Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

«Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним

соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил,

видя  вас  только  однажды.  Он  о  вас  как  о  „свете“  вспоминал;  это  его

собственные  слова,  я  их  от  него  слышала.  Но  я  и  без  слов  поняла,  что  вы

для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его

любите; вы и он для меня одно».

«Что  это  (пишет  она  еще),  вчера  я  прошла  мимо  вас,  и  вы  как  будто

покраснели?  Не  может  быть,  это  мне  так  показалось.  Если  вас  привести

даже в самый грязный вертеп и показать вам обнаженный порок, то вы не

должны краснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды. Вы можете

ненавидеть  всех  подлых  и  низких,  но  не  за  себя,  а  за  других,  за  тех,  кого

они обижают. Вас же никому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется, вы даже

должны  любить  меня.  Для  меня  вы  то  же,  что  и  для  него:  светлый  дух;

ангел не может ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить всех,

всех  людей,  всех  своих  ближних,  –  я  часто  задавала  себе  этот  вопрос?

Конечно,  нет,  и  даже  неестественно.  В  отвлеченной  любви  к  человечеству

любишь  почти  всегда  одного  себя.  Но  это  нам  невозможно,  а  вы  другое

дело: как могли бы вы не любить хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя

не  можете  сравнивать  и  когда  вы  выше  всякой  обиды,  выше  всякого

личного  негодования?  Вы  одни  можете  любить  без  эгоизма,  вы  одни

можете любить не для себя самой, а для того, кого вы любите. О, как горько

было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша

погибель: вы разом сравняетесь со мной…

Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину. Христа

пишут  живописцы  всё  по  евангельским  сказаниям;  я  бы  написала  иначе:

я  бы  изобразила  его  одного,  –  оставляли  же  его  иногда  ученики  одного.  Я

оставила бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле

него;  может  быть,  рассказывал  ему  что-нибудь  на  своем  детском  языке,

Христос  его  слушал,  но  теперь  задумался;  рука  его  невольно,  забывчиво

осталась на светлой головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль,

великая,  как  весь  мир,  покоится  в  его  взгляде;  лицо  грустное.  Ребенок

замолк,  облокотился  на  его  колена,  и,  подперши  ручкой  щеку,  поднял

головку  и  задумчиво,  как  дети  иногда  задумываются,  пристально  на  него

смотрит.  Солнце  заходит…  Вот  моя  картина!  Вы  невинны,  и  в  вашей

невинности всё совершенство ваше. О, помните только это! Что вам за дело

до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя, я буду всю жизнь около вас… Я

скоро умру».

Наконец, в самом последнем письме было:

«Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю

себя  тем,  что  так  пишу  вам,  или  что  я  принадлежу  к  таким  существам,

которым  наслаждение  себя  унижать,  хотя  бы  даже  и  из  гордости.  Нет,  у

меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было

бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не

могу  себя  унизить  даже  и  из  припадка  гордости.  А  к  самоунижению  от

чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.

Почему  я  вас  хочу  соединить:  для  вас  или  для  себя?  Для  себя,

разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно… Я слышала,

что  ваша  сестра  Аделаида  сказала  тогда  про  мой  портрет,  что  с  такою

красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно это

слышать от меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами и

негодяями? Не смотрите на это, я уже почти не существую и знаю это; бог

знает,  что  вместо  меня  живет  во  мне.  Я  читаю  это  каждый  день  в  двух

ужасных глазах, которые постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их

нет  предо  мной.  Эти  глаза  теперь 

молчат

  (они  всё  молчат),  но  я  знаю  их

тайну. У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в

ящике  спрятана  бритва,  обмотанная  шелком,  как  и  у  того,  московского

убийцы;  тот  тоже  жил  с  матерью  в  одном  доме  и  тоже  перевязал  бритву

шелком,  чтобы  перерезать  одно  горло.  Всё  время,  когда  я  была  у  них  в

доме,  мне  всё  казалось,  что  где-нибудь,  под  половицей,  еще  отцом  его,

может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и

также  обставлен  кругом  стклянками  со  ждановскою  жидкостью,  я  даже

показала бы вам угол. Он всё молчит; но ведь я знаю, что он до того меня

любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба и моя свадьба

– вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я бы его убила

со страху… Но он меня убьет прежде… он засмеялся сейчас и говорит, что

я брежу; он знает, что я к вам пишу».

И  много,  много  было  такого  же  бреду  в  этих  письмах.  Одно  из  них,

второе,  было  на  двух  почтовых  листах,  мелко  исписанных,  большого

формата.

Князь  вышел,  наконец,  из  темного  парка,  в  котором  долго  скитался,

как  и  вчера.  Светлая,  прозрачная  ночь  показалась  ему  еще  светлее

обыкновенного;  «неужели  еще  так  рано?»  –  подумал  он.  (Часы  он  забыл

захватить.)  Где-то  будто  послышалась  ему  отдаленная  музыка;  «в  воксале,

должно быть, – подумал он опять, – конечно, они не пошли туда сегодня».

Сообразив  это,  он  увидал,  что  стоит  у  самой  их  дачи;  он  так  и  знал,  что

должен  был  непременно  очутиться  наконец  здесь  и,  замирая  сердцем,

ступил на террасу. Никто его не встретил, терраса была пуста. Он подождал

и  отворил  дверь  в  залу.  «Эта  дверь  никогда  у  них  не  затворялась»,  –

мелькнуло в нем, но и зала была пуста; в ней было совсем почти темно. Он

стал  среди  комнаты  в  недоумении.  Вдруг  отворилась  дверь,  и  вошла

Александра  Ивановна  со  свечой  в  руках.  Увидев  князя,  она  удивилась  и

остановилась  пред  ним,  как  бы  спрашивая.  Очевидно,  она  проходила

только  чрез  комнату,  из  одной  двери  в  другую,  совсем  не  думая  застать

кого-нибудь.

– Как вы здесь очутились? – проговорила она наконец.

– Я… зашел…

–  Maman  не  совсем  здорова,  Аглая  тоже.  Аделаида  ложится  спать,  я

тоже  иду.  Мы  сегодня  весь  вечер  дома  одни  просидели.  Папаша  и  князь  в

Петербурге.

– Я пришел… я пришел к вам… теперь…

– Вы знаете, который час?

– Н-нет…

– Половина первого. Мы всегда в час ложимся.

– Ах, я думал, что… половина десятого.

–  Ничего!  –  засмеялась  она.  –  А  зачем  вы  давеча  не  пришли?  Вас,

может быть, и ждали.

– Я… думал… – лепетал он уходя.

– До свиданья! Завтра всех насмешу.

Он  пошел  по  дороге,  огибающей  парк,  к  своей  даче.  Сердце  его

стучало,  мысли  путались,  и  всё  кругом  него  как  бы  походило  на  сон.  И

вдруг, так же как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же

видении,  то  же  видение  опять  предстало  ему.  Та  же  женщина  вышла  из

парка и стала пред ним, точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился;

она схватила его руку и крепко сжала ее. «Нет, это не видение!»

И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после

их  разлуки;  она  что-то  говорила  ему,  но  он  молча  смотрел  на  нее;  сердце

его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть эту

встречу  с  ней  и  вспоминал  всегда  с  одинаковою  болью.  Она  опустилась

пред  ним  на  колена,  тут  же  на  улице,  как  исступленная;  он  отступил  в

испуге,  а  она  ловила  его  руку,  чтобы  целовать  ее,  и  точно  так  же,  как  и

давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.

–  Встань,  встань!  –  говорил  он  испуганным  шепотом,  подымая  ее,  –

встань скорее!

– Ты счастлив? Счастлив? – спрашивала она. – Мне только одно слово

скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? У ней? Что она сказала?

Она  не  подымалась,  она  не  слушала  его;  она  спрашивала  спеша  и

спешила говорить, как будто за ней была погоня.

–  Я  еду  завтра,  как  ты  приказал.  Я  не  буду…  В  последний  ведь  раз  я

тебя вижу, в последний! Теперь уж совсем ведь в последний раз!

– Успокойся, встань! – проговорил он в отчаянии.

Она жадно всматривалась в него, схватившись за его руки.

–  Прощай!  –  сказала  она  наконец,  встала  и  быстро  пошла  от  него,

почти  побежала.  Князь  видел,  что  подле  нее  вдруг  очутился  Рогожин,

подхватил ее под руку и повел.

– Подожди, князь, – крикнул Рогожин, – я через пять минут ворочусь

на время.

Через пять минут он пришел действительно; князь ждал его на том же

месте.

– В экипаж посадил, – сказал он, – там на углу с десяти часов коляска

ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что

ты  мне  написал,  в  точности  передал.  Писать  она  к  той  больше  не  станет;

обещалась;  и  отсюда,  по  желанию  твоему,  завтра  уедет.  Захотела  тебя

видеть  напоследях,  хоть  ты  и  отказался;  тут  на  этом  месте  тебя  и

поджидали, как обратно пойдешь, вот там, на той скамье.

– Она сама тебя с собой взяла?

– А что ж? – осклабился Рогожин. – Увидел то, что и знал. Письма-то

прочитал, знать?

–  А  ты  разве  их  вправду  читал?  –  спросил  князь,  пораженный  этою

мыслью.

–  Еще  бы;  всякое  письмо  мне  сама  показывала.  Про  бритву-то

помнишь, хе-хе!

– Безумная! – вскричал князь, ломая свои руки.

–  Кто  про  то  знает,  может,  и  нет,  –  тихо  проговорил  Рогожин,  как  бы

про себя.

Князь не ответил.

–  Ну,  прощай,  –  сказал  Рогожин,  –  ведь  и  я  завтра  поеду;  лихом  не

поминай! А что, брат, – прибавил он, быстро обернувшись, – что ж ты ей в

ответ ничего не сказал? «Ты-то счастлив или нет?»

– Нет, нет, нет! – воскликнул князь с беспредельною скорбью.

–  Еще  бы  сказал  «да»!  –  злобно  рассмеялся  Рогожин  и  пошел  не

оглядываясь.

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: