Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

А. Е.»

–  Поди,  считайся  с  ней  после  этого!  –  развела  руками  Варвара

Ардалионовна.

Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не мог же он не

выказать своего торжества, да еще после таких унизительных предреканий

Ипполита.  Самодовольная  улыбка  откровенно  засияла  на  его  лице,  да  и

Варя сама вся просветлела от радости.

–  И  это  в  тот  самый  день,  когда  у  них  объявляют  о  помолвке!  Поди,

считайся с ней после этого!

–  Как  ты  думаешь,  о  чем  она  завтра  говорить  собирается?  –  спросил

Ганя.

–  Это  всё  равно,  главное,  видеться  пожелала  после  шести  месяцев  в

первый  раз.  Слушай  же  меня,  Ганя:  что  бы  там  ни  было,  как  бы  ни

обернулось,  знай,  что  это 

важно!

  Слишком  это  важно!  Не  фанфаронь

опять,  не  дай  опять  промаха,  но  и  не  струсь,  смотри!  Могла  ли  она  не

раскусить,  зачем  я  полгода  таскалась  туда?  И  представь:  ни  слова  мне  не

сказала  сегодня,  виду  не  подала.  Я  ведь  и  зашла-то  к  ним  контрабандой,

старуха  не  знала,  что  я  сижу,  а  то,  пожалуй,  и  прогнала  бы.  На  риск  для

тебя ходила, во что бы ни стало узнать…

Опять крик и шум послышались сверху; несколько человек сходили с

лестницы.

–  Ни  за  что  теперь  этого  не  допускать!  –  вскричала  Варя  впопыхах  и

испуганная, – чтоб и тени скандала не было! Ступай, прощения проси!

Но  отец  семейства  был  уже  на  улице.  Коля  тащил  за  ним  сак.  Нина

Александровна  стояла  на  крыльце  и  плакала;  она  хотела  было  бежать  за

ним, но Птицын удержал ее.

– Вы только еще более поджигаете его этим, – говорил он ей, – некуда

ему  идти,  чрез  полчаса  его  опять  приведут,  я  с  Колей  уже  говорил;  дайте

подурачиться.

–  Что  куражитесь-то,  куда  пойдете-то!  –  закричал  Ганя  из  окна,  –  и

идти-то вам некуда!

– Воротитесь, папаша! – крикнула Варя. – Соседи слышат.

Генерал остановился, обернулся, простер свою руку и воскликнул:

– Проклятие мое дому сему!

–  И  непременно  на  театральный  тон!  –  пробормотал  Ганя,  со  стуком

запирая окно.

Соседи действительно слушали. Варя побежала из комнаты.

Когда  Варя  вышла,  Ганя  взял  со  стола  записку,  поцеловал  ее,

прищелкнул языком и сделал антраша.

III 

Суматоха  с  генералом  во  всякое  другое  время  кончилась  бы  ничем.  И

прежде  бывали  с  ним  случаи  внезапной  блажни,  в  этом  же  роде,  хотя  и

довольно  редко,  потому  что,  вообще  говоря,  это  был  человек  очень

смирный  и  с  наклонностями  почти  добрыми.  Он  сто  раз,  может  быть,

вступал  в  борьбу  с  овладевшим  им  в  последние  годы  беспорядком.  Он

вдруг  вспоминал,  что  он  «отец  семейства»,  мирился  с  женой,  плакал

искренно. Он до обожания уважал Нину Александровну за то, что она так

много  и  молча  прощала  ему,  и  любила  его  даже  в  его  шутовском  и

унизительном  виде.  Но  великодушная  борьба  с  беспорядком  обыкновенно

продолжалась недолго; генерал был тоже человек слишком «порывчатый»,

хотя  и  в  своем  роде;  он  обыкновенно  не  выносил  покаянного  и  праздного

житья  в  своем  семействе  и  кончал  бунтом;  впадал  в  азарт,  в  котором  сам,

может  быть,  в  те  же  самые  минуты  и  упрекал  себя,  но  выдержать  не  мог:

ссорился, начинал говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и

невозможного  к  себе  почтения  и  в  конце  концов  исчезал  из  дому,  иногда

даже на долгое время. В последние два года про дела своего семейства он

знал  разве  только  вообще  или  понаслышке;  подробнее  же  перестал  в  них

входить, не чувствуя к тому ни малейшего призвания.

Но  на  этот  раз  в  «суматохе  с  генералом»  проявилось  нечто

необыкновенное;  все  как  будто  про  что-то  знали,  и  все  как  будто  боялись

про  что-то  сказать.  Генерал  «формально»  явился  в  семейство,  то  есть  к

Нине Александровне, всего только три дня назад, но как-то не смиренно и

не с покаянием, как это случалось всегда при прежних «явках», а напротив

–  с  необыкновенною  раздражительностью.  Он  был  говорлив,  беспокоен,

заговаривал  со  всеми  встречавшимися  с  ним  с  жаром,  и  как  будто  так  и

набрасываясь  на  человека,  но  всё  о  предметах  до  того  разнообразных  и

неожиданных,  что  никак  нельзя  было  добиться,  что,  в  сущности,  его  так

теперь  беспокоит.  Минутами  бывал  весел,  но  чаще  задумывался,  сам,

впрочем,  не  зная  о  чем  именно;  вдруг  начинал  о  чем-то  рассказывать,  –  о

Епанчиных,  о  князе,  о  Лебедеве,  –  и  вдруг  обрывал  и  переставал  совсем

говорить,  а  на  дальнейшие  вопросы  отвечал  только  тупою  улыбкой,

впрочем,  даже  и  не  замечая,  что  его  спрашивают,  а  он  улыбается.

Последнюю ночь он провел охая и стоная и измучил Нину Александровну,

которая  всю  ночь  грела  ему  для  чего-то  припарки;  под  утро  вдруг  заснул,

проспал четыре часа и проснулся в сильнейшем и беспорядочном припадке

ипохондрии, который и кончился ссорой с Ипполитом и «проклятием дому

сему».  Заметили  тоже,  что  в  эти  три  дня  он  беспрерывно  впадал  в

сильнейшее  честолюбие,  а  вследствие  того  и  в  необыкновенную

обидчивость.  Коля  же  настаивал,  уверяя  мать,  что  всё  это  тоска  по

хмельном,  а  может,  и  по  Лебедеве,  с  которым  генерал  необыкновенно

сдружился в последнее время. Но три дня тому назад с Лебедевым он вдруг

поссорился  и  разошелся  в  ужасной  ярости;  даже  с  князем  была  какая-то

сцена. Коля просил у князя объяснения и стал, наконец, подозревать, что и

тот  чего-то  как  бы  не  хочет  сказать  ему.  Если  и  происходил,  как

предполагал  с  совершенною  вероятностью  Ганя,  какой-нибудь  особенный

разговор между Ипполитом и Ниной Александровной, то странно, что этот

злой  господин,  которого  Ганя  так  прямо  назвал  сплетником,  не  нашел

удовольствия вразумить таким же образом и Колю. Очень может быть, что

это был не такой уже злой «мальчишка», каким его очерчивал Ганя, говоря

с  сестрой,  а  злой  какого-нибудь  другого  сорта;  да  и  Нине  Александровне

вряд  ли  он  сообщил  какое-нибудь  свое  наблюдение,  единственно  для  того

только,  чтобы  «разорвать  ей  сердце».  Не  забудем,  что  причины  действий

человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы

их  всегда  потом  объясняем,  и  редко  определенно  очерчиваются.  Всего

лучше  иногда  рассказчику  ограничиваться  простым  изложением  событий.

Так и поступим мы при дальнейшем разъяснении теперешней катастрофы с

генералом;  ибо,  как  мы  ни  бились,  а  поставлены  в  решительную

необходимость  уделить  и  этому  второстепенному  лицу  нашего  рассказа

несколько более внимания и места, чем до сих пор предполагали.

События эти следовали одно за другим в таком порядке:

Когда  Лебедев,  после  поездки  своей  в  Петербург  для  разыскания

Фердыщенки, воротился в тот же день назад, вместе с генералом, то ничего

особенного не сообщил князю. Если бы князь не был в то время слишком

отвлечен и занят другими важными для него впечатлениями, то он мог бы

скоро  заметить,  что  и  в  следовавшие  затем  два  дня  Лебедев  не  только  не

представил  ему  никаких  разъяснений,  но  даже,  напротив,  как  бы  сам

избегал почему-то встречи с ним. Обратив, наконец, на это внимание, князь

подивился,  что  в  эти  два  дня,  при  случайных  встречах  с  Лебедевым,  он

припоминал  его  не  иначе  как  в  самом  сияющем  расположении  духа  и

всегда  почти  вместе  с  генералом.  Оба  друга  не  расставались  уже  ни  на

минуту.  Князь  слышал  иногда  доносившиеся  к  нему  сверху  громкие  и

быстрые  разговоры,  хохотливый,  веселый  спор;  даже  раз,  очень  поздно

вечером,  донеслись  к  нему  звуки  внезапно  и  неожиданно  раздавшейся

военно-вакхической  песни,  и  он  тотчас  же  узнал  сиплый  бас  генерала.  Но

раздавшаяся  песня  не  состоялась  и  вдруг  смолкла.  Затем  около  часа  еще

продолжался сильно одушевленный и по всем признакам пьяный разговор.

Угадать можно было, что забавлявшиеся наверху друзья обнимались, и кто-

то наконец заплакал. Затем вдруг последовала сильная ссора, тоже быстро и

скоро  замолкшая.  Всё  это  время  Коля  был  в  каком-то  особенно

озабоченном  настроении.  Князь  большею  частью  не  бывал  дома  и

возвращался к себе иногда очень поздно; ему всегда докладывали, что Коля

весь  день  искал  его  и  спрашивал.  Но  при  встречах  Коля  ничего  не  мог

сказать  особенного,  кроме  того,  что  решительно  «недоволен»  генералом  и

теперешним  его  поведением:  «Таскаются,  пьянствуют  здесь  недалеко  в

трактире,  обнимаются  и  бранятся  на  улице,  поджигают  друг  друга  и

расстаться  не  могут».  Когда  князь  заметил  ему,  что  и  прежде  то  же  самое

чуть  ли  не  каждый  день  было,  то  Коля  решительно  не  знал,  что  на  это

ответить  и  как  объяснить,  в  чем  именно  заключается  настоящее  его

беспокойство.

Наутро  после  вакхической  песни  и  ссоры,  когда  князь,  часов  около

одиннадцати,  выходил  из  дому,  пред  ним  вдруг  явился  генерал,

чрезвычайно чем-то взволнованный, почти потрясенный.

–  Давно  искал  чести  и  случая  встретить  вас,  многоуважаемый  Лев

Николаевич,  давно,  очень  давно,  –  пробормотал  он,  чрезвычайно  крепко,

почти до боли сжимая руку князя, – очень, очень давно.

Князь попросил садиться.

– Нет, не сяду, к тому же я вас задерживаю, я – в другой раз. Кажется, я

могу при этом поздравить с… исполнением… желаний сердца.

– Каких желаний сердца?

Князь  смутился.  Ему,  как  и  очень  многим  в  его  положении,  казалось,

что решительно никто ничего не видит, не догадывается и не понимает.

–  Будьте  покойны,  будьте  покойны!  Не  потревожу  деликатнейших

чувств.  Сам  испытывал  и  сам  знаю,  когда  чужой…  так  сказать,  нос…  по

пословице…  лезет  туда,  куда  его  не  спрашивают.  Я  это  каждое  утро

испытываю.  Я  по  другому  делу  пришел,  по  важному.  По  очень  важному

делу, князь.

Князь еще раз попросил сесть и сел сам.

– Разве на одну секунду… Я пришел за советом. Я, конечно, живу без

практических целей, но, уважая самого себя и… деловитость, в которой так

манкирует  русский  человек,  говоря  вообще…  желаю  поставить  себя,  и

жену мою, и детей моих в положение… одним словом, князь, я ищу совета.

Князь с жаром похвалил его намерение.

– Ну, это всё вздор, – быстро прервал генерал, – я, главное, не о том, я

о другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, Лев Николаевич,

как  человеку,  в  искренности  приема  и  в  благородстве  чувств  которого  я

уверен, как… как… Вы не удивляетесь моим словам, князь?

Князь  если  не  с  особенным  удивлением,  то  с  чрезвычайным

вниманием и любопытством следил за своим гостем. Старик был несколько

бледен,  губы  его  иногда  слегка  вздрагивали,  руки  как  бы  не  могли  найти

спокойного  места.  Он  сидел  только  несколько  минут  и  уже  раза  два  успел

для  чего-то  вдруг  подняться  со  стула  и  вдруг  опять  сесть,  очевидно,  не

обращая ни малейшего внимания на свои маневры. На столе лежали книги;

он взял одну, продолжая говорить, заглянул в развернутую страницу, тотчас

же опять сложил и положил на стол, схватил другую книгу, которую уже не

развертывал, а продержал всё остальное время в правой руке, беспрерывно

махая ею по воздуху.

– Довольно! – вскричал он вдруг. – Вижу, что я вас сильно обеспокоил.

–  Да  нисколько  же,  помилуйте,  сделайте  одолжение,  я,  напротив,

вслушиваюсь и желаю догадаться…

–  Князь!  Я  желаю  поставить  себя  в  положение  уважаемое…  я  желаю

уважать самого себя и… права мои.

– Человек с таким желанием уже тем одним достоин всякого уважения.

Князь  высказал  свою  фразу  из  прописей  в  твердой  уверенности,  что

она  произведет  прекрасное  действие.  Он  как-то  инстинктивно  догадался,

что  какою-нибудь  подобною,  пустозвонною,  но  приятною,  фразой,

сказанною кстати, можно вдруг покорить и умирить душу такого человека

и  особенно  в  таком  положении,  как  генерал.  Во  всяком  случае,  надо  было

отпустить такого гостя с облегченным сердцем, и в том была задача.

Фраза  польстила,  тронула  и  очень  понравилась:  генерал  вдруг

расчувствовался,  мгновенно  переменил  тон  и  пустился  в  восторженно-

длинные объяснения. Но как ни напрягался князь, как ни вслушивался, он

буквально  ничего  не  мог  понять.  Генерал  говорил  минут  десять,  горячо,

быстро, как бы не успевая выговаривать свои теснившиеся толпой мысли;

даже  слезы  заблистали  под  конец  в  его  глазах,  но  все-таки  это  были  одни

фразы  без  начала  и  конца,  неожиданные  слова  и  неожиданные  мысли,

быстро  и  неожиданно  прорывавшиеся  и  перескакивавшие  одна  чрез

другую.

–  Довольно!  Вы  меня  поняли,  и  я  спокоен,  –  заключил  он  вдруг

вставая,  –  сердце,  как  ваше,  не  может  не  понять  страждущего.  Князь,  вы

благородны,  как  идеал!  Что  пред  вами  другие?  Но  вы  молоды,  и  я

благословляю вас. В конце концов я пришел вас просить назначить мне час

для важного разговора, и вот в чем главнейшая надежда моя. Я ищу одной

дружбы  и  сердца,  князь;  я  никогда  не  мог  сладить  с  требованиями  моего

сердца.

– Но почему же не сейчас? Я готов выслушать…

–  Нет,  князь,  нет!  –  горячо  прервал  генерал,  –  не  сейчас!  Сейчас  есть

мечта!  Это  слишком,  слишком  важно,  слишком  важно!  Этот  час  разговора

будет  часом  окончательной  судьбы.  Это  будет  час 

мой,

  и  я  бы  не  желал,

чтобы нас мог прервать в такую святую минуту первый вошедший, первый

наглец, и нередко такой наглец, – нагнулся он вдруг к князю со странным,

таинственным  и  почти  испуганным  шепотом,  –  такой  наглец,  который  не

стоит каблука… с ноги вашей, возлюбленный князь! О, я не говорю: с моей

ноги!  Особенно  заметьте  себе,  что  я  не  упоминал  про  мою  ногу;  ибо

слишком  уважаю  себя,  чтобы  высказать  это  без  обиняков;  но  только  вы

один  и  способны  понять,  что,  отвергая  в  таком  случае  и  мой  каблук,  я

выказываю,  может  быть,  чрезвычайную  гордость  достоинства.  Кроме  вас,

никто другой не поймет, а 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: