Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

Аглая топнула ногой и даже побледнела от гнева.

– Господи! Да видано ли где-нибудь это! Он не придет, когда нарочно

для  него  же  и…  о  боже!  Вот  удовольствие  иметь  дело  с  таким…

бестолковым человеком, как вы!

– Ну, я приду, приду! – поскорее перебил князь. – И даю вам честное

слово, что просижу весь вечер ни слова не говоря. Уж я так сделаю.

–  Прекрасно  сделаете.  Вы  сейчас  сказали  «отрапортуюсь  больным»;

откуда  вы  берете  в  самом  деле  этакие  выражения?  Что  у  вас  за  охота

говорить со мной такими словами? Дразните вы меня, что ли?

–  Виноват;  это  тоже  школьное  слово;  не  буду.  Я  очень  хорошо

понимаю, что вы… за меня боитесь… (да не сердитесь же!), и я ужасно рад

этому. Вы не поверите, как я теперь боюсь и – как радуюсь вашим словам.

Но весь этот страх, клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А

радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший

и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!

Аглая,  конечно  бы,  рассердилась,  и  уже  хотела,  но  вдруг  какое-то

неожиданное  для  нее  самой  чувство  захватило  всю  ее  душу,  в  одно

мгновение.

–  А  вы  не  попрекнете  меня  за  теперешние  грубые  слова…  когда-

нибудь… после? – вдруг спросила она.

–  Что  вы,  что  вы!  И  чего  вы  опять  вспыхнули?  Вот  и  опять  смотрите

мрачно! Вы слишком мрачно стали иногда смотреть, Аглая, как никогда не

смотрели прежде. Я знаю, отчего это…

– Молчите, молчите!

–  Нет,  лучше  сказать.  Я  давно  хотел  сказать;  я  уже  сказал,  но…  этого

мало,  потому  что  вы  мне  не  поверили.  Между  нами  все-таки  стоит  одно

существо…

–  Молчите,  молчите,  молчите,  молчите!  –  вдруг  перебила  Аглая,

крепко схватив его за руку и чуть не в ужасе смотря на него. В эту минуту

ее кликнули; точно обрадовавшись, она бросила его и убежала.

Князь был всю ночь в лихорадке. Странно, уже несколько ночей сряду

с ним была лихорадка. В этот же раз, в полубреду, ему пришла мысль: что,

если  завтра,  при  всех,  с  ним  случится  припадок?  Ведь  бывали  же  с  ним

припадки наяву? Он леденел от этой мысли; всю ночь он представлял себя

в  каком-то  чудном  и  неслыханном  обществе,  между  какими-то  странными

людьми. Главное то, что он «заговорил»; он знал, что не надо говорить, но

он  всё  время  говорил,  он  в  чем-то  их  уговаривал.  Евгений  Павлович  и

Ипполит были тоже в числе гостей и казались в чрезвычайной дружбе.

Он  проснулся  в  девятом  часу,  с  головною  болью,  с  беспорядком  в

мыслях,  с  странными  впечатлениями.  Ему  ужасно  почему-то  захотелось

видеть Рогожина; видеть и много говорить с ним, – о чем именно, он и сам

не  знал;  потом  он  уже  совсем  решился  было  пойти  зачем-то  к  Ипполиту.

Что-то смутное было в его сердце, до того, что приключения, случившиеся

с  ним  в  это  утро,  произвели  на  него  хотя  и  чрезвычайно  сильное,  но  все-

таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в

визите Лебедева.

Лебедев  явился  довольно  рано,  в  начале  десятого,  и  почти  совсем

хмельной. Хоть и не заметлив был князь в последнее время, но ему как-то в

глаза  бросилось,  что  со  времени  переселения  от  них  генерала  Иволгина,

вот  уже  три  дня,  Лебедев  очень  дурно  повел  себя.  Он  стал  как-то  вдруг

чрезвычайно сален и запачкан, галстук его сбивался на сторону, а воротник

сюртука был надорван. У себя он даже бушевал, и это было слышно через

дворик;  Вера  приходила  раз  в  слезах  и  что-то  рассказывала.  Представ

теперь,  он  как-то  очень  странно  заговорил,  бия  себя  в  грудь,  и  в  чем-то

винился…

–  Получил…  получил  возмездие  за  измену  и  подлость  мою…

Пощечину получил! – заключил он наконец трагически.

– Пощечину! От кого?.. И так спозаранку?

–  Спозаранку?  –  саркастически  улыбнулся  Лебедев.  –  Время  тут

ничего  не  значит…  даже  и  для  возмездия  физического…  но  я

нравственную… нравственную пощечину получил, а не физическую!

Он вдруг уселся без церемонии и начал рассказывать. Рассказ его был

очень бессвязен; князь было поморщился и хотел уйти; но вдруг несколько

слов  поразили  его.  Он  остолбенел  от  удивления…  Странные  вещи

рассказал господин Лебедев.

Сначала дело шло, по-видимому, о каком-то письме; произнесено было

имя  Аглаи  Ивановны.  Потом  вдруг  Лебедев  с  горечью  начал  обвинять

самого князя; можно было понять, что он обижен князем. Сначала, дескать,

князь почтил его своею доверенностью в делах с известным «персонажем»

(с Настасьей Филипповной); но потом совсем разорвал с ним и отогнал его

от себя со срамом, и даже до такой обидной степени, что в последний раз с

грубостью будто бы отклонил «невинный вопрос о ближайших переменах в

доме».  С  пьяными  слезами  признавался  Лебедев,  что  «после  этого  он  уже

никак не мог перенести, тем паче, что многое знал… очень многое… и от

Рогожина,  и  от  Настасьи  Филипповны,  и  от  приятельницы  Настасьи

Филипповны, и от Варвары Ардалионовны… самой-с… и от… и от самой

даже Аглаи Ивановны, можете вы это вообразить-с, чрез посредство Веры-

с,  через  дочь  мою  любимую  Веру,  единородную…  да-с…  а  впрочем,  не

единородную,  ибо  у  меня  их  три.  А  кто  уведомлял  письмами  Лизавету

Прокофьевну,  даже  в  наиглубочайшем  секрете-с,  хе-хе!  Кто  отписывал  ей

про  все  отношения  и…  про  движения  персонажа  Настасьи  Филипповны,

хе-хе-хе! Кто, кто сей аноним, позвольте спросить?»

– Неужто вы? – вскричал князь.

–  Именно,  –  с  достоинством  ответил  пьяница,  –  и  сегодня  же  в

половине  девятого,  всего  полчаса…  нет-с,  три  четверти  уже  часа  как

известил 

благороднейшую 

мать, 

что 

имею 

ей 

передать 

одно

приключение…  значительное.  Запиской  известил  чрез  девушку,  с  заднего

крыльца-с. Приняла.

– Вы видели сейчас Лизавету Прокофьевну? – спросил князь, едва веря

ушам своим.

–  Видел  сейчас  и  получил  пощечину…  нравственную.  Воротила

письмо  назад,  даже  шваркнула,  нераспечатанное…  а  меня  прогнала  в  три

шеи…  впрочем,  только  нравственно,  а  не  физически…  а  впрочем,  почти

что и физически, немного недостало!

– Какое письмо она вам шваркнула нераспечатанное?

– А разве… хе-хе-хе! Да ведь я еще вам не сказал! А я думал, что уж

сказал… Я одно такое письмецо получил, для передачи-с…

– От кого? Кому?

Но  некоторые  «объяснения»  Лебедева  чрезвычайно  трудно  было

разобрать  и  хоть  что-нибудь  в  них  понять.  Князь,  однако  же,  сообразил,

сколько  мог,  что  письмо  было  передано  рано  утром,  чрез  служанку,  Вере

Лебедевой, для передачи по адресу… «так же как и прежде… так же как и

прежде,  известному  персонажу  и  от  того  же  лица-с…  (ибо  одну  из  них  я

обозначаю  названием  „лица“-с,  а  другую  лишь  только  „персонажа“,  для

унижения  и  для  различия;  ибо  есть  великая  разница  между  невинною  и

высокоблагородною  генеральскою  девицей  и…  камелией-с),  итак,  письмо

было от „лица“-с, начинающегося с буквы 

А…

»

– Как это можно? Настасье Филипповне? Вздор! – вскричал князь.

–  Было,  было-с,  а  не  ей,  так  Рогожину-с,  всё  равно,  Рогожину-с…  и

даже  господину  Терентьеву  было,  для  передачи,  однажды-с,  от  лица  с

буквы 

А,

– подмигнул и улыбнулся Лебедев.

Так  как  он  часто  сбивался  с  одного  на  другое  и  позабывал,  о  чем

начинал говорить, то князь затих, чтобы дать ему высказаться. Но все-таки

было чрезвычайно неясно: чрез него ли именно шли письма или чрез Веру?

Если  он  сам  уверял,  что  «к  Рогожину  всё  равно  что  к  Настасье

Филипповне»,  то,  значит,  вернее,  что  не  чрез  него  шли  они,  если  только

были  письма.  Случай  же,  каким  образом  попалось  к  нему  теперь  письмо,

остался 

решительно 

необъясненным; 

вернее 

всего 

надо 

было

предположить,  что  он  как-нибудь  похитил  его  у  Веры…  тихонько  украл  и

отнес  с  каким-то  намерением  к  Лизавете  Прокофьевне.  Так  сообразил  и

понял наконец князь.

– Вы с ума сошли! – вскричал он в чрезвычайном смятении.

–  Не  совсем,  многоуважаемый  князь,  –  не  без  злости  ответил

Лебедев,  –  правда,  я  хотел  было  вам  вручить,  вам,  в  ваши  собственные

руки,  чтоб  услужить…  но  рассудил  лучше  там  услужить  и  обо  всем

объявить  благороднейшей  матери…  так  как  и  прежде  однажды  письмом

известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно,

прося  приема,  в  восемь  часов  двадцать  минут,  тоже  подписался:  «Ваш

тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною

поспешностью задним ходом… к благороднейшей матери.

– Ну?..

– А там уж известно-с, чуть не прибила-с; то есть чуть-чуть-с, так что

даже,  можно  считать,  почти  что  и  прибила-с.  А  письмо  мне  шваркнула.

Правда,  хотела  было  у  себя  удержать,  –  видел,  заметил,  –  но  раздумала  и

шваркнула:  «Коли  тебе,  такому,  доверили  передать,  так  и  передай…»

Обиделась  даже.  Уж  коли  предо  мной  не  постыдилась  сказать,  то,  значит,

обиделась. Характером вспыльчивы!

– Где же письмо-то теперь?

– Да всё у меня же, вот-с!

И он передал князю записку Аглаи к Гавриле Ардалионовичу, которую

тот с торжеством, в это же утро, два часа спустя, показал сестре.

– Это письмо не может оставаться у вас.

– Вам, вам! Вам и приношу-с, – с жаром подхватил Лебедев, – теперь

опять  ваш,  весь  ваш  с  головы  до  сердца,  слуга-с,  после  мимолетной

измены-с!  Казните  сердце,  пощадите  бороду,  как  сказал  Томас  Морус…  в

Англии  и  в  Великобритании-с.  Меа  culpa,  mea  culpa,

[35]

  как  говорит

Римская папа… то есть: он Римский папа, а я его называю «Римская папа».

–  Это  письмо  должно  быть  сейчас  отослано,  –  захлопотал  князь,  –  я

передам.

–  А  не  лучше  ли,  а  не  лучше  ли,  благовоспитаннейший  князь,  а  не

лучше ли-с… эфтово-с!

Лебедев  сделал  странную,  умильную  гримасу;  он  ужасно  завозился

вдруг  на  месте,  точно  его  укололи  вдруг  иголкой,  и,  лукаво  подмигивая

глазами, делал и показывал что-то руками.

– Что такое? – грозно спросил князь.

–  Предварительно  бы  вскрыть-с!  –  прошептал  он  умилительно  и  как

бы конфиденциально.

Князь вскочил в такой ярости, что Лебедев пустился было бежать; но,

добежав до двери, приостановился, выжидая, не будет ли милости.

–  Эх,  Лебедев!  Можно  ли,  можно  ли  доходить  до  такого  низкого

беспорядка,  до  которого  вы  дошли?  –  вскричал  князь  горестно.  Черты

Лебедева прояснились.

–  Низок!  Низок!  –  приблизился  он  тотчас  же,  со  слезами  бия  себя  в

грудь.

– Ведь это мерзости!

– Именно мерзости-с. Настоящее слово-с!

–  И  что  у  вас  за  повадка  так…  странно  поступать?  Ведь  вы…  просто

шпион! 

Почему 

вы 

писали 

анонимом 

и 

тревожили… 

такую

благороднейшую  и  добрейшую  женщину?  Почему,  наконец,  Аглая

Ивановна  не  имеет  права  писать  кому  ей  угодно?  Что  вы  жаловаться,  что

ли,  ходили  сегодня?  Что  вы  надеялись  там  получить?  Что  подвинуло  вас

доносить?

–  Единственно  из  приятного  любопытства  и…  из  услужливости

благородной  души,  да-с!  –  бормотал  Лебедев,  –  теперь  же  весь  ваш,  весь

опять! Хоть повесьте!

–  Вы  таким,  как  теперь,  и  являлись  к  Лизавете  Прокофьевне?  –  с

отвращением полюбопытствовал князь.

–  Нет-с…  свежее-с…  и  даже  приличнее-с;  это  я  уже  после  унижения

достиг… сего вида-с.

– Ну, хорошо, оставьте меня.

Впрочем, эту просьбу надо было повторить несколько раз, прежде чем

гость  решился  наконец  уйти.  Уже  совсем  отворив  дверь,  он  опять

воротился,  дошел  до  средины  комнаты  на  цыпочках  и  снова  начал  делать

знаки  руками,  показывая,  как  вскрывают  письмо;  проговорить  же  свой

совет словами он не осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.

Всё  это  было  чрезвычайно  тяжело  услышать.  Из  всего  выставлялся

один главный и чрезвычайный факт: то, что Аглая была в большой тревоге,

в  большой  нерешимости,  в  большой  муке  почему-то  («от  ревности»,  –

прошептал  про  себя  князь).  Выходило  тоже,  что  ее,  конечно,  смущали  и

люди  недобрые,  и  уж  очень  странно  было,  что  она  им  так  доверялась.

Конечно, в этой неопытной, но горячей и гордой головке созревали какие-

то  особенные  планы,  может  быть,  и  пагубные  и…  ни  на  что  не  похожие.

Князь  был  чрезвычайно  испуган  и  в  смущении  своем  не  знал,  на  что

решиться. Надо было непременно что-то предупредить, он это чувствовал.

Он  еще  раз  поглядел  на  адрес  запечатанного  письма;  о,  тут  для  него  не

было сомнений и беспокойств, потому что он верил; его другое беспокоило

в  этом  письме:  он  не  верил  Гавриле  Ардалионовичу.  И  однако  же,  он  сам

было  решился  передать  ему  это  письмо,  лично,  и  уже  вышел  для  этого  из

дому,  но  на  дороге  раздумал.  Почти  у  самого  дома  Птицына,  как  нарочно,

попался  Коля,  и  князь  поручил  ему  передать  письмо  в  руки  брата,  как  бы

прямо  от  самой  Аглаи  Ивановны.  Коля  не  расспрашивал  и  доставил,  так

что  Ганя  и  не  воображал,  что  письмо  прошло  чрез  столько  станций.

Воротясь домой, князь попросил к себе Веру Лукьяновну, рассказал ей, что

надо,  и  успокоил  ее,  потому  что  она  до  сих  пор  всё  искала  письмо  и

плакала.  Она  пришла  в  ужас,  когда  узнала,  что  письмо  унес  отец.  (Князь

узнал от нее уже потом, что она не раз служила в секрете Рогожину и Аглае

Ивановне;  ей  и  в  голову  не  приходило,  что  тут  могло  быть  что-нибудь  во

вред князю…)

А князь стал, наконец, до того расстроен, что когда, часа два спустя, к

нему прибежал посланный от Коли с известием о болезни отца, то в первую

минуту  он  почти  не  мог  понять,  в  чем  дело.  Но  это  же  происшествие  и

восстановило  его,  потому  что  сильно  отвлекло.  Он  пробыл  у  Нины

Александровны  (куда,  разумеется,  перенесли  больного)  почти  вплоть  до

самого вечера. Он не принес почти никакой пользы, но есть люди, которых

почему-то  приятно  видеть  подле  себя  в  иную  тяжелую  минуту.  Коля  был

ужасно  поражен,  плакал  истерически,  но,  однако  же,  всё  время  был  на

побегушках: бегал за доктором и сыскал троих, бегал в аптеку, в цирюльню.

Генерала  оживили,  но  не  привели  в  себя;  доктора  выражались,  что  «во

всяком  случае  пациент  в  опасности».  Варя  и  Нина  Александровна  не

отходили от больного; Ганя был смущен и потрясен, но не хотел всходить

наверх и даже боялся увидеть больного; он ломал себе руки, и в бессвязном

разговоре  с  князем  ему  удалось  выразиться,  что  вот,  дескать,  «такое

несчастье  и,  как  нарочно,  в  такое  время!».  Князю  показалось,  что  он

понимает,  про  какое  именно  время  тот  говорит.  Ипполита  князь  уже  не

застал  в  доме  Птицына.  К  вечеру  прибежал  Лебедев,  который,  после

утреннего  «объяснения»,  спал  до  сих  пор  без  просыпу.  Теперь  он  был

почти трезв и плакал над больным настоящими слезами, точно над родным

своим  братом.  Он  винился  вслух,  не  объясняя,  однако  же,  в  чем  дело,  и

приставал к Нине Александровне, уверяя ее поминутно, что «это он, он сам

причиной,  и  никто  как  он…  единственно  из  приятного  любопытства…  и

что  „усопший“  (так  он  почему-то  упорно  называл  еще  живого  генерала)

был  даже  гениальнейший  человек!»  Он  особенно  серьезно  настаивал  на

гениальности,  точно  от  этого  могла  произойти  в  эту  минуту  какая-нибудь

необыкновенная  польза.  Нина  Александровна,  видя  искренние  слезы  его,

проговорила  ему  наконец  безо  всякого  упрека  и  чуть  ли  даже  не  с  лаской:

«Ну, бог с вами, ну, не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того

поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и

отходить  от  Нины  Александровны  (и  во  все  следующие  дни,  до  самой

смерти  генерала,  он  почти  с  утра  до  ночи  проводил  время  в  их  доме).  В

продолжение  дня  два  раза  приходил  к  Нине  Александровне  посланный  от

Лизаветы  Прокофьевны  узнать  о  здоровье  больного.  Когда  же  вечером,  в

девять  часов,  князь  явился  в  гостиную  Епанчиных,  уже  наполненную

гостями,  Лизавета  Прокофьевна  тотчас  же  начала  расспрашивать  его  о

больном,  с  участием  и  подробно,  и  с  важностью  ответила  Белоконской  на

ее  вопрос:  «Кто  таков  больной  и  кто  такая  Нина  Александровна?»  Князю

это  очень  понравилось.  Сам  он,  объясняясь  с  Лизаветой  Прокофьевной,

говорил  «прекрасно»,  как  выражались  потом  сестры  Аглаи:  «Скромно,

тихо, без лишних слов, без жестов, с достоинством; вошел прекрасно; одет

был  превосходно»,  и  не  только  не  «упал  на  гладком  полу»,  как  боялся

накануне, но видимо произвел на всех даже приятное впечатление.

С своей стороны, усевшись и осмотревшись, он тотчас же заметил, что

всё это собрание отнюдь не походило на вчерашние призраки, которыми его

напугала  Аглая,  или  на  кошмары,  которые  ему  снились  ночью.  В  первый

раз  в  жизни  он  видел  уголок  того,  что  называется  страшным  именем

«света».  Он  давно  уже,  вследствие  некоторых  особенных  намерений,

соображений и влечений своих, жаждал проникнуть в этот заколдованный

круг людей и потому был сильно заинтересован первым впечатлением. Это

первое  впечатление  его  было  даже  очаровательное.  Как-то  тотчас  и  вдруг

ему  показалось,  что  все  эти  люди  как  будто  так  и  родились,  чтоб  быть

вместе;  что  у  Епанчиных  нет  никакого  «вечера»  в  этот  вечер  и  никаких

званых гостей, что всё это самые «свои люди» и что он сам как будто давно

уже  был  их  преданным  другом  и  единомышленником  и  воротился  к  ним

теперь  после  недавней  разлуки.  Обаяние  изящных  манер,  простоты  и

кажущегося чистосердечия было почти волшебное. Ему и в мысль не могло

прийти,  что  всё  это  простосердечие  и  благородство,  остроумие  и  высокое

собственное  достоинство  есть,  может  быть,  только  великолепная

художественная  выделка.  Большинство  гостей  состояло  даже,  несмотря  на

внушающую  наружность,  из  довольно  пустых  людей,  которые,  впрочем,  и

сами  не  знали,  в  самодовольстве  своем,  что  многое  в  них  хорошее  –  одна

выделка,  в  которой  притом  они  не  виноваты,  ибо  она  досталась  им

бессознательно  и  по  наследству.  Этого  князь  даже  и  подозревать  не  хотел

под  обаянием  прелести  своего  первого  впечатления.  Он  видел,  например,

что этот старик, этот важный сановник, который по летам годился бы ему в

деды,  даже  прерывает  свой  разговор,  чтобы  выслушать  его,  такого

молодого и неопытного человека, и не только выслушивает его, но видимо

ценит его мнение, так ласков с ним, так искренно добродушен, а между тем

они  чужие  и  видятся  всего  в  первый  раз.  Может  быть,  на  горячую

восприимчивость  князя  подействовала  наиболее  утонченность  этой

вежливости.  Может  быть,  он  и  заранее  был  слишком  расположен  и  даже

подкуплен к счастливому впечатлению.

А  между  тем  все  эти  люди,  –  хотя,  конечно,  были  «друзьями  дома»

и между собой, – были, однако же, далеко не такими друзьями ни дому, ни

между  собой,  какими  принял  их  князь,  только  что  его  представили  и

познакомили  с  ними.  Тут  были  люди,  которые  никогда  и  ни  за  что  не

признали бы Епанчиных хоть сколько-нибудь себе равными. Тут были люди

даже  совершенно  ненавидевшие  друга  друга;  старуха  Белоконская  всю

жизнь свою «презирала» жену «старичка сановника», а та, в свою очередь,

далеко  не  любила  Лизавету  Прокофьевну.  Этот  «сановник»,  муж  ее,

почему-то 

покровитель 

Епанчиных 

с 

самой 

их 

молодости,

председательствовавший  тут  же,  был  до  того  громадным  лицом  в  глазах

Ивана  Федоровича,  что  тот,  кроме  благоговения  и  страху,  ничего  не  мог

ощущать  в  его  присутствии  и  даже  презирал  бы  себя  искренно,  если  бы

хоть  одну  минуту  почел  себя  ему  равным,  а  его  не  Юпитером

Олимпийским.  Были  тут  люди,  не  встречавшиеся  друг  с  другом  по

нескольку  лет  и  не  ощущавшие  друг  к  другу  ничего,  кроме  равнодушия,

если не отвращения, но встретившиеся теперь, как будто вчера еще только

виделись  в  самой  дружеской  и  приятной  компании.  Впрочем,  собрание

было  немногочисленное.  Кроме  Белоконской  и  «старичка  сановника»,  в

самом  деле  важного  лица,  кроме  его  супруги,  тут  был,  во-первых,  один

очень  солидный  военный  генерал,  барон  или  граф,  с  немецким  именем,  –

человек  чрезвычайной  молчаливости,  с  репутацией  удивительного  знания

правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, – один из

тех  олимпийцев-администраторов,  которые  знают  всё,  «кроме  разве  самой

России»,  человек,  говорящий  в  пять  лет  по  одному  «замечательному  по

глубине  своей»  изречению,  но,  впрочем,  такому,  которое  непременно

входит  в  поговорку  и  о  котором  узнается  даже  в  самом  чрезвычайном

кругу;  один  из  тех  начальствующих  чиновников,  которые  обыкновенно

после  чрезвычайно  продолжительной  (даже  до  странности)  службы,

умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами,

хотя  и  без  больших  подвигов  и  даже  с  некоторою  враждебностью  к

подвигам.  Этот  генерал  был  непосредственный  начальник  Ивана

Федоровича  по  службе  и  которого  тот,  по  горячности  своего  благодарного

сердца  и  даже  по  особенному  самолюбию,  считал  своим  благодетелем,  но

который отнюдь не считал себя благодетелем Ивана Федоровича, относился

к  нему  совершенно  спокойно,  хотя  и  с  удовольствием  пользовался

многоразличными  его  услугами,  и  сейчас  же  заместил  бы  его  другим

чиновником,  если  б  это  потребовалось  какими-нибудь  соображениями,

даже вовсе и не высшими. Тут был еще один пожилой, важный барин, как

будто  даже  и  родственник  Лизаветы  Прокофьевны,  хотя  это  было

решительно  несправедливо;  человек,  в  хорошем  чине  и  звании,  человек

богатый  и  родовой,  плотный  собою  и  очень  хорошего  здоровья,  большой

говорун и даже имевший репутацию человека недовольного (хотя, впрочем,

в самом позволительном смысле слова), человека даже желчного (но и это в

нем было приятно), с замашками английских аристократов и с английскими

вкусами  (относительно,  например,  кровавого  ростбифа,  лошадиной

упряжи, лакеев и пр.). Он был большим другом «сановника», развлекал его,

и,  кроме  того,  Лизавета  Прокофьевна  почему-то  питала  одну  странную

мысль,  что  этот  пожилой  господин  (человек  несколько  легкомысленный  и

отчасти  любитель  женского  пола)  вдруг  да  и  вздумает  осчастливить

Александру  своим  предложением.  За  этим,  самым  высшим  и  солидным,

слоем  собрания  следовал  слой  более  молодых  гостей,  хотя  и  блестящих

тоже весьма изящными качествами. Кроме князя Щ. и Евгения Павловича,

к этому слою принадлежал и известный, очаровательный князь N., бывший

обольститель и победитель женских сердец во всей Европе, человек теперь

уже  лет  сорока  пяти,  всё  еще  прекрасной  наружности,  удивительно

умевший  рассказывать,  человек  с  состоянием,  несколько,  впрочем,

расстроенным,  и  по  привычке  проживавший  более  за  границей.  Тут  были,

наконец,  люди,  как  будто  составлявшие  даже  третий  особенный  слой  и

которые  не  принадлежали  сами  по  себе  к  «заповедному  кругу»  общества,

но  которых,  так  же  как  и  Епанчиных,  можно  было  иногда  встретить

почему-то в этом «заповедном» круге. По некоторому такту, принятому ими

за  правило,  Епанчины  любили  смешивать,  в  редких  случаях  бывавших  у

них  званых  собраний,  общество  высшее  с  людьми  слоя  более  низшего,  с

избранными  представителями  «среднего  рода  людей»,  Епанчиных  даже

хвалили за это и относились об них, что они понимают свое место и люди с

тактом,  а  Епанчины  гордились  таким  об  них  мнением.  Одним  из

представителей  этого  среднего  рода  людей  был  в  этот  вечер  один  техник,

полковник, серьезный человек, весьма близкий приятель князю Щ., и им же

введенный  к  Епанчиным,  человек,  впрочем,  в  обществе  молчаливый  и

носивший  на  большом  указательном  пальце  правой  руки  большой  и

видный  перстень,  по  всей  вероятности,  пожалованный.  Тут  был,  наконец,

даже  один  литератор-поэт,  из  немцев,  но  русский  поэт,  и,  сверх  того,

совершенно  приличный,  так  что  его  можно  было  без  опасения  ввести  в

хорошее  общество.  Он  был  счастливой  наружности,  хотя  почему-то

несколько отвратительной, лет тридцати восьми, одевался безукоризненно,

принадлежал к семейству немецкому, в высшей степени буржуазному, но и

в  высшей  степени  почтенному;  умел  пользоваться  разными  случаями,

пробиться  в  покровительство  высоких  людей  и  удержаться  в  их

благосклонности.  Когда-то  он  перевел  с  немецкого  какое-то  важное

сочинение  какого-то  важного  немецкого  поэта,  в  стихах,  умел  посвятить

свой  перевод,  умел  похвастаться  дружбой  с  одним  знаменитым,  но

умершим  русским  поэтом  (есть  целый  слой  писателей,  чрезвычайно

любящих  приписываться  печатно  в  дружбу  к  великим,  но  умершим

писателям)  и  введен  был  очень  недавно  к  Епанчиным  женой  «старичка

сановника». Эта барыня слыла за покровительницу литераторов и ученых и

действительно  одному  или  двум  писателям  доставила  даже  пенсион,  чрез

посредство  высокопоставленных  лиц,  у  которых  имела  значение.  А

значение  в  своем  роде  она  имела.  Это  была  дама,  лет  сорока  пяти  (стало

быть,  весьма  молодая  жена  для  такого  старого  старичка,  как  ее  муж),

бывшая  красавица,  любившая  и  теперь,  по  мании,  свойственной  многим

сорокапятилетним  дамам,  одеваться  слишком  уже  пышно;  ума  была

небольшого, 

а 

знания 

литературы 

весьма 

сомнительного. 

Но

покровительство  литераторам  было  в  ней  такого  же  рода  манией,  как

пышно  одеваться.  Ей  посвящалось  много  сочинений  и  переводов;  два-три

писателя, с ее позволения, напечатали свои, писанные ими к ней, письма о

чрезвычайно важных предметах… И вот всё-то это общество князь принял

за самую чистую монету, за чистейшее золото, без лигатуры. Впрочем, все

эти  люди  были  тоже,  как  нарочно,  в  самом  счастливом  настроении  в  этот

вечер  и  весьма  довольны  собой.  Все  они  до  единого  знали,  что  делают

Епанчиным  своим  посещением  великую  честь.  Но,  увы,  князь  и  не

подозревал  таких  тонкостей.  Он  не  подозревал,  например,  что  Епанчины,

имея в предположении такой важный шаг, как решение судьбы их дочери, и

не  посмели  бы  не  показать  его,  князя  Льва  Николаевича,  старичку

сановнику,  признанному  покровителю  их  семейства.  Старичок  же

сановник,  хотя,  с  своей  стороны,  совершенно  спокойно  бы  перенес

известие даже о самом ужасном несчастии с Епанчиными – непременно бы

обиделся,  если  б  Епанчины  помолвили  свою  дочь  без  его  совета  и,  так

сказать, без его спросу. Князь N., этот милый, этот бесспорно остроумный и

такого  высокого  чистосердечия  человек,  был  на  высшей  степени

убеждения,  что  он  –  нечто  вроде  солнца,  взошедшего  в  эту  ночь  над

гостиной  Епанчиных.  Он  считал  их  бесконечно  ниже  себя,  и  именно  эта

простодушная  и  благородная  мысль  и  порождала  в  нем  его  удивительно

милую  развязность  и  дружелюбность  к  этим  же  самым  Епанчиным.  Он

знал  очень  хорошо,  что  в  этот  вечер  должен  непременно  что-нибудь

рассказать для очарования общества и готовился к этому даже с некоторым

вдохновением.  Князь  Лев  Николаевич,  выслушав  потом  этот  рассказ,

сознавал,  что  не  слыхал  никогда  ничего  подобного  такому  блестящему

юмору и такой удивительной веселости и наивности, почти трогательной в

устах такого Дон-Жуана, как князь N. А между тем, если б он только ведал,

как  этот  самый  рассказ  стар,  изношен;  как  заучен  наизусть  и  как  уже

истрепался  и  надоел  во  всех  гостиных,  и  только  у  невинных  Епанчиных

являлся  опять  за  новость,  за  внезапное,  искреннее  и  блестящее

воспоминание блестящего и прекрасного человека! Даже, наконец, немчик-

поэтик,  хоть  и  держал  себя  необыкновенно  любезно  и  скромно,  но  и  тот

чуть  не  считал  себя  делающим  честь  этому  дому  своим  посещением.  Но

князь не заметил оборотной стороны, не замечал никакой подкладки. Этой

беды  Аглая  и  не  предвидела.  Сама  она  была  удивительно  хороша  собой  в

этот  вечер.  Все  три  барышни  были  приодеты,  хоть  и  не  очень  пышно,  и

даже  как-то  особенно  причесаны.  Аглая  сидела  с  Евгением  Павловичем  и

необыкновенно  дружески  с  ним  разговаривала  и  шутила.  Евгений

Павлович  держал  себя  как  бы  несколько  солиднее,  чем  в  другое  время,

тоже,  может  быть,  из  уважения  к  сановникам.  Его,  впрочем,  в  свете  уже

давно знали; это был там уже свой человек, хотя и молодой человек. В этот

вечер он явился к Епанчиным с крепом на шляпе, и Белоконская похвалила

его  за  этот  креп:  другой  светский  племянник,  при  подобных

обстоятельствах, может быть, и не надел бы по таком дяде крепа. Лизавета

Прокофьевна тоже была этим довольна, но вообще она казалась как-то уж

слишком  озабоченною.  Князь  заметил,  что  Аглая  раза  два  на  него

внимательно посмотрела и, кажется, осталась им довольною. Мало-помалу

он  становился  ужасно  счастлив.  Давешние  «фантастические»  мысли  и

опасения  его  (после  разговора  с  Лебедевым)  казались  ему  теперь,  при

внезапных, но частых припоминаниях, таким несбыточным, невозможным

и  даже  смешным  сном!  (И  без  того  первым,  хотя  и  бессознательным,

желанием и влечением его, давеча и во весь день было – как-нибудь сделать

так,  чтобы  не  поверить  этому  сну!)  Говорил  он  мало,  и  то  только  на

вопросы, и наконец совсем замолк, сидел и всё слушал, но видимо утопая в

наслаждении. Мало-помалу в нем самом подготовилось нечто вроде какого-

то  вдохновения,  готового  вспыхнуть  при  случае…  Заговорил  же  он

случайно,  тоже  отвечая  на  вопрос,  и,  казалось,  вовсе  без  особых

намерений…

VII 

Пока  он  с  наслаждением  засматривался  на  Аглаю,  весело

разговаривавшую  с  князем  N.  и  Евгением  Павловичем,  вдруг  пожилой

барин-англоман, занимавший «сановника» в другом углу и рассказывавший

ему  о  чем-то  с  одушевлением,  произнес  имя  Николая  Андреевича

Павлищева. Князь быстро повернулся в их сторону и стал слушать.

Дело  шло  о  нынешних  порядках  и  о  каких-то  беспорядках  по

помещичьим имениям в – ской губернии. Рассказы англомана заключали в

себе,  должно  быть,  что-нибудь  и  веселое,  потому  что  старичок  начал,

наконец, смеяться желчному задору рассказчика. Он рассказывал плавно и

как-то  брюзгливо  растягивая  слова,  с  нежными  ударениями  на  гласные

буквы,  почему  он  принужден  был,  и  именно  теперешними  порядками,

продать  одно  великолепное  свое  имение  в  –  ской  губернии  и  даже,  не

нуждаясь  особенно  в  деньгах,  за  полцены,  и  в  то  же  время  сохранить

имение  разоренное,  убыточное  и  с  процессом,  и  даже  за  него  приплатить.

«Чтоб избежать еще процесса и с павлищенским участком, я от них убежал.

Еще  одно  или  два  такие  наследства,  и  ведь  я  разорен.  Мне  там,  впрочем,

три тысячи десятин превосходной земли доставалось!»

–  Ведь  вот…  Иван-то  Петрович  покойному  Николаю  Андреевичу

Павлищеву  родственник…  ты  ведь  искал,  кажется,  родственников-то,  –

проговорил вполголоса князю Иван Федорович, вдруг очутившийся подле и

заметивший  чрезвычайное  внимание  князя  к  разговору.  До  сих  пор  он

занимал 

своего 

генерала-начальника, 

но 

давно 

уже 

замечал

исключительное  уединение  Льва  Николаевича  и  стал  беспокоиться;  ему

захотелось  ввести  его  до  известной  степени  в  разговор  и  таким  образом

второй раз показать и отрекомендовать «высшим лицам».

– Лев Николаич, воспитанник Николая Андреевича Павлищева, после

смерти своих родителей, – ввернул он, встретив взгляд Ивана Петровича.

–  О-очень  при-ятно,  –  заметил  тот,  –  и  очень  помню  даже.  Давеча,

когда нас Иван Федорыч познакомил, я вас тотчас признал, и даже в лицо.

Вы, право, мало изменились на вид, хоть я вас видел только ребенком, лет

десяти или одиннадцати вы были. Что-то этакое, напоминающее в чертах…

–  Вы  меня  видели  ребенком?  –  спросил  князь  с  каким-то

необыкновенным удивлением.

– О, очень уже давно, – продолжал Иван Петрович, – в Златоверховом,

где вы проживали тогда у моих кузин. Я прежде довольно часто заезжал в

Златоверхово,  –  вы  меня  не  помните?  О-очень  может  быть,  что  не

помните… Вы были тогда… в какой-то болезни были тогда, так что я даже

раз на вас подивился…

– Ничего не помню! – с жаром подтвердил князь.

Еще несколько слов объяснения, крайне спокойного со стороны Ивана

Петровича  и  удивительно  взволнованного  со  стороны  князя,  и  оказалось,

что  две  барыни,  пожилые  девушки,  родственницы  покойного  Павлищева,

проживавшие в его имении Златоверховом и которым князь поручен был на

воспитание,  были  в  свою  очередь  кузинами  Ивану  Петровичу.  Иван

Петрович  тоже,  как  и  все,  почти  ничего  не  мог  объяснить  из  причин,  по

которым Павлищев так заботился о маленьком князе, своем приемыше. «Да

и забыл тогда об этом поинтересоваться», но все-таки оказалось, что у него

превосходная  память,  потому  что  он  даже  припомнил,  как  строга  была  к

маленькому воспитаннику старшая кузина, Марфа Никитишна, «так что я с

ней  даже  побранился  раз  из-за  вас  за  систему  воспитания,  потому  что  всё

розги  и  розги  больному  ребенку  –  ведь  это…  согласитесь  сами…»  и  как,

напротив,  нежна  была  к  бедному  мальчику  младшая  кузина,  Наталья

Никитишна… «Обе они теперь, – пояснил он дальше, – проживают уже в –

ской губернии (вот не знаю только, живы ли теперь?), где им от Павлищева

досталось  весьма  и  весьма  порядочное  маленькое  имение.  Марфа

Никитишна,  кажется,  в  монастырь  хотела  пойти;  впрочем,  не  утверждаю;

может,  я  о  другом  о  ком  слышал…  да,  это  я  про  докторшу  намедни

слышал…»

Князь выслушал это с глазами, блестевшими от восторга и умиления.

С  необыкновенным  жаром  возвестил  он,  в  свою  очередь,  что  никогда  не

простит  себе,  что  в  эти  шесть  месяцев  поездки  своей  во  внутренние

губернии  он  не  улучил  случая  отыскать  и  навестить  своих  бывших

воспитательниц.  «Он  каждый  день  хотел  ехать  и  всё  был  отвлечен

обстоятельствами… но что теперь он дает себе слово… непременно… хотя

бы  в  –  скую  губернию…  Так  вы  знаете  Наталью  Никитишну?  Какая

прекрасная, какая святая душа! Но и Марфа Никитишна… простите меня,

но  вы,  кажется,  ошибаетесь  в  Марфе  Никитишне!  Она  была  строга,  но…

ведь  нельзя  же  было  не  потерять  терпение…  с  таким  идиотом,  каким  я

тогда был (хи-хи!). Ведь я был тогда совсем идиот, вы не поверите (ха-ха!).

Впрочем… впрочем, вы меня тогда видели и… Как же это я вас не помню,

скажите  пожалуйста?  Так  вы…  ах,  боже  мой,  так  неужели  же  вы  в  самом

деле родственник Николаю Андреичу Павлищеву?

– У-ве-ряю вас, – улыбнулся Иван Петрович, оглядывая князя.

–  О,  я  ведь  не  потому  сказал,  чтобы  я…  сомневался…  и,  наконец,  в

этом разве можно сомневаться (хе-хе!)… хоть сколько-нибудь? То есть даже

хоть  сколько-нибудь??  (Хe-хe!)  Но  я  к  тому,  что  покойный  Николай

Андреич  Павлищев  был  такой  превосходный  человек!  Великодушнейший

человек, право, уверяю вас!

Князь  не  то  чтобы  задыхался,  а,  так  сказать,  «захлебывался  от

прекрасного  сердца»,  как  выразилась  об  этом  на  другой  день  утром

Аделаида, в разговоре с женихом своим, князем Щ.

– Ах, боже мой! – рассмеялся Иван Петрович, – почему же я не могу

быть родственником даже и ве-ли-ко-душному человеку?

–  Ах,  боже  мой!  –  вскричал  князь,  конфузясь,  торопясь  и

воодушевляясь  всё  больше  и  больше,  –  я…  я  опять  сказал  глупость,  но…

так и должно было быть, потому что я… я… я, впрочем, опять не к тому!

Да  и  что  теперь  во  мне,  скажите  пожалуйста,  при  таких  интересах…  при

таких  огромных  интересах!  И  в  сравнении  с  таким  великодушнейшим

человеком, потому что ведь, ей-богу, он был великодушнейший человек, не

правда ли? Не правда ли?

Князь даже весь дрожал. Почему он вдруг так растревожился, почему

пришел  в  такой  умиленный  восторг,  совершенно  ни  с  того,  ни  с  сего  и,

казалось, нисколько не в меру с предметом разговора, – это трудно было бы

решить.  В  таком  уж  он  был  настроении  и  даже  чуть  ли  не  ощущал  в  эту

минуту,  к  кому-то  и  за  что-то,  самой  горячей  и  чувствительной

благодарности,  –  может  быть,  даже  к  Ивану  Петровичу,  а  чуть  ли  и  не  ко

всем  гостям  вообще.  Слишком  уж  он  «рассчастливился».  Иван  Петрович

стал  на  него,  наконец,  заглядываться  гораздо  пристальнее;  пристально

очень  рассматривал  его  и  «сановник».  Белоконская  устремила  на  князя

гневный  взор  и  сжала  губы.  Князь  N.,  Евгений  Павлович,  князь  Щ.,

девицы, все прервали разговор и слушали. Казалось, Аглая была испугана,

Лизавета  же  Прокофьевна  просто  струсила.  Странны  были  и  они,  дочки  с

маменькой:  они  же  предположили  и  решили,  что  князю  бы  лучше

просидеть  вечер  молча;  но  только  что  увидали  его  в  углу,  в  полнейшем

уединении  и  совершенно  довольного  своею  участью,  как  тотчас  же  и

растревожились.  Александра  уж  хотела  пойти  к  нему  и  осторожно,  через

всю комнату, присоединиться к их компании, то есть к компании князя N.,

подле  Белоконской.  И  вот  только  что  князь  сам  заговорил,  они  еще  более

растревожились.

–  Что  превосходнейший  человек,  то  вы  правы,  –  внушительно,  и  уже

не  улыбаясь,  произнес  Иван  Петрович,  –  да,  да…  это  был  человек

прекрасный!  Прекрасный  и  достойный,  –  прибавил  он,  помолчав.  –

Достойный  даже,  можно  сказать,  всякого  уважения,  –  прибавил  он  еще

внушительнее после третьей остановки, – и… и очень даже приятно видеть

с вашей стороны…

–  Не  с  этим  ли  Павлищевым  история  вышла  какая-то…  странная…  с

аббатом…  с  аббатом…  забыл  с  каким  аббатом,  только  все  тогда  что-то

рассказывали, – произнес, как бы припоминая, «сановник».

– С аббатом Гуро, иезуитом, – напомнил Иван Петрович, – да-с, вот-с

превосходнейшие-то  люди  наши  и  достойнейшие-то!  Потому  что  все-таки

человек  был  родовой,  с  состоянием,  камергер  и  если  бы…  продолжал

служить… И вот бросает вдруг службу и всё, чтобы перейти в католицизм и

стать  иезуитом,  да  еще  чуть  не  открыто,  с  восторгом  каким-то.  Право,

кстати умер… да; тогда все говорили…

Князь был вне себя.

–  Павлищев…  Павлищев  перешел  в  католицизм?  Быть  этого  не

может! – вскричал он в ужасе.

– Ну, «быть не может»! – солидно прошамкал Иван Петрович, – это уж

много  сказать  и,  согласитесь,  мой  милый  князь,  сами…  Впрочем,  вы  так

цените  покойного…  действительно,  человек  был  добрейший,  чему  я  и

приписываю,  в  главных  чертах,  успех  этого  пройдохи  Гуро.  Но  вы  меня

спросите, меня, сколько хлопот и возни у меня потом было по этому делу…

и  именно  с  этим  самым  Гуро!  Представьте,  –  обратился  он  вдруг  к

старичку,  –  они  даже  претензии  по  завещанию  хотели  выставить,  и  мне

даже приходилось тогда прибегать к самым то есть энергическим мерам…

чтобы  вразумить…  потому  что  мастера  дела!  У-ди-вительные!  Но,  слава

богу, это происходило в Москве, я тотчас к графу, и мы их… вразумили…

– Вы не поверите, как вы меня огорчили и поразили! – вскричал опять

князь.

–  Жалею;  но,  в  сущности,  всё  это,  собственно  говоря,  пустяки  и

пустяками  бы  кончилось,  как  и  всегда;  я  уверен.  Прошлым  летом,  –

обратился он опять к старичку, – графиня К. тоже, говорят, пошла в какой-

то  католический  монастырь  за  границей;  наши  как-то  не  выдерживают,

если раз поддадутся этим… пронырам… особенно за границей.

–  Это  всё  от  нашей,  я  думаю…  усталости,  –  авторитетно  промямлил

старичок, – ну, и манера у них проповедовать… изящная, своя… и напугать

умеют.  Меня  тоже  в  тридцать  втором  году,  в  Вене,  напугали,  уверяю  вас;

только я не поддался и убежал от них, ха-ха!

– Я слышала, что ты тогда, батюшка, с красавицей графиней Ливицкой

из  Вены  в  Париж  убежал,  свой  пост  бросил,  а  не  от  иезуита,  –  вставила

вдруг Белоконская.

–  Ну,  да  ведь  от  иезуита  же,  все-таки  выходит,  что  от  иезуита!  –

подхватил  старичок,  рассмеявшись  при  приятном  воспоминании.  –  Вы,

кажется,  очень  религиозны,  что  так  редко  встретишь  теперь  в  молодом

человеке, – ласково обратился он к князю Льву Николаевичу, слушавшему

раскрыв  рот  и  всё  еще  пораженному;  старичку  видимо  хотелось  разузнать

князя ближе; по некоторым причинам он стал очень интересовать его.

–  Павлищев  был  светлый  ум  и  христианин,  истинный  христианин,  –

произнес  вдруг  князь,  –  как  же  мог  он  подчиниться  вере…

нехристианской?..  Католичество  –  всё  равно  что  вера  нехристианская!  –

прибавил  он  вдруг,  засверкав  глазами  и  смотря  пред  собой,  как-то  вообще

обводя глазами всех вместе.

–  Ну,  это  слишком,  –  пробормотал  старичок  и  с  удивлением  поглядел

на Ивана Федоровича.

–  Как  так  это  католичество  вера  нехристианская?  –  повернулся  на

стуле Иван Петрович. – А какая же?

– Нехристианская вера, во-первых! – в чрезвычайном волнении и не в

меру  резко  заговорил  опять  князь,  –  это  во-первых,  а  во-вторых,

католичество  римское  даже  хуже  самого  атеизма,  таково  мое  мнение.  Да!

таково  мое  мнение!  Атеизм  только  проповедует  нуль,  а  католицизм  идет

дальше:  он  искаженного  Христа  проповедует,  им  же  оболганного  и

поруганного,  Христа  противоположного!  Он  антихриста  проповедует,

клянусь  вам,  уверяю  вас!  Это  мое  личное  и  давнишнее  убеждение,  и  оно

меня  самого  измучило…  Римский  католицизм  верует,  что  без  всемирной

государственной  власти  церковь  не  устоит  на  земле,  и  кричит:  «Non

possumus!».

[36]

  По-моему,  римский  католицизм  даже  и  не  вера,  а

решительно  продолжение  Западной  Римской  империи,  и  в  нем  всё

подчинено  этой  мысли,  начиная  с  веры.  Папа  захватил  землю,  земной

престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь,

пронырство,  обман,  фанатизм,  суеверие,  злодейство,  играли  самыми

святыми,  правдивыми,  простодушными,  пламенными  чувствами  народа,

всё,  всё  променяли  за  деньги,  за  низкую  земную  власть.  И  это  не  учение

антихристово?!  Как  же  было  не  выйти  от  них  атеизму?  Атеизм  от  них

вышел, из самого римского католичества! Атеизм прежде всего с них самих

начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к

ним;  он  порождение  их  лжи  и  бессилия  духовного!  Атеизм!  У  нас  не

веруют  еще  только  сословия  исключительные,  как  великолепно  выразился

намедни Евгений Павлович, корень потерявшие; а там уже страшные массы

самого народа начинают не веровать, – прежде от тьмы и от лжи, а теперь

уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!

Князь  остановился  перевести  дух.  Он  ужасно  скоро  говорил.  Он  был

бледен и задыхался. Все переглядывались; но наконец старичок откровенно

рассмеялся.  Князь  N.  вынул  лорнет  и,  не  отрываясь,  рассматривал  князя.

Немчик-поэт  выполз  из  угла  и  подвинулся  поближе  к  столу,  улыбаясь

зловещею улыбкой.

–  Вы  очень  пре-у-вели-чиваете,  –  протянул  Иван  Петрович  с

некоторою скукой и даже как будто чего-то совестясь, – в тамошней церкви

тоже  есть  представители,  достойные  всякого  уважения  и  до-бро-

детельные…

–  Я  никогда  и  не  говорил  об  отдельных  представителях  церкви.  Я  о

римском  католичестве  в  его  сущности  говорил,  я  о  Риме  говорю.  Разве

может церковь совершенно исчезнуть? Я никогда этого не говорил!

–  Согласен,  но  всё  это  известно  и  даже  –  не  нужно  и…  принадлежит

богословию…

–  О  нет,  о  нет!  Не  одному  богословию,  уверяю  вас,  что  нет!  Это

гораздо ближе касается нас, чем вы думаете! В этом-то вся и ошибка наша,

что мы не можем еще видеть, что это дело не исключительно одно только

богословское!  Ведь  и  социализм  –  порождение  католичества  и

католической  сущности!  Он  тоже,  как  и  брат  его  атеизм,  вышел  из

отчаяния,  в  противоположность  католичеству  в  смысле  нравственном,

чтобы  заменить  собой  потерянную  нравственную  власть  религии,  чтоб

утолить  жажду  духовную  возжаждавшего  человечества  и  спасти  его  не

Христом,  а  тоже  насилием!  Это  тоже  свобода  чрез  насилие,  это  тоже

объединение  чрез  меч  и  кровь!  «Не  смей  веровать  в  бога,  не  смей  иметь

собственности,  не  смей  иметь  личности,  fraternité  ou  la  mort,

[37]

  два

миллиона голов!» По делам их вы узнаете их – это сказано! И не думайте,

чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и

скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого

мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок

иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать

пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь их изящна, как сейчас

сказал кто-то…

–  Но  позвольте  же,  позвольте  же,  –  забеспокоился  ужасно  Иван

Петрович,  озираясь  кругом  и  даже  начиная  трусить,  –  все  ваши  мысли,

конечно,  похвальны  и  полны  патриотизма,  но  всё  это  в  высшей  степени

преувеличено и… даже лучше об этом оставить…

–  Нет,  не  преувеличено,  а  скорей  уменьшено;  именно  уменьшено,

потому что я не в силах выразиться, но…

– По-зволь-те же!

Князь  замолчал.  Он  сидел,  выпрямившись  на  стуле,  и  неподвижно,

огненным взглядом глядел на Ивана Петровича.

–  Мне  кажется,  что  вас  слишком  уже  поразил  случай  с  вашим

благодетелем,  –  ласково  и  не  теряя  спокойствия  заметил  старичок,  –  вы

воспламенены…  может  быть,  уединением.  Если  бы  вы  пожили  больше  с

людьми,  а  в  свете,  я  надеюсь,  вам  будут  рады,  как  замечательному

молодому  человеку,  то,  конечно,  успокоите  ваше  одушевление  и  увидите,

что всё это гораздо проще… и к тому же такие редкие случаи… происходят,

по моему взгляду, отчасти от нашего пресыщения, а отчасти от… скуки…

–  Именно,  именно  так,  –  вскричал  князь,  –  великолепнейшая  мысль!

Именно  «от  скуки,  от  нашей  скуки»,  не  от  пресыщения,  а,  напротив,  от

жажды… не от пресыщения, вы в этом ошиблись! Не только от жажды, но

даже  от  воспаления,  от  жажды  горячешной!  И…  и  не  думайте,  что  это  в

таком  маленьком  виде,  что  можно  только  смеяться;  извините  меня,  надо

уметь предчувствовать! Наши как доберутся до берега, как уверуют, что это

берег,  то  уж  так  обрадуются  ему,  что  немедленно  доходят  до  последних

столпов; отчего это? Вы вот дивитесь на Павлищева, вы все приписываете

его  сумасшествию,  или  доброте,  но  это  не  так!  И  не  нас  одних,  а  всю

Европу  дивит  в  таких  случаях  русская  страстность  наша;  у  нас  коль  в

католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых

подземных;  коль  атеистом  станет,  то  непременно  начнет  требовать

искоренения  веры  в  бога  насилием,  то  есть,  стало  быть,  и  мечом!  Отчего

это,  отчего  разом  такое  исступление?  Неужто  не  знаете?  От  того,  что  он

отечество  нашел,  которое  здесь  просмотрел,  и  обрадовался;  берег,  землю

нашел и бросился ее целовать! Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от

одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские

иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему

делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому

что  никогда  ее  и  не  знали!  Атеистом  же  так  легко  сделаться  русскому

человеку,  легче  чем  всем  остальным  во  всем  мире!  И  наши  не  просто

становятся  атеистами,  а  непременно 

уверуют

  в  атеизм,  как  бы  в  новую

веру,  никак  и  не  замечая,  что  уверовали  в  нуль.  Такова  наша  жажда!  «Кто

почвы под собой не имеет, тот и бога не имеет». Это не мое выражение. Это

выражение  одного  купца  из  старообрядцев,  с  которым  я  встретился,  когда

ездил.  Он,  правда,  не  так  выразился,  он  сказал:  «Кто  от  родной  земли

отказался, тот и от бога своего отказался». Ведь подумать только, что у нас

образованнейшие  люди  в  хлыстовщину  даже  пускались…  Да  и  чем,

впрочем,  в  таком  случае  хлыстовщина  хуже,  чем  нигилизм,  иезуитизм,

атеизм?  Даже,  может,  и  поглубже  еще!  Но  вот  до  чего  доходила  тоска!..

Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового

Света,  откройте  русскому  человеку  русский  Свет,  дайте  отыскать  ему  это

золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем

обновление  всего  человечества  и  воскресение  его,  может  быть,  одною

только  русскою  мыслью,  русским  богом  и  Христом,  и  увидите,  какой

исполин,  могучий  и  правдивый,  мудрый  и  кроткий,  вырастет  пред

изумленным  миром,  изумленным  и  испуганным,  потому  что  они  ждут  от

нас  одного  лишь  меча,  меча  и  насилия,  потому  что  они  представить  себе

нас  не  могут,  судя  по  себе,  без  варварства.  И  это  до  сих  пор,  и  это  чем

дальше, тем больше! И…

Но  тут  вдруг  случилось  одно  событие,  и  речь  оратора  прервалась

самым неожиданным образом.

Вся  эта  горячешная  тирада,  весь  этот  наплыв  страстных  и

беспокойных слов и восторженных мыслей, как бы толкавшихся в какой-то

суматохе и перескакивавших одна через другую, всё это предрекало что-то

опасное,  что-то  особенное  в  настроении  так  внезапно  вскипевшего,  по-

видимому ни с  того ни с  сего, молодого человека.  Из присутствовавших в

гостиной  все  знавшие  князя  боязливо  (а  иные  и  со  стыдом)  дивились  его

выходке,  столь  не  согласовавшейся  со  всегдашнею  и  даже  робкою  его

сдержанностью,  с  редким  и  особенным  тактом  его  в  иных  случаях  и  с

инстинктивным  чутьем  высших  приличий.  Понять  не  могли,  отчего  это

вышло:  не  известие  же  о  Павлищеве  было  причиной.  В  дамском  углу

смотрели на него, как на помешавшегося, а Белоконская призналась потом,

что  «еще  минуту,  и  она  уже  хотела  спасаться».  «Старички»  почти

потерялись  от  первого  изумления;  генерал-начальник  недовольно  и  строго

смотрел  с  своего  стула.  Техник-полковник  сидел  в  совершенной

неподвижности.  Немчик  даже  побледнел,  но  всё  еще  улыбался  своею

фальшивой  улыбкой,  поглядывая  на  других:  как  другие  отзовутся?

Впрочем,  всё  это  и  «весь  скандал»  могли  бы  разрешиться  самым

обыкновенным  и  естественным  способом,  может  быть,  даже  чрез  минуту;

удивленный  чрезвычайно,  но  раньше  прочих  спохватившийся,  Иван

Федорович  уже  несколько  раз  пробовал  было  остановить  князя;  не

достигнув  успеха,  он  пробирался  теперь  к  нему  с  целями  твердыми  и

решительными. Еще минута и, если уж так бы понадобилось, то он, может

быть, решился бы дружески вывести князя, под предлогом его болезни, что,

может  быть,  и  действительно  было  правда  и  чему  очень  верил  про  себя

Иван Федорович… Но дело обернулось другим образом.

Еще  вначале,  как  только  князь  вошел  в  гостиную,  он  сел  как  можно

дальше  от  китайской  вазы,  которою  так  напугала  его  Аглая.  Можно  ли

поверить,  что  после  вчерашних  слов  Аглаи  в  него  вселилось  какое-то

неизгладимое 

убеждение, 

какое-то 

удивительное 

и 

невозможное

предчувствие, что он непременно и завтра же разобьет эту вазу, как бы ни

сторонился  от  нее,  как  бы  ни  избегал  беды!  Но  это  было  так.  В

продолжение  вечера  другие  сильные,  но  светлые  впечатления  стали

наплывать  в  его  душу;  мы  уже  говорили  об  этом.  Он  забыл  свое

предчувствие. Когда он услышал о Павлищеве и Иван Федорович подвел и

показал  его  снова  Ивану  Петровичу,  он  пересел  ближе  к  столу  и  прямо

попал на кресло подле огромной, прекрасной китайской вазы, стоявшей на

пьедестале, почти рядом с его локтем, чуть-чуть позади.

При  последних  словах  своих  он  вдруг  встал  с  места,  неосторожно

махнул  рукой,  как-то  двинул  плечом  и…  раздался  всеобщий  крик!  Ваза

покачнулась, сначала как бы в нерешимости: упасть ли на голову которому-

нибудь  из  старичков,  но  вдруг  склонилась  в  противоположную  сторону,  в

сторону едва отскочившего в ужасе немчика, и рухнула на пол. Гром, крик,

драгоценные  осколки,  рассыпавшиеся  по  ковру,  испуг,  изумление  –  о,  что

было с князем, то трудно да почти и не надо изображать! Но не можем не

упомянуть  об  одном  странном  ощущении,  поразившем  его  именно  в  это

самое мгновение и вдруг ему выяснившемся из толпы всех других смутных

и  странных  ощущений:  не  стыд,  не  скандал,  не  страх,  не  внезапность

поразили его больше всего, а сбывшееся пророчество! Что именно было в

этой  мысли  такого  захватывающего,  он  не  мог  бы  и  разъяснить  себе:  он

только  чувствовал,  что  поражен  до  сердца,  и  стоял  в  испуге,  чуть  не

мистическом.  Еще  мгновение,  и  как  будто  всё  пред  ним  расширилось,

вместо  ужаса  –  свет  и  радость,  восторг;  стало  спирать  дыхание,  и…  но

мгновение  прошло.  Слава  богу,  это  было  не  то!  Он  перевел  дух  и

осмотрелся кругом.

Он долго как бы не понимал суматохи, кипевшей кругом него, то есть

понимал  совершенно  и  всё  видел,  но  стоял  как  бы  особенным  человеком,

ни  в  чем  не  принимавшим  участия  и  который,  как  невидимка  в  сказке,

пробрался в комнату и наблюдает посторонних, но интересных ему людей.

Он видел, как убирали осколки, слышал быстрые разговоры, видел Аглаю,

бледную и странно смотревшую на него, очень странно: в глазах ее совсем

не  было  ненависти,  нисколько  не  было  гнева;  она  смотрела  на  него

испуганным,  но  таким  симпатичным  взглядом,  а  на  других  таким

сверкающим  взглядом…  сердце  его  вдруг  сладко  заныло.  Наконец  он

увидел  со  странным  изумлением,  что  все  уселись  и  даже  смеются,  точно

ничего  и  не  случилось!  Еще  минута,  и  смех  увеличился:  смеялись  уже  на

него  глядя,  на  его  остолбенелое  онемение,  но  смеялись  дружески,  весело;

многие с ним заговаривали и говорили так ласково, во главе всех Лизавета

Прокофьевна: она говорила смеясь и что-то очень, очень доброе. Вдруг он

почувствовал,  что  Иван  Федорович  дружески  треплет  его  по  плечу;  Иван

Петрович  тоже  смеялся;  еще  лучше,  еще  привлекательнее  и  симпатичнее

был  старичок;  он  взял  князя  за  руку  и,  слегка  пожимая,  слегка  ударяя  по

ней  ладонью  другой  руки,  уговаривал  его  опомниться,  точно  маленького

испуганного мальчика, что ужасно понравилось князю, и наконец посадил

его вплоть возле себя. Князь с наслаждением вглядывался в его лицо и всё

еще  не  в  силах  был  почему-то  заговорить,  ему  дух  спирало;  лицо  старика

ему так нравилось.

– Как? – пробормотал он наконец, – вы прощаете меня в самом деле?

И… вы, Лизавета Прокофьевна?

Смех усилился, у князя выступили на глазах слезы; он не верил себе и

был очарован.

–  Конечно,  ваза  была  прекрасная.  Я  ее  помню  здесь  уже  лет

пятнадцать, да… пятнадцать… – произнес было Иван Петрович.

– Ну, вот беда какая! И человеку конец приходит, а тут из-за глиняного

горшка!  –  громко  сказала  Лизавета  Прокофьевна.  –  Неужто  уж  ты  так

испугался,  Лев  Николаич?  –  даже  с  боязнью  прибавила  она.  –  Полно,

голубчик, полно; пугаешь ты меня в самом деле.

–  И  за 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: