Бегущий за ветром

Вопрос нанизывался на вопрос. Как Баба мог смотреть Али в глаза? Как
мог Али жить в этом доме, зная, что хозяин надругался над его женой и над
ним самим? И как мне самому теперь жить, когда привычный образ Бабы,
ковыляющего  в  своем  парадном  коричневом  костюме  к  дому  генерала,
чтобы попросить для меня руки Сораи, превратился в нечто постыдное?
Среди  прочих  штампов  наш  преподаватель  литературного  мастерства
упоминал  и  такой:  яблочко  от  яблони  недалеко  падает.  Но  ведь  и  это
правда.  Оказалось,  у  нас  с  отцом  больше  общего,  чем  я  даже  мог  себе
представить. Мы оба предали людей, которые были верны нам до гроба. И
вот  пришла  расплата:  ведь  я  должен  искупить  не  только  собственные
грехи, но и грехи отца.
«Ты всегда был о себе слишком низкого мнения», — сказал мне Рахим-
хан.
Ну, основания-то у меня были. Правда, это не я привел Али на минное
поле  и  не  я  натравил  на  Хасана  талибов.  Зато  я  выгнал  отца  с  сыном  из
дома. А если бы не я, как сложилась бы их судьба? Может быть, Баба взял
бы их с собой в Америку, у Хасана была бы сейчас хорошая работа, семья,
собственный дом, и он жил бы в стране, где никому нет дела до того, что
он  хазареец,  где  большинство  людей  и  представления  не  имеет,  кто  такие
хазарейцы.  Конечно  же,  все  могло  получиться  и  по-другому.  Но  такая
возможность была.
«Я не поеду в Кабул. У меня в Америке жена, дом, карьера», — сказал я
Рахим-хану.  Но  разве  могу  я  сейчас  убраться  восвояси  и  загубить  тем
самым еще одну жизнь?
Лучше  бы  Рахим-хан  не  звонил  мне.  Жил  бы  я  себе,  как  раньше,  ни  о
чем  не  подозревая.  Но  он  вызвал  меня  сюда  и  сообщил  такое,  что
перевернуло всю мою жизнь, выставило ее чередой обманов, предательств
и гнусных тайн.
«Тебе  выпала  возможность  снова  встать  на  стезю  добродетели»,  —
сказал он.
Возможность начать жизнь сызнова.
Для этого надо разыскать мальчика.
Сына Хасана. Сироту.
Где-то в Кабуле.
Я  подозвал  рикшу  и  отправился  обратно  к  Рахим-хану.  Баба  как-то
сказал: моя беда в том, что я всегда прихожу на готовенькое. Мне тридцать
восемь  лет,  волосы  мои  седеют  и  редеют,  в  уголках  глаз  появились
«гусиные лапки». А если я так и не научился стоять за себя и не прятаться

за чужие спины? Вдруг Баба оказался прав?
Я посмотрел на фотографию, на круглое лицо моего брата, наполовину
скрытое тенью. Хасан любил меня как никто никогда не полюбит. Его сын
сейчас в Кабуле.
Он ждет.
Рахим-хан  —  черная  тень  в  углу  комнаты  —  читал  молитву,  обратясь
лицом к востоку. За окном краснело небо.
Я  подождал,  пока  он  закончит,  и  сообщил,  что  поеду  в  Кабул.  Пусть
звонит Колдуэллам.
— Я буду молиться за тебя, Амир-джан, — сказал мой старый друг.

19
Снова  морская  болезнь.  Мы  еще  не  успели  доехать  до  изрешеченного
пулями  щита  «ПЕРЕВАЛ  ХАЙБЕР  ПРИВЕТСТВУЕТ  ВАС»,  а  рот  у  меня
уже  был  полон  слюны.  Желудок  дергало  и  крутило.  Фарид,  мой  шофер,
холодно посмотрел на меня. Сочувствия в его глазах я не заметил.
— Можно опустить стекло? — хрипло спросил я.
Шофер  зажег  сигарету,  зажал  ее  двумя  пальцами  левой  руки  (больше
пальцев  на  руке  не  было),  не  отрывая  своих  черных  глаз  от  дороги,
наклонился  и  откуда-то  из-под  ног  достал  отвертку.  Я  вставил  ее  в
отверстие,  где  полагалось  быть  ручке,  и  несколько  раз  провернул.  Стекло
поехало вниз.
Во взгляде Фарида появилась почти не скрываемая враждебность. Он и
десяти слов не произнес с тех пор, как мы выехали из Джамруда.
—  Ташакор,  —  пробормотал  я  и  высунулся  в  окно,  подставляя  лицо
ветерку.
Дорога  через  горы  с  их  глинистыми,  усеянными  камнями  склонами
была  мне  знакома  —  в  1974  году  мы  с  Бабой  возвращались  этим  путем.
Ущелья,  скалистые  пики,  древние  крепости  на  вершинах  утесов,  снега
Гиндукуша, белеющие на севере… Серпантины и проклятая тошнота.
— Пососи лимон, — неожиданно произнес Фарид.
— Что?
— Лимон. Если тошнит, очень помогает. Я всегда беру в путь лимон.
—  Спасибо,  не  надо,  —  выдавил  я.  Стоило  только  подумать  о  кислом
соке, как желудок мой взбунтовался.
Фарид хихикнул:
— Это тебе не американская химия, а старое народное средство. Меня
мама научила.
— Тогда давай.
Надо к нему подольститься.
Из  бумажного  пакета  на  заднем  сиденье  Фарид  достал  половинку
лимона  и  протянул  мне.  Я  откусил  кусочек,  выждал  пару  минут,  слабо
улыбнулся и соврал:
— Ты прав. Полегчало.
Вежливость никогда не повредит.
— Старое средство. Не надо никакой химии. — Несмотря на угрюмый

тон, вид у водителя довольный.
Фарид  —  таджик  по  национальности,  долговязый,  черноволосый,  с
обветренным  лицом,  узкими  плечами  и  длинной  шеей.  Кадык  у  него  до
того выдается, что даже борода его не прикрывает. Одет он так же, как и я:
шерстяной башлык грубой вязки поверх пирхан-тюмбана и телогрейка, на
голове нуристанский паколь
[38]
слегка набекрень — как у кумира таджиков
Ахмада Шах-Масуда, «Льва Панджшера».
[39]
С  Фаридом  меня  свел  в  Пешаваре  Рахим-хан.  По  его  словам,  Фариду
всего двадцать девять лет (хотя выглядел он на сорок с лишком), родился
он в Мазари-Шарифе, но, когда ему исполнилось десять, семья переехала в
Джелалабад.  В  четырнадцать  лет  он  вместе  с  отцом  встал  под  зеленое
знамя  джихада.  Два  года  они  сражались  с  шурави  в  Панджшерском
ущелье, пока залп с вертолета не разорвал родителя на кусочки. У Фарида
две  жены  и  пятеро  детей.  Их  было  семеро,  но  две  младшие  дочки
подорвались  на  мине  под  Джелалабадом,  а  ему  самому  оторвало  все
пальцы  на  левой  ноге  и  три  на  руке.  После  этого  он  с  женами  и  детьми
перебрался в Пешавар.
— КПП, — буркнул Фарид.
Я  заерзал  на  сиденье,  забыв  на  минуту  про  тошноту.  Зря  беспокоился.
Два пакистанских солдата лениво подошли к нашей обшарпанной «тойоте»
«лендкрузер»,  едва  заглянули  внутрь  и  махнули  рукой,  чтобы  мы  ехали
дальше.
В  списке  неотложных  дел,  который  составили  мы  с  Рахим-ханом,
знакомство  с  Фаридом  стояло  на  первом  месте,  а  уже  потом  следовал
обмен долларов на рупии и афгани, приобретение необходимой одежды и
паколя (по иронии судьбы, я никогда не носил традиционного наряда, даже
когда  жил  в  Афганистане),  копирование  фотографии,  запечатлевшей
Хасана и Сохраба, и, наконец, покупка, пожалуй, самого необходимого —
фальшивой  окладистой  бороды,  соответствующей  указаниям  шариата  по
версии талибов. Рахим-хан знал в Пешаваре человека, основным занятием
которого было изготовление бород. Порой его услугами пользовались даже
западные журналисты, освещавшие ход войны.
Рахим-хан настаивал, чтобы я провел в Пешаваре еще несколько дней:
надо  же  хорошенько  обдумать  план  действий.  Но  я  торопился  —  боялся,
что передумаю, ведь если тянуть и предаваться размышлениям, то картина
моей благополучной жизни в Америке наверняка перевесит остальное, и я
не отважусь на безрассудный поступок, означавший искупление грехов. А
потом  все  то  новое,  что  ворвалось  в  мою  жизнь,  потихоньку  забудется  и

канет в Лету. Сорае я, разумеется, ничего не сказал про Афганистан, иначе
она прилетела бы сюда первым же рейсом.
Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со
всех  сторон.  Разбросанные  между  скал  кучками  детских  кубиков  убогие
деревушки,  растрескавшиеся  саманные  хижины…  Да  что  там  хижины!
Четыре  деревянных  столба  и  кусок  брезента  вместо  крыши  —  вот  и  все
жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок — играли
в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики.
Женщина  в  коричневой  одежде  тащила  на  плече  откуда-то  издалека
большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по
разбитой проселочной дороге.
— Как странно, — заметил я.
— Что странно?
— Кажусь себе туристом в собственной стране. — Я глядел на пастуха
в окружении шести тощих коз.
Фарид осклабился:
— Ты все еще считаешь эту страну своей?
— Она у меня в душе, — ответил я резче, чем следовало бы.
— И это после двадцати лет жизни в Америке?
Фарид осторожно объехал рытвину.
— Мое детство прошло в Афганистане.
Фарид фыркнул.
— Тебе смешно? — спросил я.
— Не обращай внимания.
— Интересно узнать, почему ты фыркаешь?
Глаза у шофера блеснули.
— Хочешь знать? — ехидно спросил он. — Давай сыграем в угадайку,
ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или
даже  три  этажа,  большой  сад,  а  за  фруктовыми  деревьями  и  цветами
ухаживал  садовник.  Отец  твой  ездил  на  американской  машине,  и  у  вас
были  слуги,  хазарейцы,  скорее  всего.  Когда  в  доме  устраивались  приемы,
комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья,
пили  и  болтали  про  свои  поездки  в  Европу  или  Америку.  И  клянусь
глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. —
Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. — Я все верно описал?
— Зачем ты так?
—  Ты  ведь  сам  спросил.  —  Фарид  указал  на  бредущего  по  тропе
старика  в  лохмотьях,  который,  сгорбясь,  тащил  на  спине  мешок  с
соломой: — Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А

ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?
Рахим-хан  предупреждал  меня,  чтобы  я  не  рассчитывал  на  теплую
встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.
— Мне жаль, что твоего отца убили, — сказал я. — Мне жаль, что твои
дочки погибли. Мне жаль, что ты потерял пальцы на руке.
— А что мне толку с твоих слов? Ты-то зачем вернулся сюда? Продашь
отцовский участок и с денежками в кармане упорхнешь обратно в Америку
к мамочке?
— Моя мама умерла, когда рожала меня.
Фарид молча закурил.
— На обочину!
— Что?!
—  Сверни  на  обочину  и  остановись!  —  просипел  я.  —  Меня  сейчас
вырвет.
И я выскочил из машины и замер, зажмурившись.
Близился  вечер.  Дорога  спускалась  в  долину  Ланди-Хана,  сожженные
солнцем вершины и голые бесплодные склоны сменились пейзажами, куда
более  радующими  глаз.  За  Торхамом  вдоль  дороги  появились  сосны,
правда,  их  было  как-то  меньше,  чем  помнилось  мне,  и  многие  деревья
стояли без хвои. Мы подъезжали к Джелалабаду. Ночевать мы собирались
у брата Фарида.
Еще  до  захода  солнца  мы  въехали  в  Джелалабад,  столицу  провинции
Нангархар. Когда-то город был знаменит прежде всего своими фруктами и
мягким  теплым  климатом.  Каменные  дома  и  многоэтажные  здания  по-
прежнему  украшали  центр  города,  но  пальм  поубавилось.  Зато  тут  и  там
появились развалины.
Фарид  свернул  в  узкий  незамощенный  переулок  и  остановился  у
пересохшей  канавы.  Я  выскользнул  из  машины,  распрямил  мышцы  и
вдохнул  полной  грудью.  В  старые  добрые  времена  ветерок  донес  бы  с
орошаемых  полей  сладкий  запах  сахарного  тростника,  весь  город  был
пропитан  им.  Я  закрыл  глаза  и  принюхался.  Приятные  ароматы
отсутствовали начисто.
— Идем, — поторопил меня Фарид.
Мимо голых тополей и разрушенных саманных стен мы пробрались по
засохшей грязи к обветшавшему домику. Оглянувшись, Фарид постучал в
дверь.
Выглянула молодая женщина в белом платке, подняла на меня зелено-
голубые  глаза  и  отшатнулась.  Но  тут  взгляд  ее  упал  на  Фарида.  Лицо

женщины осветила радость.
— Салям алейкум, Кэка Фарид!
—  Салям,  Мариам-джан.  —  Фарид  впервые  за  весь  день  улыбнулся  и
поцеловал ее в макушку.
Женщина  отступила  в  сторону,  пропуская  нас  в  дом.  На  меня  она
глядела с опаской.
Низкий  потолок,  совершенно  голые  стены,  пара  светильников  в  углу,
соломенная циновка на полу. Обувь полагалось снять, что мы и сделали. У
стены на тюфяке, прикрытом одеялом с обмахрившимися краями, скрестив
ноги, сидели три мальчика. Высокий, широкоплечий бородач встал, чтобы
поздороваться с нами. Они с Фаридом обнялись и расцеловались.
— Это Вахид, мой старший брат, — представил бородача Фарид. — А
это Амир-ага, он приехал из Америки.
Вахид усадил меня рядом с собой, напротив мальчиков, которые так и
повисли  на  Фариде.  Как  я  ни  противился,  Вахид  велел  старшему  сыну
принести  еще  одеяло,  чтобы  мне  было  удобно  на  полу.  Мариам  занялась
чаем.
—  Как  доехали?  Не  повстречали  грабителей  на  перевале  Хайбер?  —
шутливым тоном спросил Вахид. Хайбер во все века был знаменит своими
разбойниками  с  большой  дороги.  —  Хотя  какой  уважающий  себя  дозд
покусится на колымагу моего брата.
Фарид устроил шутливую возню — повалил младшего сына Вахида на
пол и принялся щекотать его здоровой рукой. Мальчик визжал и брыкался.
—  Какая  ни  есть,  а  машина,  —  возразил  Фарид  обиженно.  —  Как  там
поживает твой осел?
— На моем осле ездить куда удобнее, чем на твоем механизме.
—  Хар  хара  мишенаса,  —  съехидничал  Фарид.  —  Осла  узнаешь  не
скоро.
Братья засмеялись, и я вместе с ними.
Из  соседней  комнаты  послышались  тихие  женские  голоса.  С  моего
места  было  хорошо  видно,  что  там  происходит.  Мариам  и  пожилая
женщина в коричневом хиджабе — наверное, ее мать — разливали чай по
чашкам.
— Чем ты занимаешься в Америке, Амир-ага? — спросил Вахид.
— Я писатель.
Хихикнул Фарид или мне показалось?
—  Писатель?  —  неподдельно  удивился  Вахид.  —  Ты  пишешь  про
Афганистан?
— Писал когда-то. Но сейчас работаю над другими темами.

В моем последнем романе «Пепелище» университетский преподаватель
застает жену в постели со студентом и уходит в табор к цыганам. Пресса у
произведения была неплохая — некоторые обозреватели именовали роман
«хорошим»,
а
один
критик
даже
удостоил
его
определения
«захватывающий».  Но  мне  почему-то  вдруг  стало  стыдно.  Хоть  бы  Вахид
не спросил, о чем я сейчас пишу.
—  Может,  тебе  стоит  опять  взяться  за  Афганистан  и  рассказать  всему
миру, что творят талибы в нашей стране? — предложил Вахид.
— Знаешь… не уверен, что справлюсь. Я ведь не публицист.
—  Вот  оно  что,  —  смутился  Вахид.  —  Тебе,  конечно,  виднее.  Кто  я
такой, чтобы давать тебе советы?
Вошли  Мариам  и  ее  мать  с  чаем.  Я  вскочил  с  места,  прижал  руки  к
груди и согнулся в поклоне:
— Салям алейкум.
— Салям, — поклонилась мне в ответ пожилая женщина. Нижняя часть
ее  лица  была  прикрыта  хиджабом.  Не  глядя  мне  в  глаза,  женщина
поставила передо мной чашку с чаем и неслышно вышла из комнаты.
Я сел и отхлебнул черного ароматного напитка.
Вахид прервал напряженное молчание:
— Что привело тебя обратно в Афганистан?
—  А  что  их  всех  приводит  в  Афганистан,  дорогой  братец?  —  Фарид
говорил с Вахидом, но глаз не сводил с меня. В них читалось презрение.
— Бас! — цыкнул на него Вахид.
— Всегда все одно и то же, — не унимался Фарид. — Продать участок,
дом,  взять  денежки  и  смыться,  словно  крыса.  Как  раз  хватит,  чтобы
съездить с семьей в Мексику.
—
Фарид!
—
взревел
Вахид.
Все
вокруг
вздрогнули
от
неожиданности. — Как ты себя ведешь? Ты у меня дома, Амир-ага — мой
гость, своим поведением ты меня позоришь!
Фарид  открыл  было  рот,  но  передумал  и  не  сказал  ничего,  только
устроился поудобнее у стены. Его пронзительный взгляд так и преследовал
меня.
—  Извини  нас,  Амир-ага,  —  уже  спокойно  сказал  Вахид.  —  У  него  с
детства язык опережает разум.
—  Это  моя  вина,  —  попытался  улыбнуться  я.  —  Я  ничуть  не  обижен.
Мне следовало с самого начала объяснить ему, зачем я вернулся на родину.
Я не собираюсь продавать недвижимость. Мне надо найти в Кабуле одного
мальчика.
— Мальчика, — повторил Вахид.

— Именно так.
Я  вытащил  снимок  из  кармана  брюк.  Стоило  взглянуть  на
улыбающегося  Хасана,  как  сердце  у  меня  заныло  и  на  глаза  навернулись
слезы. Я протянул фото Вахиду.
— Вот этого мальчика? — уточнил он.
Я кивнул.
— Хазарейца?
— Да.
— Он тебе чем-то дорог?
— Его отец был мне очень дорог. Он рядом с ним на снимке. Его убили.
Вахид сощурился:
— Он был тебе друг?
Скажи  «да»,  шептал  мне  внутренний  голос,  будто  не  желая,  чтобы  я
выдал тайну Бабы. Только лгать больше не хотелось.
—  У  нас  один  отец.  —  Признание  далось  мне  с  трудом.  —  Только
матери разные.
— Прости за любопытство.
— Ничего страшного.
— Как ты с ним поступишь, когда отыщешь?
— Заберу его в Пешавар. Есть люди, которые о нем позаботятся.
Вахид вернул мне фото и положил на плечо свою могучую руку.
— Ты честный человек, Амир-ага. Настоящий афганец.
Внутри у меня все сжалось.
—  Я  горжусь  тем,  что  дал  тебе  приют  под  своей  крышей,  —
торжественно сказал Вахид.
Я  смущенно  поблагодарил  и  посмотрел  на  Фарида.  Потупив  глаза,  тот
теребил края циновки.
Немного  погодя  Мариам  с  матерью  подали  нам  по  миске  шорвы  из
овощей и по лепешке.
— Прости, что не предлагаю тебе мяса, — извинился Вахид. — Сейчас
только талибы едят мясо.
— Как вкусно, — сказал я совершенно искренне. — Угоститесь вместе
с нами.
— Мы все хорошо поели перед вашим приходом, — отказался Вахид.
Нам с Фаридом оставалось только закатать рукава и начать макать хлеб
в миски.
Смуглые  коротко  стриженные  ребятишки  не  отрываясь  смотрели  мне
на руки. Младший прошептал что-то старшему на ухо. Брат кивнул в ответ,

раскачиваясь взад-вперед.
Их заинтересовали мои кварцевые часы, понял я.
После  трапезы,  когда  Мариам  принесла  нам  в  глиняном  горшке  воды
вымыть  руки,  я  спросил  Вахида,  можно  ли  мне  сделать  его  детям  хадиа,
подарок. Он долго не соглашался, но наконец разрешил. Я отстегнул часы
и протянул их младшему. Тот застенчиво пробормотал «ташакор».
—  Они  показывают,  который  теперь  час  во  всех  крупных  городах
мира, — пояснил я.
Мальчики вежливо поклонились, по очереди примеряя хитрый прибор.
Только  скоро  часы  надоели  и,  никем  не  востребованные,  так  и  остались
лежать на полу.
—  Почему  ты  мне  не  сказал?  —  шепотом  спросил  Фарид,  когда  мы  с
ним  улеглись  на  целую  кипу  соломенных  циновок,  которые  жена  Вахида
собрала для нас по всему дому.
— О чем?
—  Зачем  ты  приехал  в  Афганистан.  —  Из  голоса  Фарида  исчезли
резкие  интонации,  характерные  для  него  чуть  ли  не  с  первой  минуты
нашего знакомства.
— Ты не спрашивал.
— Ты обязан был сказать.
— Но ведь ты не спрашивал.
Он перекатился на другой бок и сунул руку под голову. Теперь его лицо
было обращено ко мне.
— Может, я помогу тебе найти мальчика.
— Спасибо, Фарид.
— Нельзя сразу плохо думать о людях, не разобравшись. Я был не прав.
Я вздохнул.
— Не расстраивайся. Так мне и надо.

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: