Бегущий за ветром

кукурузы».
В  южной  части  сада,  в  тени  локвы,  стоял  дом  слуг,  скромная
глинобитная хижина, где жили Али и Хасан.
Здесь, в этой лачуге, зимой 1964 года, ровно через двенадцать месяцев
после того, как моя мама умерла, когда рожала меня, Хасан и появился на
свет.
За  все  восемнадцать  лет,  прожитые  в  доме  отца,  я  считанные  разы
бывал  у  Али  и  Хасана.  Когда  солнце  пряталось  за  холмы  и  играм  на
сегодня  наступал  конец,  Хасан  и  я  расставались.  Я  шагал  меж  розами  к
особняку  отца,  а  Хасан  скрывался  в  саманном  домике,  где  родился  и
прожил  всю  свою  жизнь.  В  слабом  свете  двух  керосиновых  ламп  жилище
поражало скудостью обстановки, чрезвычайным порядком и чистотой. Два
тюфяка у противоположных стен, между ними старенький гератский ковер
с  обтрепанными  краями,  трехногая  табуретка  в  углу  у  стола,  за  которым
Хасан  рисовал.  Почти  голые  стены,  только  один  коврик  с  вышитыми
бисером словами «Аллах  Акбар».  Баба  купил  его  для  Али  в  одну  из  своих
поездок в Мешхед.
[3]
Здесь,  в  этой  лачуге,  Санаубар,  мать  Хасана,  родила  его  холодным
зимним  днем  1964  года.  Моя  мама  истекла  кровью  при  родах.  А  Хасан
потерял свою мать через неделю после того, как появился на свет. Тяжкая
доля досталась в удел Санаубар, хуже смерти, как сказало бы большинство
афганцев, — она сбежала с труппой бродячих певцов и танцоров.
Хасан никогда не упоминал о своей матери, будто ее и не было вовсе на
свете. Думал ли он о ней, хотел ли, чтобы она вернулась, тосковал ли, как я
тосковал по своей маме, которой никогда не видел?
Как-то  мы  пробирались  в  кинотеатр  «Зейнаб»  на  новый  иранский
фильм  коротким  путем  —  через  территорию  казармы  у  средней  школы
«Истикляль». Баба запретил  нам ходить этой  дорогой, но он  сейчас был в
Пакистане  вместе  с  Рахим-ханом.  Мы  перелезли  через  забор,
перепрыгнули  через  ручей  и  оказались  на  грязном  плацу,  где  пылились
старые списанные танки.  В тени одного  из них сидела  группа солдат, они
курили и играли в карты. Один из служивых приметил нас, толкнул соседа
и окликнул Хасана:
— Эй, ты! Я тебя знаю.
Коренастый, бритоголовый, черная щетина на щеках — мы никогда его
прежде не видели. Его злобная ухмылка испугала меня.
— Не обращай внимания, — шепнул я Хасану. — Не останавливайся.
—  Ты!  Хазара!
[4]
 Я  с  тобой  говорю!  Ну-ка,  посмотри  на  меня!  —

рявкнул  солдат,  передал  сигарету  соседу,  поднял  руки,  чтобы  всем  было
видно,  и  принялся  совать  палец  в  кулак.  Туда-сюда,  туда-сюда.  —  Я  был
близко знаком с твоей матерью, знаешь? Ой как близко. Я поимел ее прямо
у этого ручья.
Солдаты засмеялись. Один даже зашелся в визге.
—  Какая  у  нее  узенькая  сладкая  манда!  —  Скалясь,  солдат  пожимал
руки товарищам.
В темноте кинозала, когда сеанс уже начался, Хасан закряхтел, и слезы
покатились  у  него  по  щекам.  Я  обнял  его,  притиснул  к  себе.  Хасан
положил голову мне на плечо.
—  Он  тебя  с  кем-то  перепутал,  —  прошептал  я  ему  на  ухо.  —  Он
принял тебя за другого.
Мне  говорили,  что  никто  особенно  не  удивился,  когда  Санаубар
сбежала.  Люди  изумлялись  другому:  как  это  Али,  человек,  наизусть
знающий  Коран,  мог  жениться  на  Санаубар,  женщине  моложе  его  на
девятнадцать  лет,  красивой,  но  развратной  и  бессовестной,  чья  дурная
репутация  была  вполне  заслуженной.  Правда,  они  с  Али  были  шииты
[5]
 и
хазарейцы.  К  тому  же  она  доводилась  ему  двоюродной  сестрой,  вроде  бы
выбор  правильный.  Только  больше  ничего  общего  между  ними  не  было.
Прекрасные  зеленые  глаза  и  веселое  личико  Санаубар  многих  мужчин
ввели  во  грех.  По  крайней  мере,  так  говорили.  А  у  Али  был  врожденный
паралич  мимических  мускулов,  он  не  мог  улыбаться,  и  его  неподвижное
лицо было словно высечено из камня. Только глаза смеялись или грустили.
Говорят,  глаза  —  зеркало  души.  Что  правда,  то  правда,  если  речь  идет  об
Али.
Своей  походкой,  одним  движением  бедер  Санаубар  пробуждала  в
мужчинах  нечестивые  мысли.  Али  же  припадал  на  правую  ногу,
скрюченную  и  высушенную  полиомиелитом.  Как-то  он  взял  меня  с  собой
на базар. Мне было лет восемь. Шагая вслед за Али, я старался подражать
его шаткой походке. Изуродованная правая нога совсем его не слушалась,
просто  чудо,  что  он  ни  разу  не  упал.  Я  и  то  чуть  не  свалился  в
придорожную канаву и захихикал при этом. Али обернулся, посмотрел на
меня и ничего не сказал. Ни тогда, ни потом. Шел себе и шел.
Маленькие соседские дети боялись Али из-за его лица и походки. А вот
с детьми постарше была просто беда. Когда он выходил, они увязывались
за  ним  и  дразнили  как  могли.  Некоторые  называли  его  Бабалу,
страшилище. Эй, Бабалу, кого ты сегодня слопал? (Взрыв смеха.) Кого ты
сожрал, плосконосый Бабалу?
У  Али  (как  и  у  Хасана)  были  характерные  для  хазарейцев

монголоидные  черты  лица,  вот  его  и  прозвали  «плосконосый».  «Они
потомки монголов и смахивают на китайцев» — это все, что я знал тогда о
хазарейцах.  Школьные  учебники  упоминали  о  них  походя  и  только  в
прошедшем  времени.  Но  как-то  в  кабинете  Бабы  мне  в  руки  попалась
старая матушкина книга иранского автора Хорами. Я сдул с нее пыль, взял
с  собой,  чтобы  почитать  на  сон  грядущий,  раскрыл  и  был  потрясен,
обнаружив,  что  народу  Хасана,  хазарейцам,  посвящена  целая  глава.
Оказалось,  мы,  пуштуны,  исторически  преследовали  и  угнетали
хазарейцев,  вот  те  и  подняли  в  девятнадцатом  веке  бунт,  который  был
«подавлен  с  неслыханной  жестокостью».  В  книге  говорилось,  что  мой
народ  перебил  массу  хазарейцев,  продал  в  рабство  их  женщин,  сжег  их
дома  и  изгнал  с  родных  земель.  В  книге  говорилось,  что  хазарейцы  —
шииты, и это одна из причин ненависти к ним суннитов-пуштунов. В книге
было  еще  много  такого,  чему  нас  не  учили  в  школе  и  о  чем  даже  Баба
никогда  не  упоминал.  Ну  а  кое  о  чем  я  уже  знал.  Например,  о  том,  что
люди  обзывают  хазарейцев  «пожирателями  мышей»,  «плосконосыми»  и
«вьючными  ослами».  Соседские  дети  кричали  эти  гадкие  слова  вдогонку
Хасану.
Как-то  после  занятий  я  показал  эту  книгу  учителю.  Он  пролистнул
несколько страниц, скривился и отдал мне книгу обратно.
—  Единственное,  что  у  шиитов  хорошо  получается,  —  сказал  он,
брезгливо  морща  нос  при  слове  «шииты»,  будто  упоминал  о  какой-то
дурной болезни, — это мученическая смерть.
Санаубар,  несмотря  на  принадлежность  к  одному  с  Али  народу  и
связывающие  их  кровные  узы,  тоже  любила  насмехаться  над  мужем  и
прилюдно называла его уродом.
— И это муж? — фыркала она. — Старый осел был бы куда лучше.
В конце концов люди стали подозревать, что Али о чем-то договорился
с  дядей,  отцом  Санаубар,  а  женитьба  —  просто  часть  договоренности.
Ходил  слушок,  что  он  женился  на  двоюродной  сестре,  дабы  восстановить
доброе  имя  дяди.  Хотя,  что  скрывать,  невелика  честь.  Какое  уж  там
богатство у Али, сироты с пяти лет!
Али  никогда  не  отвечал  своим  мучителям  —  отчасти,  может  быть,
потому,  что  ему  было  за  ними  просто  не  угнаться.  С  его-то  ногой!  Но
главное,  что  делало  Али  нечувствительным  к  оскорблениям,  это  сын,
которого  ему  родила  Санаубар.  Все  произошло  предельно  просто.  Ни
акушеров,  ни  анестезиологов,  ни  сложной  аппаратуры,  только  нечистый
голый  тюфяк,  Али  и  повитуха.  Причем  толку  от  повитухи  было  чуть.
Всегда  верный  себе,  Хасан  был  просто  неспособен  причинить  боль

другому  человеку.  Даже  при  собственных  родах.  Пара  схваток,  короткий
всхлип — и Хасан появился на свет. С улыбкой на лице.
Как  поведала  соседскому  слуге  болтливая  повитуха  (а  слуга  затем
оповестил всех и каждого), Санаубар бросила взгляд на новорожденного на
руках у Али, увидела раздвоенную губу и горько расхохоталась:
— Вот тебе ребенок-дурачок, пусть теперь улыбается за тебя!
Она  даже  отказалась  взять  Хасана  на  руки,  а  через  несколько  дней
исчезла.
Для  Хасана  Баба  нанял  ту  же  кормилицу,  что  годом  раньше  для  меня.
По  словам  Али,  она  была  голубоглазая  хазареянка  из  Бамиана,  города,
знаменитого гигантскими статуями Будды.
— Как замечательно она пела! — часто повторял Али.
— А что она пела? — спрашивали мы, хотя сами прекрасно это знали.
Уж  на  этот  счет  Али  нас  просветил.  Нам  просто  хотелось  послушать,  как
поет сам Али.
Отец Хасана прочищал глотку и заводил:

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: