Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

«убеждения». Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем

что-нибудь  из  какого-нибудь  общечеловеческого  и  доброго  ощущения,

чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он

передовой  в  общем  развитии.  Стоило  иному  на  слово  принять  какую-

нибудь  мысль  или  прочитать  страничку  чего-нибудь  без  начала  и  конца,

чтобы  тотчас  поверить,  что  это  «свои  собственные  мысли»  и  в  его

собственном  мозгу  зародились.  Наглость  наивности,  если  можно  так

выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; всё это невероятно,

но  встречается  поминутно.  Эта  наглость  наивности,  эта  несомневаемость

глупого  человека  в  себе  и  в  своем  таланте,  превосходно  выставлена

Гоголем  в  удивительном  типе  поручика  Пирогова.  Пирогов  даже  и  не

сомневается  в  том,  что  он  гений,  даже  выше  всякого  гения;  до  того  не

сомневается,  что  даже  и  вопроса  себе  об  этом  ни  разу  не  задает;  впрочем,

вопросов для него и не существует. Великий писатель принужден был его

наконец  высечь  для  удовлетворения  оскорбленного  нравственного  чувства

своего читателя, но, увидев, что великий человек только встряхнулся и для

подкрепления  сил  после  истязания  съел  слоеный  пирожок,  развел  в

удивлении  руки  и  так  оставил  своих  читателей.  Я  всегда  горевал,  что

великий  Пирогов  взят  Гоголем  в  таком  маленьком  чине,  потому  что

Пирогов  до  того  самоудовлетворим,  что  ему  нет  ничего  легче  как

вообразить себя, по мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и «по

линии»  эполет,  чрезвычайным,  например,  полководцем;  даже  и  не

вообразить, а просто не сомневаться в этом: произвели в генералы, как же

не полководец? И сколько из таких делают потом ужасные фиаско на поле

брани? А сколько было Пироговых между нашими литераторами, учеными,

пропагандистами. Я говорю «было», но, уж конечно, есть и теперь…

Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин,

принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду людей «гораздо

поумнее»,  хотя  весь,  с  ног  до  головы,  был  заражен  желанием

оригинальности.  Но  этот  разряд,  как  мы  уже  и  заметили  выше,  гораздо

несчастнее первого. В том-то и дело, что 

умный

 «обыкновенный» человек,

даже  если  б  и  воображал  себя  мимоходом  (а  пожалуй,  и  во  всю  свою

жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет

в  сердце  своем  червячка  сомнения,  который  доводит  до  того,  что  умный

человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то

уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием. Впрочем, мы

во  всяком  случае  взяли  крайность:  в  огромном  большинстве  этого 

умного

разряда  людей  дело  происходит  вовсе  не  так  трагически;  портится  разве

под конец лет печенка, более или менее, вот и всё. Но все-таки, прежде чем

смириться  и  покориться,  эти  люди  чрезвычайно  долго  иногда  куролесят,

начиная  с  юности  до  покоряющегося  возраста,  и  все  из  желания

оригинальности.  Встречаются  даже  странные  случаи:  из-за  желания

оригинальности  иной  честный  человек  готов  решиться  даже  на  низкое

дело; бывает даже и так, что иной из этих несчастных не только честен, но

даже  и  добр,  провидение  своего  семейства,  содержит  и  питает  своими

трудами  даже  чужих,  не  только  своих,  и  что  же?  всю-то  жизнь  не  может

успокоиться!  Для  него  нисколько  не  успокоительна  и  не  утешительна

мысль, что он так хорошо исполнил свои человеческие обязанности; даже,

напротив, она-то и раздражает его: «Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою

жизнь,  вот  что  связало  меня  по  рукам  и  по  ногам,  вот  что  помешало  мне

открыть порох! Не было бы этого, я, может быть, непременно бы открыл –

либо  порох,  либо  Америку,  –  наверно  еще  не  знаю  что,  но  только

непременно  бы  открыл!»  Всего  характернее  в  этих  господах  то,  что  они

действительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно

им так надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох

или  Америку?  Но  страдания  тоски  по  открываемому,  право,  достало  бы  в

них на долю Колумба или Галилея.

Гаврила Ардалионович именно начинал в этом роде, но только что еще

начинал. Долго еще предстояло ему куролесить. Глубокое и беспрерывное

самоощущение  своей  бесталанности  и  в  то  же  время  непреодолимое

желание  убедиться  в  том,  что  он  человек  самостоятельнейший,  сильно

поранили его сердце, даже чуть ли еще не с отроческого возраста. Это был

молодой  человек  с  завистливыми  и  порывистыми  желаниями  и,  кажется,

даже  так  и  родившийся  с  раздраженными  нервами.  Порывчатость  своих

желаний он принимал за их силу. При своем страстном желании отличиться

он  готов  был  иногда  на  самый  безрассудный  скачок;  но  только  что  дело

доходило  до  безрассудного  скачка,  герой  наш  всегда  оказывался  слишком

умным,  чтобы  на  него  решиться.  Это  убивало  его.  Может  быть,  он  даже

решился бы при случае и на крайне низкое дело, лишь бы достигнуть чего-

нибудь  из  мечтаемого;  но  как  нарочно,  только  что  доходило  до  черты,  он

всегда  оказывался  слишком  честным  для  крайне  низкого  дела.  (На

маленькое  низкое  дело  он,  впрочем,  всегда  готов  был  согласиться.)  С

отвращением  и  с  ненавистью  смотрел  он  на  бедность  и  на  упадок  своего

семейства.  Даже  с  матерью  обращался  свысока  и  презрительно,  несмотря

на то, что сам очень хорошо понимал, что репутация и характер его матери

составляли  покамест  главную  опорную  точку  и  его  карьеры.  Поступив  к

Епанчину, он немедленно сказал себе: «Коли подличать, так уж подличать

до конца, лишь бы выиграть», – и – почти никогда не подличал до конца. Да

и  почему  он  вообразил,  что  ему  непременно  надо  было  подличать?  Аглаи

он просто тогда испугался, но не бросил с нею дела, а тянул его, на всякий

случай, хотя никогда не верил серьезно, что она снизойдет до него. Потом,

во  время  своей  истории  с  Настасьей  Филипповной,  он  вдруг  вообразил

себе,  что  достижение 

всего

  в  деньгах.  «Подличать,  так  подличать»,  –

повторял он себе тогда каждый день с самодовольствием, но и с некоторым

страхом; «уж коли  подличать, так уж  доходить до верхушки,  – ободрял он

себя  поминутно,  –  рутина  в  этих  случаях  оробеет,  а  мы  не  оробеем!»

Проиграв  Аглаю  и  раздавленный  обстоятельствами,  он  совсем  упал  духом

и действительно принес князю деньги, брошенные ему тогда сумасшедшею

женщиной,  которой  принес  их  тоже  сумасшедший  человек.  В  этом

возвращении  денег  он  потом  тысячу  раз  раскаивался,  хотя  и  непрестанно

этим тщеславился. Он действительно плакал три дня, пока князь оставался

тогда в Петербурге, но в эти три дня он успел и возненавидеть князя за то,

что тот смотрел на него слишком уж сострадательно, тогда как факт, что он

возвратил такие деньги, «не всякий решился бы сделать». Но благородное

самопризнание  в  том,  что  вся  тоска  его  есть  только  одно  беспрерывно

раздавливаемое  тщеславие,  ужасно  его  мучило.  Только  уже  долгое  время

спустя  разглядел  он  и  убедился,  как  серьезно  могло  бы  обернуться  у  него

дело  с  таким  невинным  и  странным  существом,  как  Аглая.  Раскаяние

грызло  его;  он  бросил  службу  и  погрузился  в  тоску  и  уныние.  Он  жил  у

Птицына  на  его  содержании,  с  отцом  и  матерью,  и  презирал  Птицына

открыто,  хотя  в  то  же  время  слушался  его  советов  и  был  настолько

благоразумен,  что  всегда  почти  спрашивал  их  у  него.  Гаврила

Ардалионович сердился, например, и на то, что Птицын не загадывает быть

Ротшильдом и не ставит себе этой цели. «Коли уж ростовщик, так уж иди

до  конца,  жми  людей,  чекань  из  них  деньги,  стань  характером,  стань

королем  иудейским!»  Птицын  был  скромен  и  тих;  он  только  улыбался,  но

раз нашел даже нужным объясниться с Ганей серьезно и исполнил это даже

с  некоторым  достоинством.  Он  доказал  Гане,  что  ничего  не  делает

бесчестного  и  что  напрасно  тот  называет  его  жидом;  что  если  деньги  в

такой  цене,  то  он  не  виноват;  что  он  действует  правдиво  и  честно  и,  по-

настоящему, он только агент по «этим» делам, и наконец что благодаря его

аккуратности  в  делах  он  уже  известен  с  весьма  хорошей  точки  людям

превосходнейшим, и дела его расширяются. «Ротшильдом не буду, да и не

для  чего,  –  прибавил  он  смеясь,  –  а  дом  на  Литейной  буду  иметь,  даже,

может, и два, и на этом кончу». «А кто знает, может, и три!» – думал он про

себя,  но  никогда  недоговаривал  вслух  и  скрывал  мечту.  Природа  любит  и

ласкает  таких  людей:  она  вознаградит  Птицына  не  тремя,  а  четырьмя

домами  наверно,  и  именно  за  то,  что  он  с  самого  детства  уже  знал,  что

Ротшильдом никогда не будет. Но зато дальше четырех домов природа ни за

что не пойдет, и с Птицыным тем дело и кончится.

Совершенно  другая  особа  была  сестрица  Гаврилы  Ардалионовича.

Она  тоже  была  с  желаниями  сильными,  но  более  упорными,  чем

порывистыми.  В  ней  было  много  благоразумия,  когда  дело  доходило  до

последней черты, но оно же не оставляло ее и до черты. Правда, и она была

из  числа  «обыкновенных»  людей,  мечтающих  об  оригинальности,  но  зато

она  очень  скоро  успела  сознать,  что  в  ней  нет  ни  капли  особенной

оригинальности, и горевала об этом не слишком много, – кто знает, может

быть,  из  особого  рода  гордости.  Она  сделала  свой  первый  практический

шаг с чрезвычайною решимостью, выйдя замуж за господина Птицына; но,

выходя замуж, она вовсе не говорила себе: «Подличать, так уж подличать,

лишь бы цели достичь», – как не преминул бы выразиться при таком случае

Гаврила  Ардалионович  (да  чуть  ли  и  не  выразился  даже  при  ней  самой,

когда  одобрял  ее  решение  как  старший  брат).  Совсем  даже  напротив:

Варвара  Ардалионовна  вышла  замуж  после  того,  как  уверилась

основательно,  что  будущий  муж  ее  человек  скромный,  приятный,  почти

образованный и большой подлости ни за что никогда не сделает. О мелких

подлостях Варвара Ардалионовна не справлялась, как о мелочах; да где же

и  нет  таких  мелочей?  Не  идеала  же  искать!  К  тому  же  она  знала,  что,

выходя  замуж,  дает  тем  угол  своей  матери,  отцу,  братьям.  Видя  брата  в

несчастии,  она  захотела  помочь  ему,  несмотря  на  все  прежние  семейные

недоумения.  Птицын  гнал  иногда  Ганю,  дружески,  разумеется,  на  службу.

«Ты вот презираешь и генералов, и генеральство, – говорил он ему иногда

шутя,  –  а  посмотри,  все  „они“  кончат  тем,  что  будут  в  свою  очередь

генералами; доживешь, так увидишь». «Да с чего они берут, что я презираю

генералов  и  генеральство?»  –  саркастически  думал  про  себя  Ганя.  Чтобы

помочь  брату,  Варвара  Ардалионовна  решилась  расширить  круг  своих

действий:  она  втерлась  к  Епанчиным,  чему  много  помогли  детские

воспоминания; и она, и брат еще в детстве играли с Епанчиными. Заметим

здесь,  что  если  бы  Варвара  Ардалионовна  преследовала  какую-нибудь

необычайную мечту, посещая Епанчиных, то она, может быть, сразу вышла

бы  тем  самым  из  того  разряда  людей,  в  который  сама  заключила  себя;  но

преследовала она не мечту; тут был даже довольно основательный расчет с

ее стороны: она основывалась на характере этой семьи. Характер же Аглаи

она изучала без устали. Она задала себе задачу обернуть их обоих, брата и

Аглаю,  опять  друг  к  другу.  Может  быть,  она  кое-чего  и  действительно

достигла;  может  быть,  и  впадала  в  ошибки,  рассчитывая,  например,

слишком  много  на  брата  и  ожидая  от  него  того,  чего  он  никогда  и  никоим

образом  не  мог  бы  дать.  Во  всяком  случае,  она  действовала  у  Епанчиных

довольно  искусно:  по  неделям  не  упоминала  о  брате,  была  всегда

чрезвычайно  правдива  и  искренна,  держала  себя  просто,  но  с

достоинством. Что же касается глубины своей совести, то она не боялась в

нее заглянуть и совершенно ни в чем не упрекала себя. Это-то и придавало

ей  силу.  Одно  только  иногда  замечала  в  себе,  что  и  она,  пожалуй,  злится,

что  и  в  ней  очень  много  самолюбия  и  чуть  ли  даже  не  раздавленного

тщеславия;  особенно  замечала  она  это  в  иные  минуты,  почти  каждый  раз,

как уходила от Епанчиных.

И  вот  теперь  она  возвращалась  от  них  же  и,  как  мы  уже  сказали,  в

прискорбной  задумчивости.  В  этом  прискорбии  проглядывало  кое-что  и

горько-насмешливое.  Птицын  проживал  в  Павловске  в  невзрачном,  но

поместительном деревянном доме, стоявшем на пыльной улице, и который

скоро  должен  был  достаться  ему  в  полную  собственность,  так  что  он  уже

его,  в  свою  очередь,  начинал  продавать  кому-то.  Подымаясь  на  крыльцо,

Варвара  Ардалионовна  услышала  чрезвычайный  шум  вверху  дома  и

различила кричавшие голоса своего брата и папаши. Войдя в залу и увидев

Ганю, бегавшего взад и вперед по комнате, бледного от бешенства и чуть не

рвавшего на себе волосы, она поморщилась и опустилась с усталым видом

на  диван,  не  снимая  шляпки.  Очень  хорошо  понимая,  что  если  она  еще

промолчит  с  минуту  и  не  спросит  брата,  зачем  он  так  бегает,  то  тот

непременно  рассердится,  Варя  поспешила  наконец  произнести  в  виде

вопроса:

– Всё прежнее?

– Какое тут прежнее! – воскликнул Ганя. – Прежнее! Нет, уж тут черт

знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик до бешенства стал

доходить…  мать  ревет.  Ей-богу,  Варя,  как  хочешь,  я  его  выгоню  из  дому

или… или сам от вас выйду, – прибавил он, вероятно вспомнив, что нельзя

же выгонять людей из чужого дома.

– Надо иметь снисхождение, – пробормотала Варя.

– К чему снисхождение? К кому? – вспыхнул Ганя, – к его мерзостям?

Нет,  уж  как  хочешь,  этак  нельзя!  Нельзя,  нельзя,  нельзя!  И  какая  манера:

сам виноват и еще пуще куражится. «Не хочу в ворота, разбирай забор!..»

Что ты такая сидишь? На тебе лица нет?

– Лицо как лицо, – с неудовольствием ответила Варя.

Ганя попристальнее поглядел на нее.

– Там была? – спросил он вдруг.

– Там.

– Стой, опять кричат! Этакой срам, да еще в такое время!

– Какое такое время? Никакого такого особенного времени нет.

Ганя еще пристальней оглядел сестру.

– Что-нибудь узнала? – спросил он.

–  Ничего  неожиданного  по  крайней  мере.  Узнала,  что  всё  это  верно.

Муж был правее нас обоих; как предрек с самого начала, так и вышло. Где

он?

– Нет дома. Что вышло?

–  Князь  жених  формальный,  дело  решенное.  Мне  старшие  сказали.

Аглая  согласна;  даже  и  скрываться  перестали.  (Ведь  там  всё  такая

таинственность была до сих пор.) Свадьбу Аделаиды опять оттянут, чтобы

вместе  обе  свадьбы  разом  сделать,  в  один  день,  –  поэзия  какая!  На  стихи

похоже.  Вот  сочини-ка  стихи  на  бракосочетание,  чем  даром-то  по  комнате

бегать.  Сегодня  вечером  у  них  Белоконская  будет;  кстати  приехала;  гости

будут.  Его  Белоконской  представят,  хоть  он  уже  с  ней  и  знаком;  кажется,

вслух  объявят.  Боятся  только,  чтоб  он  чего  не  уронил  и  не  разбил,  когда  в

комнату при гостях войдет, или сам бы не шлепнулся; от него станется.

Ганя  выслушал  очень  внимательно,  но,  к  удивлению  сестры,  это

поразительное  для  него  известие,  кажется,  вовсе  не  произвело  на  него

такого поражающего действия.

–  Что  ж,  это  ясно  было,  –  сказал  он,  подумав,  –  конец,  значит!  –

прибавил  он  с  какою-то  странною  усмешкой,  лукаво  заглядывая  в  лицо

сестры  и  всё  еще  продолжая  ходить  взад  и  вперед  по  комнате,  но  уже

гораздо потише.

–  Хорошо  еще,  что  ты  принимаешь  философом;  я,  право,  рада,  –

сказала Варя.

– Да с плеч долой; с твоих по крайней мере.

– Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая и не докучая; я не

спрашивала тебя, какого ты счастья хотел у Аглаи искать.

– Да разве я… счастья у Аглаи искал?

– Ну, пожалуйста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Кончено, и

довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда серьезно

не могла смотреть; только «на всякий случай» взялась за него, на смешной

ее  характер  рассчитывая,  а  главное,  чтобы  тебя  потешить;  девяносто

шансов  было,  что  лопнет.  Я  даже  до  сих  пор  сама  не  знаю,  чего  ты  и

добивался-то.

–  Теперь  пойдете  вы  с  мужем  меня  на  службу  гнать;  лекции  про

упорство и силу воли читать: малым не пренебрегать и так далее, наизусть

знаю, – захохотал Ганя.

«Что-нибудь новое у него на уме!» – подумала Варя.

– Что ж там – рады, отцы-то? – спросил вдруг Ганя.

–  Н-нет,  кажется.  Впрочем,  сам  заключить  можешь;  Иван  Федорович

доволен;  мать  боится;  и  прежде  с  отвращением  на  него  как  на  жениха

смотрела; известно.

–  Я  не  про  то;  жених  невозможный  и  немыслимый,  это  ясно.  Я  про

теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?

– Она не сказала до сих пор «нет», – вот и всё; но иначе и не могло от

нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и

стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два,

по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь

то  же  самое.  Знаешь,  я  почему-то  думаю,  что  там  действительно  что-то

серьезное,  даже  с  ее  стороны.  Над  князем  она,  говорят,  смеется  изо  всех

сил,  с  утра  до  ночи,  чтобы  виду  не  показать,  но  уж  наверно  умеет  сказать

ему  каждый  день  что-нибудь  потихоньку,  потому  что  он  точно  по  небу

ходит,  сияет…  Смешон,  говорят,  ужасно.  От  них  же  и  слышала.  Мне

показалось тоже, что они надо мной в глаза смеялись, старшие-то.

Ганя,  наконец,  стал  хмуриться;  может,  Варя  и  нарочно  углублялась  в

эту  тему,  чтобы  проникнуть  в  его  настоящие  мысли.  Но  раздался  опять

крик наверху.

–  Я  его  выгоню!  –  так  и  рявкнул  Ганя,  как  будто  обрадовавшись

сорвать досаду.

– И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.

–  Как,  как  вчера?  Что  такое:  как  вчера?  Да  разве…  –  испугался  вдруг

ужасно Ганя.

– Ах, боже мой, разве ты не знаешь? – спохватилась Варя.

–  Как…  так  неужели  правда,  что  он  там  был?  –  воскликнул  Ганя,

вспыхнув от стыда и бешенства. – Боже, да ведь ты оттуда! Узнала ты что-

нибудь? Был там старик? Был или нет?

И  Ганя  бросился  к  дверям;  Варя  кинулась  к  нему  и  схватила  его

обеими руками.

–  Что  ты?  Ну,  куда  ты?  –  говорила  она.  –  Выпустишь  его  теперь,  он

еще хуже наделает, по всем пойдет!..

– Что он там наделал? Что говорил?

– Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только всех напугал.

Пришел  к  Ивану  Федоровичу,  –  того  не  было;  потребовал  Лизавету

Прокофьевну.  Сначала  места  просил  у  ней,  на  службу  поступить,  а  потом

стал  на  нас  жаловаться,  на  меня,  на  мужа,  на  тебя  особенно…  много  чего

наговорил.

– Ты не могла узнать? – трепетал как в истерике Ганя.

– Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что говорил, а, может,

мне и не передали всего.

Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.

–  Смешная  Аглая,  –  заметила  она  вдруг,  –  останавливает  меня  и

говорит:  «Передайте  от  меня  особенное,  личное  уважение  вашим

родителям; я наверно найду на днях случай видеться с вашим папашей». И

этак серьезно говорит. Странно ужасно…

– Не в насмешку? Не в насмешку?

– То-то и есть что нет; тем-то и странно.

– Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?

– Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но ты

мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает, потому что

сестры  были  тоже  удивлены,  когда  она  так  серьезно  передавала  поклон

отцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!

–  Не  хитро  узнать,  кто  передал!  Вор!  Этого  еще  недоставало.  Вор  в

нашем семействе, «глава семейства»!

–  Ну,  вздор!  –  крикнула  Варя,  совсем  рассердившись,  –  пьяная

история, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они

хороши: ума палата. Я вот во столечко это ценю.

–  Старик  вор  и  пьяница,  –  желчно  продолжал  Ганя,  –  я  нищий,  муж

сестры  ростовщик,  –  было  на  что  позариться  Аглае!  Нечего  сказать,

красиво!

– Этот муж сестры, ростовщик, тебя…

– Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуйста.

–  Чего  ты  злишься?  –  спохватилась  Варя.  –  Ничего-то  не  понимаешь,

точно школьник. Ты думаешь, всё это могло повредить тебе в глазах Аглаи?

Не  знаешь  ты  ее  характера;  она  от  первейшего  жениха  отвернется,  а  к

студенту  какому-нибудь  умирать  с  голоду,  на  чердак,  с  удовольствием  бы

побежала, – вот ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах

интересен стал, если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу

обстановку. Князь ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не

ловил, а во-вторых, что он, на глаза всех, идиот. Уж одно то, что она семью

из-за  него  перемутит,  –  вот  что  ей  теперь  любо.  Э-эх,  ничего-то  вы  не

понимаете!

–  Ну,  еще  увидим,  понимаем  или  не  понимаем,  –  загадочно

пробормотал  Ганя,  –  только  я  все-таки  бы  не  хотел,  чтоб  она  узнала  о

старике. Я думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал;

он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…

– Стало быть, сам видишь, что и мимо его всё уже известно. Да и чего

тебе  теперь?  Чего  надеешься?  А  если  б  и  оставалась  еще  надежда,  то  это

бы только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.

– Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь романизм. Всё

до известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.

–  Аглая-то  бы  струсила?  –  вспылила  Варя,  презрительно  поглядев  на

брата,  –  а  низкая,  однако  же,  у  тебя  душонка!  Не  стоите  вы  все  ничего.

Пусть она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.

–  Ну,  ничего,  ничего,  не  сердись,  –  самодовольно  пробормотал  опять

Ганя.

–  Мне  мать  только  жаль,  –  продолжала  Варя,  –  боюсь,  чтоб  эта

отцовская история до нее не дошла, ах, боюсь!

– И наверно дошла, – заметил Ганя.

Варя было встала, чтоб отправиться наверх к Нине Александровне, но

остановилась и внимательно посмотрела на брата.

– Кто же ей мог сказать?

–  Ипполит,  должно  быть.  Первым  удовольствием,  я  думаю,  почел

матери это отрапортовать, как только к нам переехал.

–  Да  почему  он-то  знает,  скажи  мне,  пожалуйста?  Князь  и  Лебедев

никому решили не говорить, Коля даже ничего не знает.

–  Ипполит-то?  Сам  узнал.  Представить  не  можешь,  до  какой  степени

это  хитрая  тварь;  какой  он  сплетник,  какой  у  него  нос,  чтоб  отыскать

чутьем всё дурное, всё, что скандально. Ну, верь не верь, а я убежден, что

он Аглаю успел в руки взять! А не взял, так возьмет. Рогожин с ним тоже в

сношения  вошел.  Как  это  князь  не  замечает!  И  уж  как  ему  теперь  хочется

меня подсидеть! За личного врага меня почитает, я это давно раскусил, и с

чего, что ему тут, ведь умрет, я понять не могу! Но я его надую; увидишь,

что не он меня, а я его подсижу.

– Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь? И стоит он того,

чтоб его подсиживать?

– Ты же переманить его к нам посоветовала.

–  Я  думала,  что  он  будет  полезен;  а  знаешь,  что  он  сам  теперь

влюбился  в  Аглаю  и  писал  к  ней?  Меня  расспрашивали…  чуть  ли  он  к

Лизавете Прокофьевне не писал.

–  В  этом  смысле  неопасен!  –  сказал  Ганя,  злобно  засмеявшись.  –

Впрочем,  верно  что-нибудь  да  не  то.  Что  он  влюблен,  это  очень  может

быть, потому что мальчишка! Но… он не станет анонимные письма старухе

писать.  Это  такая  злобная,  ничтожная,  самодовольная  посредственность!..

Я убежден, я знаю наверно, что он меня пред нею интриганом выставил, с

того и начал. Я, признаюсь, как дурак ему проговорился сначала; я думал,

что он из одного мщения к князю в мои интересы войдет; он такая хитрая

тварь! О, я раскусил его теперь совершенно. А про эту покражу он от своей

же матери слышал, от капитанши. Старик, если и решился на это, так для

капитанши.  Вдруг  мне,  ни  с  того  ни  с  сего,  сообщает,  что  «генерал»  его

матери  четыреста  рублей  обещал,  и  совершенно  этак  ни  с  того,  ни  с  сего,

безо всяких церемоний. Тут я всё понял. И так мне в глаза и заглядывает, с

наслаждением  с  каким-то;  мамаше  он,  наверно,  то  же  сказал,  единственно

из  удовольствия  сердце  ей  разорвать.  И  чего  он  не  умирает,  скажи  мне,

пожалуйста?  Ведь  обязался  чрез  три  недели  умереть,  а  здесь  еще

потолстел! Перестает кашлять; вчера вечером сам говорил, что другой уже

день кровью не кашляет.

– Выгони его.

– Я не ненавижу его, а презираю, – гордо произнес Ганя. – Ну да, да,

пусть  я  его  ненавижу,  пусть!  –  вскричал  он  вдруг  с  необыкновенною

яростью,  –  и  я  ему  выскажу  это  в  глаза,  когда  он  даже  умирать  будет,  на

своей  подушке!  Если  бы  ты  читала  его  исповедь,  –  боже,  какая  наивность

наглости!  Это  поручик  Пирогов,  это  Ноздрев  в  трагедии,  а  главное  –

мальчишка!  О,  с  каким  бы  наслаждением  я  тогда  его  высек,  именно  чтоб

удивить его. Теперь он всем мстит за то, что тогда не удалось… Но что это?

Там опять шум! Да что это, наконец, такое? Я этого, наконец, не потерплю.

Птицын! – вскричал он входящему в комнату Птицыну, – что это, до чего у

нас дело дойдет, наконец? Это… это…

Но  шум  быстро  приближался,  дверь  вдруг  распахнулась,  и  старик

Иволгин,  в  гневе,  багровый,  потрясенный,  вне  себя,  тоже  набросился  на

Птицына.  За  стариком  следовали  Нина  Александровна,  Коля  и  сзади  всех

Ипполит.

II 

Ипполит  уже  пять  дней  как  переселился  в  дом  Птицына.  Это

случилось  как-то  натурально,  без  особых  слов  и  без  всякой  размолвки

между  ним  и  князем;  они  не  только  не  поссорились,  но,  с  виду,  как  будто

даже  расстались  друзьями.  Гаврила  Ардалионович,  так  враждебный  к

Ипполиту на тогдашнем вечере, сам пришел навестить его, уже на третий,

впрочем,  день  после  происшествия,  вероятно,  руководимый  какою-нибудь

внезапною мыслью. Почему-то и Рогожин стал тоже приходить к больному.

Князю  в  первое  время  казалось,  что  даже  и  лучше  будет  для  «бедного

мальчика»,  если  он  переселится  из  его  дома.  Но  и  во  время  своего

переселения  Ипполит  уже  выражался,  что  он  переселяется  к  Птицыну,

«который  так  добр,  что  дает  ему  угол»,  и  ни  разу,  точно  нарочно,  не

выразился, что переезжает к Гане, хотя Ганя-то и настоял, чтоб его приняли

в дом. Ганя это тогда же заметил и обидчиво заключил в свое сердце.

Он был прав, говоря сестре, что больной поправился. Действительно,

Ипполиту было несколько лучше прежнего, что заметно было с первого на

него взгляда. Он вошел в комнату не торопясь, позади всех, с насмешливою

и  недоброю  улыбкой.  Нина  Александровна  вошла  очень  испуганная.  (Она

сильно переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж дочь и переехав

к ней жить, она почти перестала вмешиваться наружно в дела своих детей.)

Коля  был  озабочен  и  как  бы  в  недоумении;  он  многого  не  понимал  в

«сумасшествии  генерала»,  как  он  выражался,  конечно,  не  зная  основных

причин  этой  новой  сумятицы  в  доме.  Но  ему  ясно  было,  что  отец  до  того

уже вздорит, ежечасно и повсеместно, и до того вдруг переменился, что как

будто  совсем  стал  не  тот  человек,  как  прежде.  Беспокоило  его  тоже,  что

старик  в  последние  три  дня  совсем  даже  перестал  пить.  Он  знал,  что  он

разошелся  и  даже  поссорился  с  Лебедевым  и  с  князем.  Коля  только  что

воротился  домой  с  полуштофом  водки,  который  приобрел  на  собственные

деньги.

–  Право,  мамаша,  –  уверял  он  еще  наверху  Нину  Александровну,  –

право,  лучше  пусть  выпьет.  Вот  уже  три  дня  как  не  прикасался;  тоска,

стало быть. Право, лучше; я ему и в долговое носил…

Генерал  растворил  дверь  наотлет  и  стал  на  пороге,  как  бы  дрожа  от

негодования.

– Милостивый государь! – закричал он громовым голосом Птицыну, –

если  вы  действительно  решились  пожертвовать  молокососу  и  атеисту

почтенным  стариком,  отцом  вашим,  то  есть  по  крайней  мере  отцом  жены

вашей,  заслуженным  у  государя  своего,  то  нога  моя,  с  сего  же  часу,

перестанет быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно:

или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это – винт! Потому

что он винтом сверлит мою душу, и безо всякого уважения… винтом!

– Не штопор ли? – вставил Ипполит.

–  Нет,  не  штопор,  ибо  я  пред  тобой  генерал,  а  не  бутылка.  Я  знаки

имею, знаки отличия… а ты шиш имеешь. Или он, или я! Решайте, сударь,

сейчас  же,  сей  же  час!  –  крикнул  он  опять  в  исступлении  Птицыну.  Тут

Коля подставил ему стул, и он опустился на него почти в изнеможении.

– Право бы, вам лучше… заснуть, – пробормотал было ошеломленный

Птицын.

– Он же еще и угрожает! – проговорил сестре вполголоса Ганя.

– Заснуть! – крикнул генерал. – Я не пьян, милостивый государь, и вы

меня  оскорбляете.  Я  вижу,  –  продолжал  он,  вставая  опять,  –  я  вижу,  что

здесь  всё  против  меня,  всё  и  все,  Довольно!  Я  ухожу…  Но  знайте,

милостивый государь, знайте…

Ему  не  дали  договорить  и  усадили  опять;  стали  упрашивать

успокоиться. Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и

плакала.

– Да что я сделал ему? На что он жалуется? – вскричал Ипполит, скаля

зубы.

–  А  разве  не  сделали?  –  заметила  вдруг  Нина  Александровна.  –  Уж

вам-то  особенно  стыдно  и…  бесчеловечно  старика  мучить…  да  еще  на

вашем месте.

–  Во-первых,  какое  такое  мое  место,  сударыня!  Я  вас  очень  уважаю,

вас именно, лично, но…

–  Это  винт!  –  кричал  генерал.  –  Он  сверлит  мою  душу  и  сердце!  Он

хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я

уже  был  осыпан  почестями;  а  ты  только  завистливый  червь,  перерванный

надвое,  с  кашлем…  и  умирающий  от  злобы  и  от  неверия…  И  зачем  тебя

Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!

– Да полноте, трагедию завел! – крикнул Ганя. – Не срамили бы нас по

всему городу, так лучше бы было!

–  Как,  я  срамлю  тебя,  молокосос!  Тебя?  Я  честь  только  сделать  могу

тебе, а не обесчестить тебя!

Он вскочил, и его уже не могли сдержать; но и Гаврила Ардалионович,

видимо, прорвался.

– Туда же о чести! – крикнул он злобно.

– Что ты сказал? – загремел генерал, бледнея и шагнув к нему шаг.

–  А  то,  что  мне  стоит  только  рот  открыть,  чтобы…  –  завопил  вдруг

Ганя и не договорил. Оба стояли друг пред другом, не в меру потрясенные,

особенно Ганя.

–  Ганя,  что  ты?  –  крикнула  Нина  Александровна,  бросаясь

останавливать сына.

–  Экой  вздор  со  всех  сторон!  –  отрезала  в  негодовании  Варя.  –

Полноте, мамаша, – схватила она ее.

– Только для матери и щажу, – трагически произнес Ганя.

–  Говори!  –  ревел  генерал  в  совершенном  исступлении,  –  говори,  под

страхом отцовского проклятия… говори!

– Ну вот, так я испугался вашего проклятия! И кто в том виноват, что

вы  восьмой  день  как  помешанный?  Восьмой  день,  видите,  я  по  числам

знаю…  Смотрите,  не  доведите  меня  до  черты;  всё  скажу…  Вы  зачем  к

Епанчиным  вчера  потащились?  Еще  стариком  называется,  седые  волосы,

отец семейства! Хорош!

– Молчи, Ганька! – закричал Коля, – молчи, дурак!

– Да чем я-то, я-то чем его оскорбил? – настаивал Ипполит, но всё как

будто  тем  же  насмешливым  тоном.  –  Зачем  он  меня  винтом  называет,  вы

слышали?  Сам  ко  мне  пристал;  пришел  сейчас  и  заговорил  о  каком-то

капитане Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и

прежде,  сами  знаете.  Что  мне  за  дело  до  капитана  Еропегова,  согласитесь

сами?  Я  не  для  капитана  Еропегова  сюда  переехал.  Я  только  выразил  ему

вслух мое мнение, что, может, этого капитана Еропегова совсем никогда не

существовало. Он и поднял дым коромыслом.

– Без сомнения, не существовало! – отрезал Ганя.

Но генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался

кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В

первое  мгновение  он  не  мог  даже  и  слов  найти.  И  наконец  только,  когда

Ипполит  расхохотался  на  ответ  Гани  и  прокричал:  «Ну,  вот,  слышали,

собственный  ваш  сын  тоже  говорит,  что  никакого  капитана  Еропегова  не

было», – старик проболтал, совсем сбившись:

–  Капитона  Еропегова,  а  не  капитана…  Капитона…  подполковник  в

отставке, Еропегов… Капитон.

– Да и Капитона не было! – совсем уж разозлился Ганя.

–  По…  почему  не  было?  –  пробормотал  генерал,  и  краска  бросилась

ему в лицо.

– Да полноте! – унимали Птицын и Варя.

– Молчи, Ганька! – крикнул опять Коля.

Но заступничество как бы опамятовало и генерала.

–  Как  не  было?  Почему  не  существовало?  –  грозно  вскинулся  он  на

сына.

– Так, потому что не было. Не было да и только, да совсем и не может

быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.

–  И  это  сын…  это  мой  родной  сын,  которого  я…  о  боже!  Еропегова,

Ерошки Еропегова не было!

– Ну, вот, то Ерошки, то Капитошки! – ввернул Ипполит.

–  Капитошки,  сударь,  Капитошки,  а  не  Ерошки!  Капитон,  Капитан

Алексеевич, то бишь, Капитон… подполковник… в отставке… женился на

Марье…  на  Марье  Петровне  Су…  Су…  друг  и  товарищ…  Сутуговой…  с

самого даже юнкерства. Я за него пролил… я заслонил… убит. Капитошки

Еропегова не было! Не существовало!

Генерал  кричал  в  азарте,  но  так,  что  можно  было  подумать,  что  дело

шло  об  одном,  а  крик  шел  о  другом.  Правда,  в  другое  время  он,  конечно,

вынес  бы  что-нибудь  и  гораздо  пообиднее  известия  о  совершенном

небытии Капитона Еропегова, покричал бы, затеял бы историю, вышел бы

из  себя,  но  все-таки  в  конце  концов  удалился  бы  к  себе  наверх  спать.  Но

теперь, по чрезвычайной странности сердца человеческого, случилось так,

что  именно  подобная  обида,  как  сомнение  в  Еропегове,  и  должна  была

переполнить чашу. Старик побагровел, поднял руки и прокричал:

– Довольно! Проклятие мое… прочь из этого дома! Николай, неси мой

сак, иду… прочь!

Он вышел, торопясь и в чрезвычайном гневе. За ним бросились Нина

Александровна, Коля и Птицын.

–  Ну  что  ты  наделал  теперь!  –  сказала  Варя  брату.  –  Он  опять,

пожалуй, туда потащится. Сраму-то, сраму-то!

–  А  не  воруй!  –  крикнул  Ганя,  чуть  не  захлебываясь  от  злости;  вдруг

взгляд  его  встретился  с  Ипполитом;  Ганя  чуть  не  затрясся.  –  А  вам,

милостивый  государь,  –  крикнул  он,  –  следовало  бы  помнить,  что  вы  все-

таки  в  чужом  доме  и…  пользуетесь  гостеприимством,  а  не  раздражать

старика, который, очевидно, с ума сошел…

Ипполита тоже как будто передернуло, но он мигом сдержал себя.

–  Я  не  совсем  с  вами  согласен,  что  ваш  папаша  с  ума  сошел,  –

спокойно ответил он, – мне кажется, напротив, что ему ума даже прибыло

за  последнее  время,  ей-богу;  вы  не  верите?  Такой  стал  осторожный,

мнительный,  все-то  выведывает,  каждое  слово  взвешивает…  Об  этом

Капитошке  он  со  мной  ведь  с  целью  заговорил;  представьте,  он  хотел

навести меня на…

–  Э,  черт  ли  мне  в  том,  на  что  он  хотел  вас  навести!  Прошу  вас  не

хитрить  и  не  вилять  со  мной,  сударь!  –  взвизгнул  Ганя.  –  Если  вы  тоже

знаете  настоящую  причину,  почему  старик  в  таком  состоянии  (а  вы  так  у

меня  шпионили  в  эти  пять  дней,  что  наверно  знаете),  то  вам  вовсе  бы  не

следовало  раздражать…  несчастного  и  мучить  мою  мать  преувеличением

дела,  потому  что  всё  это  дело  вздор,  одна  только  пьяная  история,  больше

ничего, ничем даже не доказанная, и я вот во столечко ее не ценю… Но вам

надо язвить и шпионить, потому что вы… вы…

– Винт, – усмехнулся Ипполит.

– Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей, думая испугать их, что

застрелитесь  вашим  незаряженным  пистолетом,  с  которым  вы  так

постыдно сбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся желчь… на

двух ногах. Я вам гостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали,

и вы же платите…

–  Два  слова  только,  позвольте-с;  я  у  Варвары  Ардалионовны,  а  не  у

вас;  вы  мне  не  давали  никакого  гостеприимства,  и  я  даже  думаю,  что  вы

сами пользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня тому я

просил  мою  мать  отыскать  в  Павловске  для  меня  квартиру  и  самой

переехать,  потому  что  я,  действительно,  чувствую  себя  здесь  легче,  хотя

вовсе  не  потолстел  и  все-таки  кашляю.  Мать  уведомила  меня  вчера

вечером,  что  квартира  готова,  а  я  спешу  вас  уведомить  с  своей  стороны,

что, отблагодарив вашу маменьку и сестрицу, сегодня же переезжаю к себе,

о  чем  и  решил  еще  вчера  вечером.  Извините,  я  вас  прервал;  вам,  кажется,

хотелось еще много сказать.

– О, если так… – задрожал Ганя.

–  А  если  так,  то  позвольте  мне  сесть,  –  прибавил  Ипполит,

преспокойно усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал, – я ведь все-

таки болен; ну, теперь готов вас слушать, тем более что это последний наш

разговор и даже, может быть, последняя встреча.

Гане вдруг стало совестно.

–  Поверьте,  что  я  не  унижусь  до  счетов  с  вами,  –  сказал  он,  –  и  если

вы…

– Напрасно вы так свысока, – прервал Ипполит, – я, с своей стороны,

еще  в  первый  день  переезда  моего  сюда  дал  себе  слово  не  отказать  себе  в

удовольствии  отчеканить  вам  всё  и  совершенно  откровеннейшим  образом,

когда мы будем прощаться. Я намерен это исполнить именно теперь, после

вас, разумеется.

– А я прошу вас оставить эту комнату.

– Лучше говорите, ведь будете раскаиваться, что не высказались.

– Перестаньте, Ипполит; всё это ужасно стыдно; сделайте одолжение,

перестаньте! – сказала Варя.

–  Разве  только  для  дамы,  –  рассмеялся  Ипполит,  вставая.  –  Извольте,

Варвара  Ардалионовна,  для  вас  я  готов  сократить,  но  только  сократить,

потому  что  некоторое  объяснение  между  мной  и  вашим  братцем  стало

совершенно  необходимым,  а  я  ни  за  что  не  решусь  уйти,  оставив

недоумения.

–  Просто-запросто  вы  сплетник,  –  вскричал  Ганя,  –  оттого  и  не

решаетесь без сплетен уйти!

–  Вот  видите,  –  хладнокровно  заметил  Ипполит,  –  вы  уж  и  не

удержались.  Право,  будете  раскаиваться,  что  не  высказались.  Еще  раз

уступаю вам слово. Я подожду.

Гаврила Ардалионович молчал и смотрел презрительно.

–  Не  хотите.  Выдержать  характер  намерены,  –  воля  ваша.  С  своей

стороны, буду краток по возможности. Два или три раза услышал я сегодня

упрек  в  гостеприимстве;  это  несправедливо.  Приглашая  меня  к  себе,  вы

сами меня ловили в сети; вы рассчитывали, что я хочу отмстить князю. Вы

услышали к тому же, что Аглая Ивановна изъявила ко мне участие и прочла

мою  исповедь.  Рассчитывая  почему-то,  что  я  весь  так  и  передамся  в  ваши

интересы,  вы  надеялись,  что,  может  быть,  найдете  во  мне  подмогу.  Я  не

объясняюсь подробнее! С вашей стороны тоже не требую ни признания, ни

подтверждения; довольно того, что я вас оставляю с вашею совестью и что

мы отлично понимаем теперь друг друга.

–  Но  вы  бог  знает  что  из  самого  обыкновенного  дела  делаете!  –

вскричала Варя.

– Я сказал тебе: «сплетник и мальчишка», – промолвил Ганя.

–  Позвольте,  Варвара  Ардалионовна,  я  продолжаю.  Князя  я,  конечно,

не  могу  ни  любить,  ни  уважать;  но  это  человек  решительно  добрый,  хотя

и… смешной. Но ненавидеть мне его было бы совершенно не за что; я не

подал  виду  вашему  братцу,  когда  он  сам  подстрекал  меня  против  князя;

я  именно  рассчитывал  посмеяться  при  развязке.  Я  знал,  что  ваш  брат  мне

проговорится и промахнется в высшей степени. Так и случилось… Я готов

теперь  пощадить  его,  но  единственно  из  уважения  к  вам,  Варвара

Ардалионовна.  Но  разъяснив  вам,  что  меня  не  так-то  легко  поймать  на

удочку,  я  разъясню  вам  и  то,  почему  мне  так  хотелось  поставить  вашего

братца  пред  собой  в  дураки.  Знайте,  что  я  исполнил  это  из  ненависти,

сознаюсь  откровенно.  Умирая  (потому  что  я  все-таки  умру,  хоть  и

потолстел,  как  вы  уверяете),  умирая,  я  почувствовал,  что  уйду  в  рай

несравненно  спокойнее,  если  успею  одурачить  хоть  одного  представителя

того  бесчисленного  сорта  людей,  который  преследовал  меня  всю  мою

жизнь,  который  я  ненавидел  всю  мою  жизнь  и  которого  таким  выпуклым

изображением служит многоуважаемый брат ваш. Ненавижу я вас, Гаврила

Ардалионович,  единственно  за  то,  –  вам  это,  может  быть,  покажется

удивительным,  – 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: