Бегущий за ветром

Сперва  я  вижу  только  ствол  автомата,  а  потом  за  ним
вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове.
В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат
и  упирает  ствол  в  затылок  коленопреклоненного.  Свет  играет  на
блестящей стали.
Следует оглушительный выстрел.
Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека
с автоматом.
Это — я.
Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик.
Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо,
густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте
надрывались  сверчки,  ветерок  шевелил  ветви  деревьев,  земля  под  босыми
ногами  была  такая  холодная…  И  только  сейчас,  впервые  после
пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и
вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от
холеры  год  спустя.  Но  новая  жена  успела  родить  ему  сына,  не  то  что  две
предыдущие.  На  этой  земле  мой  дед  ездил  на  охоту  с  королем  Надир-
шахом  и  убил  оленя.  На  этой  земле  скончалась  моя  матушка.  И  на  этой
земле я старался завоевать любовь отца.
Я  сел  у  саманной  стены.  Нахлынувшее  на  меня  внезапно  чувство
родины  поразило  меня  самого.  А  я-то  думал,  все  давно  забыто  и
похоронено,  ведь  я  уже  так  давно  живу  в  другой  стране,  которая  для
людей,  мирно  спящих  сейчас  в  доме  у  меня  за  спиной,  нечто  вроде  иной
галактики.  И  вот  память  ко  мне  вернулась,  и  при  свете  полумесяца
Афганистан  поднялся  у  меня  из-под  ног.  Может  быть,  и  моя  родина  меня
вспомнит?
Где-то  там,  за  этими  горами,  лежит  Кабул,  настоящий,  всамделишный
город,  не  бледное  воспоминание  и  не  краткое  сообщение  «Ассошиэйтед
Пресс»  с  пятнадцатой  страницы  «Сан-Франциско  кроникл».  Где-то  за
горами  спит  Кабул,  где  я  со  своим  сводным  братом  запускал  воздушных
змеев.  Город,  где  бессмысленно  убили  коленопреклоненного  человека  из
моего  сна.  Город,  где  жизнь  когда-то  поставила  меня  перед  выбором,  а
через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия.
Из  дома  послышались  голоса.  Среди  говоривших,  несомненно,  был
Вахид.
— Детям ничего не осталось…
—  Пусть  мы  голодны,  но  мы  не  хамы!  Он  наш  гость!  Что  мне  было

делать? — Вахид старался говорить потише.
—  Надо  завтра  хоть  чем-нибудь  разжиться!  А  то  чем  я  детей
накормлю? — В женском голосе слышались слезы.
Я  на  цыпочках  прокрался  в  дом.  Теперь  мне  было  ясно,  почему  часы
так  скоро  наскучили  детям.  Они  и  не  на  часы  вовсе  смотрели.  Они
наблюдали, как я ем.
Мы  уезжали  рано.  Садясь  в  машину,  я  поблагодарил  Вахида  за
гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу:
— Это твой дом.
Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке
болтались мои часы.
Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в
другом мире, в том, где живу я, дети-попрошайки не бегают за машинами.
На  рассвете,  когда  никто  не  видел,  я  сунул  под  тюфяк  комок  банкнот.
Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни.
Двадцать шесть лет тому назад.

20
А  ведь  Фарид  меня  предупреждал.  А  как  же.  Только,  как  оказалось,
впустую.
Мы  ехали  по  усеянному  рытвинами  шоссе  Джелалабад  —  Кабул.  По
этой  же  дороге  тряслись  мы  с  отцом  в  крытом  брезентом  грузовике  —
только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил
обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и
гордость.  Целых  две  войны  оставили  свой  след  на  петляющем  меж  скал
серпантине  —  сгоревшие  танки,  съеденные  ржавчиной  опрокинутые
военные  грузовики,  взорванный  бронетранспортер  на  склоне  горы…
Какие-то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам — вторая предстала
передо  мной  на  экране  телевизора.  И  вот  теперь  я  глядел  на  нее  глазами
Фарида.
Лавируя  между  рытвинами,  отчаянно  вертя  баранку  туда-сюда,  Фарид
был  в  своей  стихии.  После  ночевки  в  доме  Вахида  он  стал  куда
разговорчивее.  Сейчас  я  сидел  на  пассажирском  сиденье  рядом  с  ним,  и
нам  было  удобнее  общаться.  Водитель  даже  пару  раз  улыбнулся.  Чуть  ли
не  в  каждой  деревне,  через  которые  мы  проезжали,  Фарид  кого-нибудь
знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане
в каком-нибудь лагере беженцев.
— Мертвым-то проще, — утверждал Фарид.
Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес.
—  И  здесь  у  меня  был  приятель.  Велосипеды  чинил  —  отличный  был
мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню.
Наша  машина  с  ревом  прокатила  через  пепелище.  Пес  даже  не
шелохнулся.
В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два.
Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали…
Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня:
— Кабул теперь совсем другой. Его не узнать.
— Мне говорили.
«Услышать — не то что увидеть», — читалось во взгляде Фарида.
Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен,
что  мы  попали  не  туда,  что  это  какой-то  другой  город.  Выражение,

появившееся  у  меня  на  лице,  было  Фариду  не  в  новинку  —  ведь  он  то  и
дело  возил  сюда  старых  кабульцев.  И  физиономии  у  всех  были  такие  же
обалдевшие.
Он угрюмо хлопнул меня по плечу:
— Добро пожаловать на родину.
Куда  ни  посмотри  —  груды  камней  и  нищие.  В  мое  время  тоже  были
попрошайки  —  Баба,  выходя  из  дома,  всегда  брал  с  собой  пригоршню
мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели
на каждом углу — грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И
большинство  —  дети,  худенькие  и  печальные,  некоторые  не  старше  пяти-
шести  лет.  Безмолвные  матери,  закутанные  с  головой,  прижимали  их  к
себе,  а  дети  тянули  нараспев:  «Бакшиш,  бакшиш».  Безотцовщина,  с
запозданием понял я. Все война и война — мужчины теперь в дефиците.
Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из
самых  оживленных  в  городе.  Пересохшая  река  Кабул  осталась  на  севере.
На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку
находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в
1992  году  занял  доблестный  полководец  Достум,
[40]
 и  с  этих  склонов
моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, —
последствия  обстрелов  я  теперь  видел  собственными  глазами.  В  старые
времена  именно  отсюда  раздавались  залпы  «топе  чашт»  —  «полуденной
пушки»,  возвещающей  середину  дня,  а  в  течение  священного  месяца
Рамадана  также  наступление  ночи.  Выстрелы  были  слышны  во  всем
городе.
— В детстве я частенько проходил по Джаде Майванд, — пробормотал
я. — Здесь были магазины, гостиницы и рестораны. И неоновое освещение.
Я  покупал  воздушных  змеев  у  старого  мастера  Сайфо.  У  него  была  своя
лавка рядом со зданием полицейского управления.
—  Полицейское  управление  и  посейчас  здесь,  —  сказал  Фарид.  —
Стражей  порядка  в  городе  хватает.  Только  воздушных  змеев  на  Джаде
Майванд теперь не купить. Да и во всем Кабуле тоже.
Улица  смахивала  на  гигантскую  песочницу,  где  играли  малыши,  пока
их  не  спугнул  ливень,  —  оплывшие  груды  строительного  мусора  словно
кучи  песка  и  редкие  стены,  иссеченные  огненным  дождем.  Из  развалин
торчал  изрешеченный  пулями  рекламный  плакат  «DRINK  COCA-CO…»,
среди  битого  кирпича  и  искореженной  арматуры  сновали  дети.  Народу
было немало, некоторые даже на велосипедах или в повозках, запряженных
мулами.  Одинокий  дымок  вдали,  масса  бродячих  собак  и  пыль,  пыль,

пыль…
— А где деревья? — спросил я.
—  Порубили  —  топить-то  зимой  чем-то  надо.  Да  и  шурави  спилили
немало.
— Зачем?
— На деревьях прятались снайперы.
Меня  охватила  печаль  —  словно  я  наткнулся  на  дряхлого  больного
нищего,  в  котором  после  долгой  разлуки  с  трудом  можно  узнать  старого
забытого друга.
— Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе.
— Помню. Его разрушили пару лет назад.
— Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти.
Фарид  въехал  в  узкий  проезд  у  полуразрушенного  дома  без  дверей  и
остановился.
— Когда-то здесь была аптека.
Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и
свернули направо.
— Чем это так пахнет? — спросил я. У меня прямо глаза слезились.
—  Соляркой.  Света  в  городе  по  большей  части  нет,  так  что  многие
завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы.
— А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена?
Фарид ухмыльнулся:
— Кебабами.
— Из ягнятины, — добавил я.
— Ягнятина, — просмаковал слово Фарид. — Мясо молодого барашка
в  Кабуле  сейчас  едят  только  талибы.  —  Он  схватил  меня  за  рукав.  —  Ну
вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут.
К нам приближался красный пикап.
Я  видел  талибов  и  раньше.  По  телевизору,  в  Интернете,  на  обложках
журналов, в газетах. Живьем — никогда.
И  вот  они  передо  мной,  метрах  в  десяти-пятнадцати,  и  напрасно  я
старался  уверить  себя,  что  странный  привкус  во  рту  —  это  не  страх,
чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой.
Миновав  нас,  красная  «тойота»  остановилась.  В  кузове  сидело
несколько  бородатых  молодых  людей  с  суровыми  лицами,  за  плечами
автоматы,  на  головах  черные  чалмы.  Смуглый  парень  чуть  за  двадцать  с
густыми  бровями  оглядывал  окрестности,  постукивая  хлыстом  по  борту
машины.  Наши  взгляды  встретились,  и  мне  показалось,  что  с  меня  мигом
содрали  всю  одежду.  Хорошо  еще,  он  долго  меня  не  рассматривал,

сплюнул коричневой от табака слюной и отвернулся.
Теперь я снова мог дышать.
Пикап  дернулся  и  покатил  дальше  по  улице,  оставляя  за  собой  облако
пыли.
— Ты что вытворяешь? — прошипел Фарид.
— Что-то не так?
— Никогда не смотри на них! Понял? А то уставился!
— Я нечаянно, — пролепетал я.
— Твой друг прав, ага. Это все равно что дразнить бешеную собаку. —
На  ступеньках  изувеченного  здания  сидел  старый  босой  нищий  в
грязнейшей чалме. Левого глаза у нищего не было.
Скрюченной  рукой  попрошайка  указал  в  сторону,  куда  отъехала
красная машина:
—  Они  раскатывают  по  городу  и  высматривают,  к  чему  бы
прицепиться.  Рано  или  поздно  кто-нибудь  обязательно  попадется  им  на
глаза,  и  появится  повод  разогнать  скуку  и  лишний  раз  сказать  «Аллах
Акбар».  Хоть  в  наше  время  все  стали  законопослушные,  всегда  можно
найти к чему придраться. Просто для забавы.
— Если талибы рядом, всегда смотри себе под ноги, — рявкнул Фарид.
— Ваш друг дает вам добрый совет, — подхватил нищий, закашлялся и
отхаркнул  мокроту  в  носовой  платок.  —  Простите,  не  могли  бы  вы
пожертвовать мне небольшую сумму?
— Бас. Идем, — потянул меня за руку Фарид.
Я  подал  старику  сто  тысяч  афгани,  что  равнялось  примерно  трем
долларам.  Он  потянулся  за  деньгами,  и  в  нос  мне  ударил  отвратительный
запах кислятины и немытого тела. Меня затошнило.
—  Тысяча  благодарностей  за  вашу  щедрость,  ага-сагиб.  —
Единственный глаз старика так и бегал, пока он торопливо прятал деньги в
пояс.
— Вы случайно не знаете, где в Карте-Се приют? — спросил я.
—  Его  легко  отыскать,  от  бульвара  Дарула-ман  надо  двигаться  на
запад, — ответил он. — Детей перевели отсюда в Карте-Се, когда в старый
детский  дом  угодило  сразу  несколько  ракет.  Все  равно  как  если  бы  их
забрали из клетки льва и кинули к тигру.
— Спасибо, ага. — Я уже собирался уходить.
— В первый раз, а?
— Простите?
— В первый раз видите талибов?
Я промолчал.

Старый  нищий  кивнул  сам  себе  и  осклабился.  Зубов  у  него  во  рту
оставалось немного.
—  Помню,  как  они  входили  в  Кабул.  Какой  это  был  радостный  день!
Конец  смертоубийству!  Вах,  вах!  Но  сказал  поэт:  как  безмятежна  любовь
перед лицом беды!
— Я знаю эти строки, — улыбнулся я. — Это Хафиз.
— Точно, — подтвердил старик. — Мне ли не знать. Ведь я преподавал
этот предмет в университете.
— Да неужто?
—  С  1958  по  1996  год.  —  Нищий  кашлянул.  —  Я  преподавал  поэзию
Хафиза, Хайяма, Руми, Бедиля, Джами, Саади.
[41]
Довелось даже прочесть
лекцию по мистике Бедиля в Тегеране в 1971 году. Когда я закончил, мне
аплодировали стоя. Вот как! — Старик покачал головой. — Только вы ведь
видели этих молодых парней в патрульной машине. Как вы думаете, на что
им суфизм?
[42]
— Моя матушка была преподавательницей в университете, — сказал я.
— И как ее звали?
— София Акрами.
Его единственный глаз сверкнул.
—  Пустынная  колючка  благоденствует,  а  весенний  цветок  скоро
увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия!
Я присел рядом со стариком.
— Вы были знакомы с моей матушкой?
— Разумеется, — ответил нищий. — Мы с ней часто беседовали после
занятий.  Когда  мы  виделись  с  ней  в  последний  раз,  экзамены  у  студентов
подходили  к  концу,  лил  дождь,  и  мы  съели  с  ней  по  куску  миндального
пирожного  с  медом  и  выпили  чаю.  Беременность  удивительно  шла  ей.
Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день.
— И что это были за слова?
На  все  расспросы  о  матушке  Баба  отделывался  двумя-тремя  словами,
вроде  «она  была  замечательная  женщина».  А  мне  всегда  хотелось
подробностей:  чем  отливали  ее  волосы  на  солнце,  какое  мороженое  было
ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти?
Память  о  супруге  Баба  забрал  с  собой  в  могилу.  Может  быть,  одно
упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить
совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была
слишком велика и лишнее слово причиняло невыносимую боль? А может,
сошлись обе причины?

— Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И
она  ответила:  «Я  слишком  счастлива,  доктор  Расул.  Такое  счастье  не  к
добру». «Почему?» — спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям
то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят
больше радоваться». «Зачем же вы так? — возмутился я. — Гоните от себя
глупые мысли».
Фарид тронул меня за плечо:
— Нам пора, Амир-ага.
Я отмахнулся от него.
— А что еще она говорила?
Черты лица попрошайки смягчились.
— Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад,
а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня.
— Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что.
Старик улыбнулся:
— Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже.
— Огромное спасибо, — от всего сердца поблагодарил я.
Еще  бы.  Теперь  мне  было  известно,  что  матушка  любила  миндальные
пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И
узнал я все это от чужого оборванного старика на улице.
Невероятное  совпадение.  Но  мы  с  Фаридом  не  проронили  об  этом  ни
слова,  когда  шли  обратно  к  своей  машине.  Мы  твердо  знали:  в
Афганистане,  а  уж  особенно  в  Кабуле,  такое  стечение  обстоятельств  в
порядке  вещей.  Баба  частенько  говаривал:  «Оставь  двух  совершенно
незнакомых  афганцев  на  десять  минут  одних,  и  они  сочтутся
родственниками».
Старик  остался  сидеть  на  ступенях  разрушенного  войной  здания.
Удалось  ли  ему  вспомнить  еще  что-нибудь  о  маме,  мне  не  суждено  было
узнать. Больше мы с ним так и не увиделись.
Новый  приют  —  похожее  на  казарму  невысокое  строение  с  рябыми
стенами и забитыми досками окнами — отыскался в северной части Карте-
Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот
район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я
убедился  в  этом  воочию.  Сплошь  изрытые  воронками  улицы,
полуразрушенные  брошенные  дома  и  развалины.  Разбитый  телевизор
торчал  из  груды  щебня,  поодаль  ржавел  остов  автомобиля,  на  уцелевшей
стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!».
Нам  открыл  худенький  плешивый  человечек  с  неопрятной  седой

бородой.  Поношенный  твидовый  пиджак,  крошечная  тюбетейка,  очки  с
треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки.
— Салям алейкум, — приветствовал он нас.
— Салям алейкум. — Я показал ему фотографию. — Мы разыскиваем
этого мальчика.
Человечек в очках едва взглянул на снимок.
— К сожалению, я никогда его не видел.
— Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, — вмешался Фарид. —
А то неудобно получается.
— Пожалуйста, — добавил я.
Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам.
— Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне
незнаком. Простите, у меня масса дел.
И он захлопнул калитку и задвинул засов.
Я забарабанил в дверь:
— Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого.
—  Я  же  сказал  вам,  его  здесь  нет,  —  последовал  ответ.  —  Сделайте
милость, уходите.
—  Дружок,  мы  не  талибы,  —  негромко,  но  отчетливо  произнес
Фарид. — Мы хотим забрать мальчика в безопасное место.
—  Я  приехал  из  Пешавара,  —  убеждал  я.  —  Мой  друг  знаком  с
американцами, у которых приют для детей-сирот.
Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли?
—  Я  дружил  с  отцом  Сохраба,  —  распинался  я.  —  Его  звали  Хасан.
Имя  матери  мальчика  —  Фарзана.  Свою  бабушку  он  называл  Саса.  Он
умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда
вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте.
Тишина.
— Я — его дядя.
Заскрежетал засов, калитка приоткрылась.
Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида.
— Вы ошиблись только в одном.
— В чем же это?
—  По  части  рогатки  он  настоящий  мастер.  С  ней  он  неразлучен.
Рогатка всегда у него за поясом.
—  Заман,  директор  детского  дома,  —  представился  человечек.  —
Прошу в мой кабинет.
Мы  прошли  сквозь  толпу  босоногих  детишек,  сгрудившихся  в  темном

замызганном  коридоре,  миновали  ряд  комнат  с  земляным  полом,  едва
прикрытым  вытертыми  коврами.  Окна  были  заслонены  кусками  пластика
вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто
даже без тюфяков.
— Сколько сирот здесь живет? — спросил Фарид.
— Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но
они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить,
ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей
округи.  —  Он  печально  развел  руками.  —  Здесь  лучше,  чем  на  улице,  но
ненамного.  Это  ведь  нежилое  здание  —  здесь  когда-то  был  склад  ковров.
Водогрея нет, и колодец высох. — Директор понизил голос: — Сколько раз
я  просил  у  талибов  денег,  чтобы  выкопать  новый  колодец!  А  они  и  не
почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств.
Нету — и все.
Заман указал на длинные ряды кроватей:
— Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял
мало.  —  Директор  показал  пальцем  на  девочку,  которая  вместе  с  двумя
другими  прыгала  через  скакалку.  —  Видите  ее?  Прошлой  зимой  мы
укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер.
Мы шли по бесконечному коридору.
—  По  моим  подсчетам,  риса  нам  и  на  месяц  не  хватит.  Когда  запасы
иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин.
Об обеде, как я понял, и речь не заходила.
Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом:
—  Здесь  очень  мало  места,  почти  нет  еды,  нет  белья,  одежды,  нет
чистой  воды.  Зато  детишек,  лишенных  детства,  в  изобилии.  И  им  еще
повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день
мне  приходится  отказывать  матерям.  —  Он  сделал  шажок  в  мою
сторону.  —  Так,  говорите,  для  Сохраба  есть  надежда?  Дай-то  Бог!
Только… не слишком ли поздно?
— То есть как?
Глаза у Замана забегали.
— Ступайте за мной.
Четыре  голые  потрескавшиеся  стены,  циновка  на  полу,  стол  и  два
складных  стула  —  вот  вам  и  весь  директорский  кабинет.  Стоило  нам  с
Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к
открытой двери. Я даже ноги поджал.
— Что значит «слишком поздно»?

— Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю.
— Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений.
Заман скрестил руки на груди.
—  Должен  сказать  вам  нечто  крайне  неприятное.  Не  говоря  уже  о
связанных с этим опасностях.
— И кто окажется в опасности?
— Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно.
— Да в чем дело, наконец?
— Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника?
С  уличными  мальчишками  Хасан  всегда  дрался  за  меня,  один  против
двух,  а  то  и  трех.  А  я  топтался  рядом  в  нерешительности:  и  хотелось,  и
кололось…
В  темном  коридоре  за  открытой  дверью  дети,  собравшись  в  круг,
пустились  в  пляс.  Девочка  с  ампутированной  ниже  колена  ногой,  сидя  на
тюфяке,  смотрела  на  них  и  улыбалась,  а  дети  шлепали  по  ее  ладошкам…
Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне
вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без
Сохраба.
— Где он?
Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на
меня.
— Только не вмешивайте меня в это дело.
— Даю слово.
Директор швырнул карандаш на стол.
— Даже если вы сохраните все в тайне, мне несдобровать. Впрочем, так
тому и следует быть. Все равно я проклят за грехи. Но если что-то можно
сделать  для  Сохраба…  Я  вам  скажу,  я  вам  верю.  Вы,  похоже,  готовы  на
все.
В воздухе повисло молчание.
— Примерно раз в месяц сюда наведывается один высокопоставленный
талиб,  —  выдавил  наконец  Заман,  —  и  приносит  наличные  деньги.
Немного,  но  все  лучше,  чем  ничего.  Взамен  он  обычно  берет  девочку.
Правда, не всегда. Иногда мальчика.
—  И  ты  позволяешь?  —  Фарид  придвинулся  вплотную  к
директорскому столу.
Заман отшатнулся к стене.
— А у меня есть выбор?
—  Ты  же  директор.  Это  твоя  работа  —  следить,  чтобы  с  детьми  не
приключилось ничего плохого.

— Положить этому конец выше моих сил.
— Ты торгуешь детьми! — взревел Фарид.
— Фарид, успокойся! — закричал я.
Поздно.  Быстрое  движение  —  и  стул  летит  в  сторону.  Директор
пригвожден к полу. Колени Фарида упираются ему в грудь, руки сошлись
на горле. Бумаги со стола разлетаются по всей комнате.
Заман  хрипит.  Вцепляюсь  Фариду  в  плечи  и  пытаюсь  оттащить.  Не
получается. Лицо у Фарида налито кровью, из груди рвется звериный рык:
— Я убью его! Только не мешай!
— Оставь его!
— Задушу!
А ведь и впрямь задушит. У меня на глазах. Надо что-то делать.
— Дети же смотрят, Фарид. Опомнись, наконец!
Шею он ему, что ли, свернул? Нет, обошлось.
Фарид оборачивается и видит детей. Взявшись за руки, они в молчании
смотрят на него, у некоторых слезы на глазах.
Фарид разжимает тиски и поднимается с пола. Глядя на поверженного
Замана, он смачно плюет ему в лицо. Затем подходит к двери и закрывает
ее.
Заман  с  трудом  встает,  рукавом  вытирает  плевок.  Губы  у  него
окровавлены.  Задыхаясь  и  кашляя,  он  натягивает  тюбетейку,  надевает
очки. Стекла не вылетели, только трещинок прибавилось.
Директор снимает очки и закрывает лицо руками.
Долго-долго никто не произносит ни слова.
— Он забрал Сохраба месяц назад, — хрипит Заман.
— И ты называешь себя директором? — опять взрывается Фарид.
Заман отрывает руки от лица.
—  Вот  уже  полгода  мне  не  платят  жалованья.  Все  свои  сбережения  я
потратил  на  детский  дом.  Я  продал  все,  что  у  меня  было,  только  бы  этот
забытый  Богом  приют  хоть  как-то  дышал.  Думаете,  у  меня  нет
родственников в Пакистане или Иране? Я мог бы бежать из страны, как все
прочие. Но я остался. Из-за них. — Заман показывает на дверь. — Если я не
дам  ему  одного  ребенка,  он  заберет  десятерых.  И  я  не  препятствую,  да
будет Аллах судией ему и мне. Я беру эти мерзкие грязные деньги, иду на
базар и покупаю еду для детей.
Фарид смотрит в пол.
— А что происходит с детьми, которых он уводит с собой?
Заман трет глаза.
— Некоторые возвращаются.

— Кто он такой? Как мне его найти? — спрашиваю я.
—  Отправляйтесь  завтра  на  стадион  «Гази».  В  перерыве  матча  вы  его
увидите.  Он  единственный  носит  темные  очки,  —  отвечает  Заман.  Руки  у
него трясутся. — А теперь уходите. Дети перепуганы.
Он провожает нас к выходу.
Машина  отъезжает.  В  зеркало  заднего  вида  вижу  Замана.  Он  стоит  у
калитки  в  окружении  толпы  детей,  ручонки  самых  маленьких  вцепились
ему в пиджак. Очки опять у него на носу.

21
Направляясь  в  Вазир-Акбар-Хан,  мы  пересекли  реку  и  оказались  на
оживленной  площади  Пуштуни-стана.  Когда-то  мы  с  Бабой  ели  здесь
кебабы  в  ресторане  «Хайбер».  Вот,  кстати,  и  ресторан.  Двери  на  замке,
окна заколочены, на вывеске не хватает букв.
С балки, выступавшей из-под крыши ресторана, свисала веревка, на ней
болтался  повешенный  —  молодой  парень  в  окровавленных  лохмотьях,
лицо синее, вздувшееся. Прохожие старались не смотреть на казненного.
Над  прокаленным  солнцем  городом  висела  пыль.  Площадь  осталась
позади.  На  каком-то  перекрестке  Фарид  указал  мне  на  двух  мужчин,
погруженных  в  жаркий  спор.  Один  из  них,  одноногий,  держал  в  руках
протез.
— Знаешь, чем они заняты? Торгуются из-за искусственной ноги.
— Инвалид хочет продать свой протез?
—  Ну  да.  Неплохие  деньги,  между  прочим.  Будет  чем  кормить  детей
месяц-полтора.
К  моему  удивлению,  большинство  домов  в  Вазир-Акбар-Хане
оказались  целехоньки,  и  деревья  за  заборами  тоже,  не  то  что  в  Карте-Се.
Даже  дорожные  указатели  —  правда,  ржавые  и  покосившиеся  —  были  в
наличии.
— Тут еще куда ни шло, — заметил я.
— Ничего удивительного. Все важные особы живут теперь здесь.
— Талибы?
— И они тоже.
— А кто еще?
Фарид свернул на широкую чистую улицу с подметенными тротуарами.
—  Те,  кто  стоит  за  талибами.  Кто  думает  за  них.  Арабы,  чеченцы,
пакистанцы. (Еще поворот.) Пятнадцатая улица, ее еще называют Сараки-
Мемана, улица гостей. Это они — гости. Ох и обгадится же вся эта публика
в один прекрасный день!
— По-моему, здесь! — вскричал я. — Сюда, сюда!
В детстве у меня был надежный ориентир. «Если заблудишься, — часто
повторял  Баба,  —  запомни:  в  конце  нашей  улицы  стоит  розовый  дом,  он
один такой».

Вот он, розовый дом с островерхой крышей, никуда не делся. До дома
отца отсюда рукой подать.
До дома отца…

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: