выдумал  это  сочинитель,  –  знатоки  народной  жизни  и  критики

тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы

чувствуете,  что  из  таких-то  именно  фактов  поучаетесь  русской

действительности.  Вы  это  прекрасно  заметили,  генерал!  –  с  жаром

закончил  князь,  ужасно  обрадовавшись,  что  мог  ускользнуть  от  явной

краски в лице.

–  Не  правда  ли?  Не  правда  ли?  –  вскричал  генерал,  засверкав  даже

глазами  от  удовольствия.  –  Мальчик,  ребенок,  не  понимающий  опасности,

пробирается  сквозь  толпу,  чтоб  увидеть  блеск,  мундиры,  свиту  и  наконец

великого  человека,  о  котором  так  много  накричали  ему.  Потому  что  тогда

все, несколько лет сряду, только и кричали о нем. Мир был наполнен этим

именем; я, так сказать, с молоком всосал. Наполеон, проходя в двух шагах,

нечаянно различает мой взгляд; я же был в костюме барчонка, меня одевали

хорошо. Один я такой, в этой толпе, согласитесь сами…

– Без сомнения, это должно было его поразить и доказало ему, что не

все выехали и что остались и дворяне с детьми.

– Именно, именно! Он хотел привлечь бояр! Когда он бросил на меня

свой  орлиный  взгляд,  мои  глаза,  должно  быть,  сверкнули  в  ответ  ему:

«Voilà  un  garçon  bien  eveillé!  Qui  est  ton  père?».

[28]

  Я  тотчас  отвечал  ему,

почти  задыхаясь  от  волнения:  «Генерал,  умерший  на  полях  своего

отечества».  «Le  fils  d'un  boyard  et  d'un  brave  pardessus  le  marché!  J'aime  les

boyards.  M'aimes-tu  petit?».

[29]

  На  этот  быстрый  вопрос  я  так  же  быстро

ответил: «Русское сердце в состоянии даже в самом враге своего отечества

отличить великого человека!» То есть, собственно, не помню, буквально ли

я  так  выразился…  я  был  ребенок…  но  смысл  наверно  был  тот!  Наполеон

был  поражен,  он  подумал  и  сказал  своей  свите:  «Я  люблю  гордость  этого

ребенка! Но если все русские мыслят, как это дитя, то…» – он не договорил

и  вошел  во  дворец.  Я  тотчас  же  вмешался  в  свиту  и  побежал  за  ним.  В

свите  уже  расступались  предо  мной  и  смотрели  на  меня  как  на  фаворита.

Но  всё  это  только  мелькнуло…  Помню  только,  что,  войдя  в  первую  залу,

император  вдруг  остановился  пред  портретом  императрицы  Екатерины,

долго  смотрел  на  него  в  задумчивости  и  наконец  произнес:  «Это  была

великая женщина!» – и прошел мимо. Чрез два дня меня все уже знали во

дворце  и  в  Кремле,  и  звали  «le  petit  boyard».  Я  только  ночевать  уходил

домой.  Дома  чуть  с  ума  не  сошли.  Еще  чрез  два  дня  умирает  камер-паж

Наполеона,  барон  де  Базанкур,  не  вынесший  похода.  Наполеон  вспомнил

обо  мне;  меня  взяли,  привели,  не  объясняя  дела,  примерили  на  меня

мундир  покойного,  мальчика  лет  двенадцати,  и  когда  уже  привели  меня  в

мундире  к  императору,  и  он  кивнул  на  меня  головой,  объявили  мне,  что  я

удостоен милостью и произведен в камер-пажи его величества. Я был рад,

я действительно чувствовал к нему, и давно уже, горячую симпатию… ну, и

кроме  того,  согласитесь,  блестящий  мундир,  что  для  ребенка  составляет

многое… Я ходил в темно-зеленом фраке, с длинными и узкими фалдами;

золотые  пуговицы,  красные  опушки  на  рукавах  с  золотым  шитьем,

высокий,  стоячий,  открытый  воротник,  шитый  золотом,  шитье  на  фалдах;

белые  лосинные  панталоны  в  обтяжку,  белый  шелковый  жилет,  шелковые

чулки,  башмаки  с  пряжками…  а  во  время  прогулок  императора  на  коне,  и

если  я  участвовал  в  свите,  высокие  ботфорты.  Хотя  положение  было  не

блестящее  и  предчувствовались  уже  огромные  бедствия,  но  этикет

соблюдался  по  возможности,  и  даже  тем  пунктуальнее,  чем  сильнее

предчувствовались эти бедствия.

–  Да,  конечно…  –  пробормотал  князь,  почти  с  потерянным  видом,  –

ваши записки были бы… чрезвычайно интересны.

Генерал,  конечно,  передавал  уже  то,  что  еще  вчера  рассказывал

Лебедеву,  и  передавал,  стало  быть,  плавно;  но  тут  опять  недоверчиво

покосился на князя.

– Мои записки, – произнес он с удвоенною гордостью, – написать мои

записки?  Не  соблазнило  меня  это,  князь!  Если  хотите,  мои  записки  уже

написаны, но… лежат у меня в пюпитре. Пусть, когда засыплют мне глаза

землей,  пусть  тогда  появятся  и,  без  сомнения,  переведутся  и  на  другие

языки,  не  по  литературному  их  достоинству,  нет,  но  по  важности

громаднейших  фактов,  которых  я  был  очевидным  свидетелем,  хотя  и

ребенком;  но  тем  паче:  как  ребенок,  я  проникнул  в  самую  интимную,  так

сказать,  спальню  «великого  человека»!  Я  слышал  по  ночам  стоны  этого

«великана  в  несчастии»,  он  не  мог  совеститься  стонать  и  плакать  пред

ребенком,  хотя  я  уже  и  понимал,  что  причина  его  страданий  –  молчание

императора Александра.

–  Да,  ведь  он  писал  письма…  с  предложениями  о  мире…  –  робко

поддакнул князь.

–  Собственно,  нам  неизвестно,  с  какими  именно  предложениями  он

писал,  но  писал  каждый  день,  каждый  час,  и  письмо  за  письмом!

Волновался  ужасно.  Однажды  ночью,  наедине,  я  бросился  к  нему  со

слезами (о, я любил его!): «Попросите, попросите прощения у императора

Александра!»  –  закричал  я  ему.  То  есть  мне  надо  бы  было  выразиться:

«Помиритесь  с  императором  Александром»,  но,  как  ребенок,  я  наивно

высказал  всю  мою  мысль.  «О,  дитя  мое!  –  отвечал  он,  –  он  ходил  взад  и

вперед  по  комнате,  –  о,  дитя  мое!  –  он  как  бы  не  замечал  тогда,  что  мне

десять  лет,  и  даже  любил  разговаривать  со  мной.  –  О,  дитя  мое,  я  готов

целовать  ноги  императора  Александра,  но  зато  королю  прусскому,  но  зато

австрийскому  императору,  о,  этим  вечная  ненависть  и…  наконец…  ты

ничего  не  смыслишь  в  политике!»  –  Он  как  бы  вспомнил  вдруг,  с  кем

говорит,  и  замолк,  но  глаза  его  еще  долго  метали  искры.  Ну,  опиши  я  эти

все  факты,  –  а  я  бывал  свидетелем  и  величайших  фактов,  –  издай  я  их

теперь,  и  все  эти  критики,  все  эти  литературные  тщеславия,  все  эти

зависти, партии и… нет-с, слуга покорный!

–  Насчет  партий  вы,  конечно,  справедливо  заметили,  и  я  с  вами

согласен,  –  тихо  ответил  князь,  капельку  помолчав,  –  я  вот  тоже  очень

недавно прочел книгу Шарраса о Ватерлооской кампании. Книга, очевидно,

серьезная,  и  специалисты  уверяют,  что  с  чрезвычайным  знанием  дела

написана.  Но  проглядывает  на  каждой  странице  радость  в  унижении

Наполеона,  и  если  бы  можно  было  оспорить  у  Наполеона  даже  всякий

признак таланта и в других кампаниях, то Шаррас, кажется, был бы этому

чрезвычайно рад; а это уж нехорошо в таком серьезном сочинении, потому

что  это  дух  партии.  Очень  вы  были  заняты  тогда  вашею  службой  у…

императора?

Генерал  был  в  восторге.  Замечание  князя  своею  серьезностью  и

простодушием рассеяло последние остатки его недоверчивости.

–  Шаррас!  О,  я  был  сам  в  негодовании!  Я  тогда  же  написал  к  нему,

но…  я,  собственно,  не  помню  теперь…  Вы  спрашиваете,  занят  ли  я  был

службой? О нет! Меня назвали камер-пажом, но я уже и тогда не считал это

серьезным.  Притом  же  Наполеон  очень  скоро  потерял  всякую  надежду

приблизить  к  себе  русских,  и  уж,  конечно,  забыл  бы  и  обо  мне,  которого

приблизил  из  политики,  если  бы…  если  б  он  не  полюбил  меня  лично,  я

смело  говорю  это  теперь.  Меня  же  влекло  к  нему  сердце.  Служба  не

спрашивалась:  надо  было  являться  иногда  во  дворец  и…  сопровождать

верхом  императора  на  прогулках,  вот  и  всё.  Я  ездил  верхом  порядочно.

Выезжал  он  пред  обедом,  в  свите  обыкновенно  бывали  Даву,  я,  мамелюк

Рустан…

– Констан, – выговорилось с чего-то вдруг у князя.

–  Н-нет,  Констана  тогда  не  было;  он  ездил  тогда  с  письмом…  к

императрице Жозефине; но вместо него два ординарца, несколько польских

улан…  ну,  вот  и  вся  свита,  кроме  генералов,  разумеется,  и  маршалов,

которых  Наполеон  брал  с  собой,  чтоб  осматривать  с  ними  местность,

расположение  войск,  советоваться…  Всего  чаще  находился  при  нем  Даву,

как  теперь  помню:  огромный,  полный,  хладнокровный  человек  в  очках,  с

странным  взглядом.  С  ним  чаще  всего  советовался  император.  Он  ценил

его мысли. Помню, они совещались уже несколько дней; Даву приходил и

утром,  и  вечером,  часто  даже  спорили;  наконец  Наполеон  как  бы  стал

соглашаться. Они были вдвоем в кабинете, я третий, почти не замеченный

ими.  Вдруг  взгляд  Наполеона  случайно  падает  на  меня,  странная  мысль

мелькает в глазах его. «Ребенок! – говорит он мне вдруг, – как ты думаешь:

если  я  приму  православие  и  освобожу  ваших  рабов,  пойдут  за  мной

русские или нет?» – «Никогда!» – вскричал я в негодовании. Наполеон был

поражен.  «В  заблиставших  патриотизмом  глазах  этого  ребенка,  –  сказал

он,  –  я  прочел  мнение  всего  русского  народа.  Довольно,  Даву!  Всё  это

фантазии! Изложите ваш другой проект».

–  Да,  но  и  этот  проект  была  сильная  мысль!  –  сказал  князь,  видимо

интересуясь. – Так вы приписываете этот проект Даву?

–  По  крайней  мере  они  совещались  вместе.  Конечно,  мысль  была

наполеоновская, орлиная мысль, но и другой проект был тоже мысль… Это

тот  самый  знаменитый  «conseil  du  lion»,

[30]

  как  сам  Наполеон  назвал  этот

совет Даву. Он состоял в том, чтобы затвориться в Кремле со всем войском,

настроить  бараков,  окопаться  укреплениями,  расставить  пушки,  убить  по

возможности  более  лошадей  и  посолить  их  мясо;  по  возможности  более

достать  и  намародерничать  хлеба  и  прозимовать  до  весны;  а  весной

пробиться чрез русских. Этот проект сильно увлек Наполеона. Мы ездили

каждый  день  кругом  кремлевских  стен,  он  указывал,  где  ломать,  где

строить,  где  люнет,  где  равелин,  где  ряд  блокгаузов,  –  взгляд,  быстрота,

удар!  Всё  было,  наконец,  решено;  Даву  приставал  за  окончательным

решением. Опять они были наедине, и я третий. Опять Наполеон ходил по

комнате, скрестя руки. Я не мог оторваться от его лица, сердце мое билось.

«Я иду», – сказал Даву. «Куда?» – спросил Наполеон. «Солить лошадей», –

сказал Даву. Наполеон вздрогнул, решалась судьба. «Дитя! – сказал он мне

вдруг,  –  что  ты  думаешь  о  нашем  намерении?»  Разумеется,  он  спросил  у

меня  так,  как  иногда  человек  величайшего  ума,  в  последнее  мгновение,

обращается к орлу или решетке. Вместо Наполеона я обращаюсь к Даву и

говорю,  как  бы  во  вдохновении:  «Улепетывайте-ка,  генерал,  восвояси!»

Проект  был  разрушен.  Даву  пожал  плечами  и,  выходя,  сказал  шепотом:

«Bah!  Il  devient  superstitieux!».

[31]

  А  назавтра  же  было  объявлено

выступление.

–  Всё  это  чрезвычайно  интересно,  –  произнес  князь  ужасно  тихо,  –

если  это  всё  так  и  было…  то  есть,  я  хочу  сказать…  –  поспешил  было  он

поправиться.

– О князь! – вскричал генерал, упоенный своим рассказом до того, что,

может  быть,  уже  не  мог  бы  остановиться  даже  пред  самою  крайнею

неосторожностью, – вы говорите: «Всё это было!» Но было более, уверяю

вас,  что  было  гораздо  более!  Все  это  только  факты  мизерные,

политические.  Но  повторяю  же  вам,  я  был  свидетелем  ночных  слез  и

стонов  этого  великого  человека;  а  этого  уж  никто  не  видел,  кроме  меня!

Под  конец,  правда,  он  уже  не  плакал,  слез  не  было,  но  только  стонал

иногда; но лицо его всё более и более подергивалось как бы мраком. Точно

вечность  уже  осеняла  его  мрачным  крылом  своим.  Иногда,  по  ночам,  мы

проводили  целые  часы  одни,  молча,  –  мамелюк  Рустан  храпит,  бывало,  в

соседней комнате; ужасно  крепко спал этот  человек. «Зато он  верен мне и

династии»,  –  говорил  про  него  Наполеон.  Однажды  мне  было  страшно

больно, и вдруг он заметил слезы на глазах моих; он посмотрел на меня с

умилением.  «Ты  жалеешь  меня!  –  вскричал  он,  –  ты,  дитя,  да  еще,  может

быть,  пожалеет  меня  и  другой  ребенок,  мой  сын,  le  roi  de  Rome;

[32]

остальные  все,  все  меня  ненавидят,  а  братья  первые  продадут  меня  в

несчастии!»  Я  зарыдал  и  бросился  к  нему;  тут  и  он  не  выдержал;  мы

обнялись,  и  слезы  наши  смешались.  «Напишите,  напишите  письмо  к

императрице Жозефине!» – прорыдал я ему. Наполеон вздрогнул, подумал

и  сказал  мне:  «Ты  напомнил  мне  о  третьем  сердце,  которое  меня  любит;

благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал то письмо к Жозефине, с

которым назавтра же был отправлен Констан.

–  Вы  сделали  прекрасно,  –  сказал  князь,  –  среди  злых  мыслей  вы

навели его на доброе чувство.

–  Именно,  князь,  и  как  прекрасно  вы  это  объясняете,  сообразно  с

собственным вашим сердцем! – восторженно вскричал генерал, и, странно,

настоящие слезы заблистали в глазах его. – Да, князь, да, это было великое

зрелище!  И  знаете  ли,  я  чуть  не  уехал  за  ним  в  Париж  и,  уж  конечно,

разделил  бы  с  ним  «знойный  остров  заточенья»,  но  увы!  судьбы  наши

разделились!  Мы  разошлись:  он  –  на  знойный  остров,  где  хотя  раз,  в

минуту ужасной скорби, вспомнил, может быть, о слезах бедного мальчика,

обнимавшего и простившего его в Москве; я же был отправлен в кадетский

корпус,  где  нашел  одну  муштровку,  грубость  товарищей  и…  Увы!  Всё

пошло прахом! «Я не хочу тебя отнять у твоей матери и не беру с собой! –

сказал  он  мне  в  день  ретирады,  –  но  я  желал  бы  что-нибудь  для  тебя

сделать».  Он  уже  садился  на  коня.  «Напишите  мне  что-нибудь  в  альбом

моей  сестры,  на  память»,  –  произнес  я,  робея,  потому  что  он  был  очень

расстроен  и  мрачен.  Он  вернулся,  спросил  перо,  взял  альбом.  «Каких  лет

твоя сестра?» – спросил он меня, уже держа перо. «Трех лет», – отвечал я.

«Petite fille alors».

[33]

 И черкнул в альбом:

«Ne mentez jamais!

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: