Бегущий за ветром

24
Если Пешавар напоминал мне старый Кабул, то до Исламабада Кабулу
было  далеко.  Мой  родной  город  мог  стать  таким  разве  что  в  будущем.
Широкие  чистые  улицы,  масса  зелени,  меньше  народу  на  ухоженных
базарах,  современная  элегантная  архитектура,  цветущие  в  тени  деревьев
кусты роз и жасмина…
Фарид привез нас в маленькую гостиницу где-то в переулке у подножия
Маргаллы.
[46]
 По  пути  мы  миновали  знаменитую  соборную  мечеть  Шаха
Фейсала, по общему мнению, самую большую мечеть в мире.
[47]
При виде
громадины  Сохраб  как-то  встрепенулся,  высунулся  из  окна  и  смотрел  на
грандиозные минареты, пока машина не свернула за угол.
Кабульский  отель,  где  ночевали  мы  с  Фаридом,  сравнения  не
выдерживал  вовсе.  Белье  здесь  было  свежее,  ковер  чистый,  полотенца  в
сверкающей ванной пахли лимоном, да тут еще шампунь, мыло, лезвия для
бритья…  И  кровавых  пятен  на  стенах  не  было.  Зато  на  тумбочке  между
двух кроватей стоял телевизор.
—  Смотри!  —  сказал  я  Сохрабу,  включил  телевизор  (пульт,  правда,
отсутствовал)  и  сразу  же  наткнулся  на  детский  канал:  кудлатые  овечки-
куклы распевали что-то на урду.
Сохраб  сел  на  кровать,  поджал  колени  к  подбородку  и  принялся
раскачиваться  взад-вперед.  Лицо  у  него  было  застывшее,  зеленые  глаза
глядели на экран.
А ведь я обещал купить Хасану телевизор, когда вырасту.
— Я поехал, Амир-ага, — сказал Фарид.
— Останься на ночь. Путь-то неблизкий. Поедешь завтра.
—  Ташакор.  Только  лучше  уж  я  вернусь  сегодня.  А  то  буду
волноваться,  как  там  дети.  —  В  дверях  номера  Фарид  остановился.  —
Счастливо, Сохраб-джан.
Ответа  он  так  и  не  дождался.  Пожалуй,  мальчик  его  даже  не  слышал.
Серебристые отблески освещали качающуюся фигурку.
В коридоре я вручил Фариду конверт. Тот разорвал его и разинул рот.
— Не знаю, как тебя благодарить, — сказал я. — Ты столько сделал для
меня.
— Сколько здесь? — Лицо у моего водителя было обалделое.

— Чуть больше двух тысяч долларов.
— Двух ты… — Нижняя губа у Фарида задрожала.
Мы вместе вышли на улицу. Машина тронулась с места. На прощанье
Фарид  дважды  нажал  на  клаксон  и  помахал  мне  рукой.  Я  махнул  ему  в
ответ.
Больше мы с ним не виделись.
Я  дотащился  до  номера.  Сохраб  лежал  на  кровати,  свернувшись  в
калачик.  Глаза  у  него  были  закрыты.  Спит  или  нет?  Телевизор  он
выключил сам.
Я  сел,  кривясь  от  боли.  Лоб  был  в  ледяном  поту.  Долго  еще  мне
мучиться?  Ни  лечь  толком,  ни  встать,  ни  поесть.  А  с  мальчиком  что
делать?
Хотя в глубине души я уже знал ответ.
Налив в стакан воды из графина, я запил две обезболивающие таблетки,
полученные от Арманда (вода была теплая и горьковатая), подошел к окну,
задернул  шторы  и  лег.  Грудь  моя  разрывалась  от  боли.  Когда  стало  чуть
полегче  и  уже  можно  было  дышать,  я  натянул  на  себя  одеяло  и  принялся
ждать, когда пилюли подействуют.
Когда я проснулся, уже темнело. В щели между занавесками алел закат.
Простыни были мокрые от пота, в голове гудело.
Опять мне что-то снилось, только что?
Постель  Сохраба  была  пуста.  Сердце  у  меня  екнуло.  Я  позвал  его.
Голос мой был слаб и дик. Нереальность происходящего ужаснула меня. За
тысячи миль от дома, в темном гостиничном номере, наполненном болью,
с  уст  моих  срывается  имя  мальчика,  с  которым  я  и  знаком-то  всего
несколько дней.
Я опять позвал Сохраба. Тишина.
С  трудом  стащил  себя  с  кровати,  заглянул  в  ванную,  распахнул  дверь
номера, окинул взглядом крошечный коридор. Мальчика нигде не было.
Заперев дверь, вцепился в перила лестницы и поковылял вниз, к стойке
портье.  Холл  был  оклеен  розовыми  обоями  с  фламинго,  из  кадки  торчала
пыльная искусственная пальма. Портье читал газету.
Я описал ему Сохраба.
Портье отложил газету и снял очки. Прямоугольной формы усики были
тронуты  сединой,  легкий  изысканный  аромат  каких-то  тропических
фруктов щекотал ноздри.
— Мальчишки такие непоседы, — вздохнул он. — У меня своих трое.
Носятся весь день напролет, а мамаша волнуется.

Ну, что ты так на меня уставился?
—  Этот  мальчик  вряд  ли  где-то  носится,  —  промычал  я.  —  Да  и  сами
мы нездешние. Как бы он не потерялся.
Портье покачал головой:
— Присматривать надо за детишками, господин хороший.
— Я знаю. Только стоило мне уснуть, как его уже нет.
— Мальчишки — они такие.
— Ну да. — Пульс у меня участился.
Вот ведь чурбан бесчувственный!
Господин за стойкой принялся обмахиваться газетой.
— Велосипеды им подавай.
— Что?
— Я про своих. Требуют купить им велосипеды. «Мы больше никогда
ничего у тебя не попросим, папочка». Как же. — Он хрюкнул. — Мамаша
меня убьет на месте.
А  Сохраб  без  сознания  сейчас  валяется  где-нибудь  в  канаве.  Или,
связанный,  в  кузове  грузовика.  Кровь  его  падет  на  мои  руки.  Нет,  не
только. Вина ляжет и на этого типа тоже.
—  Прошу  вас…  —  скосив  глаза,  я  прочитал  его  имя  на  приколотом  к
голубой рубашке тэге, — господин Фаяз, скажите, вы его не видели?
— Мальчика-то?
Я рассвирепел:
— Ну да, мальчика! Который приехал со мной. Ради бога, скажите мне
наконец, попадался он вам на глаза или нет?
Портье перестал обмахиваться и сузил глаза:
— Друг мой, вы бы потише. Я не виноват, что он у вас потерялся.
Лицо мое, наверное, приобрело малиновый оттенок.
— Да, конечно. Извините. Это моя вина. Так вы его видели?
Портье опять надел очки и развернул газету.
— Нет, к сожалению, не видел.
Я  еще  минутку  постоял  у  стойки,  стараясь  взять  себя  в  руки,  затем
направился к выходу.
— Вы хоть представляете себе, где его искать?
— Нет. — Меня колотила нервная дрожь.
—  Он  чем-нибудь  интересуется?  Мои,  например,  без  ума  от
американских боевиков, особенно с Арнольдом Шварценеггером.
— Мечеть! — воскликнул я. — Огромная мечеть!
Когда мы проезжали мимо, Сохраб как-то ожил. Смотрел на нее во все
глаза.

— Шах Фейсал?
— Да. Можете меня туда отвезти?
— А вы знаете, что это самая большая мечеть в мире?
— Нет, но…
— Один только ее двор вмещает сорок тысяч человек.
— Отвезете меня туда?
— Да тут и километра не будет.
Но он уже выходил из-за стойки.
— Я заплачу за услугу.
Портье вздохнул и покачал головой.
— Подождите здесь.
И он скрылся за дверью.
Вернулся он скоро, в других очках и с ключами в руках. На его месте за
стойкой  расположилась  маленькая  круглолицая  женщина  в  оранжевом
сари.
— Денег я с вас не возьму, — гордо заявил Фаяз. — Отвезу так. Я ведь
сам отец.
Что  мне  делать,  когда  стемнеет?  Обратиться  в  полицию,  сообщить  им
приметы  Сохраба?  Под  укоризненным  взглядом  Фаяза  отвечать  на
рутинные  вопросы?  И  видеть,  что  за  ними  кроется  одно:  кому  какое  дело
до мертвого афганского ребенка!
Слава  богу,  обошлось.  Сохраб  сидел  на  зеленом  газончике  посреди
автостоянки. До мечети было метров сто.
Фаяз подъехал поближе и помог мне выйти.
— Мне пора возвращаться.
—  Ничего  страшного,  мы  немного  пройдемся,  —  успокоил  я  его.  —
Очень вам благодарен, господин Фаяз. От всего сердца.
Он наклонился ко мне поближе:
— Можно мне вам сказать кое-что?
— Конечно.
Лицо его скрывали сумерки, только очки блестели.
— Дело в том, что вы, афганцы… такие беспечные.
Меня терзала боль. Челюсть тряслась. Казалось, вместо внутренностей
у меня колючая проволока. Но все-таки я засмеялся.
— Что такого я сказал? — недоуменно спросил Фаяз.
А я давился смехом, мычал, хрюкал и фыркал.
— Ненормальные, — пробормотал портье.
Хлопнула  дверь  машины.  Взвизгнули  на  повороте  шины.  Задние

фонари мигнули в сгущающейся темноте.
—  Как  ты  меня  напугал!  —  Я  сел  на  траву  рядом  с  мальчиком  и
привалился спиной к дереву, чтобы не так донимала боль.
Сохраб  не  сводил  глаз  с  гигантского  шатра  мечети  Шаха  Фейсала.
Подъезжали  и  отъезжали  автомобили,  правоверные,  одетые  в  белое,
степенно  поднимались  и  спускались  по  ступенькам.  Мы  молчали.  С
минарета  мечети,  сияющей  сотнями  огней,  доносился  призыв  к  молитве.
Во  мраке  храм  блистал,  словно  бриллиант,  посылая  в  небо  столб  света.
Светилось и лицо мальчика.
— Ты когда-нибудь был в Мазари-Шарифе? — неожиданно спросил он.
Колени его были поджаты к подбородку.
— Очень давно. Я уж и не помню ничего.
—  Когда  я  был  маленький,  папа  возил  меня  туда.  Мама  и  Саса  тоже
ездили  с  нами.  Папа  купил  мне  на  базаре  коричневую  обезьянку  с
хвостиком крючком. Не настоящую, надувную.
— В детстве у меня, наверное, тоже была такая.
— Мы с папой тогда побывали в Голубой Мечети. Сколько рядом с ней
было  голубей!  И  они  совсем  не  боялись  людей.  Саса  дала  мне  хлеба,  и  я
покрошил его птицам. Они как накинулись все разом! Здорово было.
— Наверное, ты очень тоскуешь по родителям, — сказал я.
Видел он, как талибы их убивали, или нет?
—  А  ты  скучаешь  по  своим  папе  и  маме?  —  склонил  голову  набок
Сохраб.
— Я-то? Маму я не помню. А отец умер несколько лет назад. По нему я
скучаю, да. Иногда сильно.
— Ты помнишь, какой он был?
Мне  вспомнилась  могучая  шея  Бабы,  его  черные  глаза,  копна
каштановых волос. Сесть ему на колени было все равно что на два бревна.
— Помню. И помню его запах.
— А я стал забывать их лица. Это плохо?
— Нет, — ответил я. — Время все стирает.
И  тут  меня  словно  что-то  толкнуло.  Вот  же  она,  фотография  Хасана  и
Сохраба, у меня в нагрудном кармане!
— Держи, — протянул я мальчику снимок.
Он взял фото в обе руки, повертел перед носом, замер и смотрел долго-
долго. Не заплакал, молодец.
Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где-то слышал или читал. «В
Афганистане много детей, но мало детства».

— Возьми себе, — устало сказал я. — Фотография твоя.
— Спасибо.
Послышался  цокот  копыт,  мимо  нас  проехал  запряженный  лошадью
экипаж. Звенели колокольчики на сбруе.
— Я последнее время много думал о мечетях, — вымолвил Сохраб.
— Да? Почему вдруг?
—  Просто  они  не  шли  у  меня  из  головы.  —  Он  взглянул  на  меня.
Только  сейчас  из  глаз  у  него  полились  слезы.  —  Можно  тебя  спросить,
Амир-ага?
— Разумеется.
— А Господь… — Сохраб всхлипнул, — Господь низвергнет меня в ад
за то, что я сделал тому человеку?
Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся.
— Конечно, нет.
Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить,
что  ему  не  в  чем  себя  винить.  Слишком  сурово  судьба  обошлась  с  ним
самим.
Лицо у Сохраба немного разгладилось.
—  Папа  мне  говорил,  что  нельзя  никому  причинять  зло,  даже  плохим
людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек
может однажды исправиться.
— Не всегда, Сохраб.
Он вопросительно посмотрел на меня.
—  Асефа,  человека,  который  обидел  тебя,  я  знаю  с  детства.  Наверное,
ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда-то давно (лет мне было,
как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень
смелый  и  встал  за  меня  горой.  И  вот  однажды  Асеф  жестоко  оскорбил
твоего  папу.  Это  была  месть  с  его  стороны.  А  я  не  сделал  ничего,  чтобы
помочь Хасану, как он когда-то помог мне.
— Почему люди так цепляются к папе? — спросил Сохраб дрожащим
голоском. — Он в жизни никому не сделал ничего плохого.
—  Твой  папа  был  очень  хороший  человек,  ты  прав.  Только  вот  что  я
стараюсь  тебе  втолковать,  Сохраб-джан.  В  этом  мире  есть  плохие  люди,
которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор.
Мне  следовало  разделаться  с  Асефом,  еще  когда  я  был  мальчишкой.  Ты
сделал это за меня. Он получил по заслугам.
— Думаешь, папа рассердился бы на меня?
— Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой.
Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.

— Я скучаю по отцу и по маме, — прохрипел он. — И я скучаю по Сасе
и Рахим-хан-сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой
кажется.
— Почему это? — Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.
—  Потому  что…  я  не  хочу,  чтобы  они  видели  меня  таким.  Я
грязный. — Сохраб всхлипнул. — Я полон греха.
— На тебе нет грязи, — возразил я.
— Эти люди…
— И не смей так думать о себе.
— …они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника…
— На тебе нет грязи и нет греха. — Я взял-таки его за руку, как он ни
выдирался. — Я не обижу тебя. Обещаю.
Обнять его. Привлечь к себе.
Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди.
Между  теми,  кто  вскормлен  одной  грудью,  существует  братство.  Но
оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою
рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом.
Когда  же  задать  ему  вопрос,  который  не  дает  мне  уснуть  по  ночам?
Может быть, сейчас и настал подходящий момент?
— Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой.
Сохраб не ответил.
Ведь ему надо было выплакаться.
Целую  неделю  я  не  заговаривал  про  Америку,  будто  этот  вопрос  меня
вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли
такси  и  отправились  на  смотровую  площадку  Дамани-Ко,  «край  горы».
Отсюда,  со  скалистого  выступа  на  склоне  одного  из  холмов  Маргаллы,
открывался  прекрасный  вид  на  Исламабад  с  его  зелеными  проспектами  и
белыми  зданиями.  Таксист  сказал  нам,  что  оттуда  можно  разглядеть
президентский  дворец,  а  после  дождя,  когда  воздух  чист,  видны  даже
земли  за  Равалпинди.
[48]
 Глаза  его  в  зеркале  заднего  вида  перебегали  с
меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая,
зато желтизны прибавилось.
Мы  сели  на  скамеечку  в  тени  эвкалипта,  идеальное  место  для
любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко,
небо  словно  выцвело.  На  соседних  лавках  лакомились  самсой  и  пакорой,
слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого-то старого фильма,
по-моему,  из  «Пакизы».  Ребятишки  играли  в  мяч,  заливисто  смеялись,
кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте-

Се, и у меня вдруг дыхание перехватило.
Во что мои соотечественники превратили родную землю!
— Что с тобой? — спросил Сохраб.
— Ничего страшного, — улыбнулся я. — Уже прошло.
Мы  расстелили  на  нагретом  солнцем  столе  гостиничное  полотенце  и
принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все
больше незнакомые.
—  Смотри,  —  Сохраб  картами  указал  на  ястреба,  кружившего  в
неохватном небе.
— Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, — сказал я.
— И я не знал. — Мальчик не отрывал глаз от птицы. — А там, где ты
живешь, они есть?
—  В  Сан-Франциско-то?  Наверное.  Только  они  как-то  не  попадались
мне на глаза.
Я  надеялся,  он  спросит  еще  о  чем-нибудь.  Но  Сохраб  перетасовал
карты  и  сказал,  что  хочет  есть.  Пришлось  достать  из  бумажного  пакета
кофту.  Сам-то  я  питался  исключительно  протертыми  бананами  и
апельсинами  —  с  этой  целью  пришлось  одолжить  у  госпожи  Фаяз  на
неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки.
Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я
благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой.
—  Твой  папа  и  я  были  братьями,  —  неожиданно  вырвалось  у  меня.
Тогда,  у  мечети,  я  почему-то  не  смог  ему  об  этом  сказать.  Только  тайнам
между нами места теперь не было. — У нас был один отец.
Сохраб отложил лепешку.
— Папа никогда не говорил, что у него есть брат.
— Он и не знал.
— Почему?
—  Ему  не  сказали.  И  мне  никто  ничего  не  сказал.  Все  выяснилось
совсем недавно.
У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни.
— А почему люди скрывали это от папы?
— Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился.
Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья.
— Потому что он был хазареец?
Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза.
— Да.
— А ваш отец одинаково любил тебя и папу?
Озеро  Карга.  Мы  пускаем  камешки  по  воде,  и  плоский  голыш  Хасана

рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу.
Больничная  палата,  с  лица  Хасана  сняли  повязки,  волнение  и  радость
отца.
— Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по-своему.
— Ему было стыдно за папу?
— Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя.
Мы  уехали  со  смотровой  площадки  ближе  к  вечеру,  разморенные
зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба.
Возле  магазина  я  попросил  водителя  остановиться  и  купить  мне
телефонные карты.
Когда  стемнело,  мы  лежали  на  кроватях  у  себя  в  номере  и  смотрели
телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах
отвечали  на  звонки  правоверных  со  всего  света.  Мусульманин  из
Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то,
что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны.
— Я однажды видел Сан-Франциско на картинке, — сообщил Сохраб.
— Правда?
— Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой.
— Тебе бы на улицы посмотреть, — сказал я.
— Они такие интересные?
Муллы на экране оживленно обсуждали тему.
—  Они  такие  крутые,  что,  когда  машина  одолевает  подъем,  видишь
только ее капот и небо.
— Страшно, наверное. — Сохраб повернулся спиной к телевизору.
— Только на первых порах. Быстро привыкаешь.
— А снег там идет?
—  Нет.  Зато  тумана  хоть  отбавляй.  Ты  хорошо  запомнил  фото  с
красным мостом?
— Да.
—  Иногда  туман  такой  плотный,  что  моста  совсем  не  видно.  Из  мглы
торчат только две башни.
— Ух ты! — В его улыбке было удивление.
— Сохраб?
— Да?
— Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил?
Улыбка  исчезла  у  него  с  лица.  Муллы  в  телевизоре  пришли  к  выводу,
что  сын  Аюба  отправится  прямиком  в  ад.  А  нечего  таскать  такие
неприличные штаны.

— Я подумал, — выговорил Сохраб.
— И что?
— Мне страшно.
—  Понятное  дело,  —  ухватился  я  за  соломинку.  —  Но  ты  быстро
выучишь английский и привыкнешь…
— Я не об этом. Хотя… Только самое страшное другое…
— Что?
Сохраб сел на кровати и подтянул колени к подбородку.
— Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене?
Я сполз со своей койки и сел рядом с ним.
—  Ты  никогда  не  надоешь  мне,  Сохраб.  Обещаю.  Ты  ведь  мой
племянник,  помни.  А  Сорая-джан  очень  добрая.  Поверь  мне,  мы  будем
любить тебя. Это я тоже обещаю.
Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул.
— Я не хочу опять в приют, — тихо сказал он.
—  Этого  никогда  не  будет.  —  Я  стиснул  ему  руку.  —  Ты  поедешь
домой вместе со мной.
Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою.
Мы кивнули друг другу.
Дозвонился я с четвертой попытки.
— Алло, — прозвучал в трубке голос Сораи.
В  Исламабаде  половина  восьмого  вечера.  Значит,  в  Калифорнии
половина  восьмого  утра.  Сорая  уже  час  как  на  ногах  и  скоро  уйдет  на
работу.
— Это я. — Сидя на кровати, я смотрел на спящего Сохраба.
— Амир! — радостно вскрикнула она. — У тебя все хорошо? Где ты?
— В Пакистане.
—  Почему  ты  не  звонил?  Я  так  волновалась!  Мама  каждый  день
молилась и совершала назр.
— Прости. Сейчас у меня все хорошо.
Я  сказал  ей,  что  уезжаю  на  неделю,  самое  большее  на  две.  А  прошел
уже почти месяц.
—  Скажи  Хале  Джамиле,  пусть  прекратит  истребление  овец,  —
улыбнулся я.
— Почему «сейчас»? И что такое у тебя с голосом?
— Не волнуйся за меня. Все замечательно. Честное слово, Сорая. Мне
надо о многом рассказать тебе, я давно собирался. Но сперва самое важное.
— Слушаю тебя, — сказала она уже более спокойным тоном.

—  Я  вернусь  не  один.  Со  мной  приедет  маленький  мальчик.  Его  надо
будет усыновить.
— Что?
Я посмотрел на часы.
—  У  меня  на  этой  дурацкой  телефонной  карте  всего  пятьдесят  семь
минут, а мне столько всего надо тебе сказать… Сядь, пожалуйста.
Судя по звукам, к телефону подтащили стул.
— Ну, — сказала жена.
И  впервые  за  пятнадцать  лет  нашего  брака  я  поведал  ей  все.  Раньше  я
не  мог  без  ужаса  подумать  о  признании.  А  теперь  у  меня  прямо  камень  с
души  упал.  Мне  кажется,  сама  Сорая  испытала  нечто  подобное,  когда
рассказала мне о своем прошлом во время сватовства.
Когда я закончил свой рассказ, она плакала.
— Что ты на это? — спросил я.
— Не знаю, что и подумать, Амир. Столько всего сразу…
— Я понимаю.
Она высморкалась.
— В одном убеждена: он должен жить с нами. Я настаиваю.
— Это точно? — Я закрыл глаза и улыбнулся.
— И ты еще спрашиваешь? Ведь он твой каум, родственник, значит, и
мой  тоже.  Ты  не  можешь  выгнать  его  на  улицу.  —  Она  помолчала.  —  А
какой он из себя?
Я поглядел на спящего Сохраба.
— Очень милый и серьезный.
— Невинная душа. Хочу его видеть.
— Сорая?
— Да?
— Достет дарум. Я люблю тебя.
— И я тебя. — В ее голосе звучала улыбка. — Только будь осторожен.
— Постараюсь. И вот еще что. Не говори родителям, кто он. Я сам.
— Ладно.
И мы закончили разговор.
Тщательно постриженную лужайку перед американским посольством в
Исламабаде  украшали  круглые  цветочные  клумбы  и  декоративные  кусты.
Само  здание,  невысокое  и  белое,  мало  чем  выделялось  из  рядовой
застройки.  Металлодетекторы  живо  реагировали  на  каркас,  скрепляющий
мою  челюсть,  и  на  всех  трех  КПП  меня  обыскали.  Когда  же  мы  попали  в
само  посольство,  мне  будто  плеснули  в  лицо  ледяной  водой  —

кондиционеры  работали  на  совесть.  Я  назвал  свое  имя  секретарше  —
худощавой блондинке за пятьдесят в бежевой блузке и черных брюках, —
и  она  улыбнулась  мне.  Впервые  за  много  дней  передо  мной  предстала
женщина,  одетая  не  в  бурку  или  шальвар-камиз.  Постукивая  карандашом
по  столу,  блондинка  просмотрела  список  записавшихся  на  прием,  нашла
мое имя и предложила сесть.
— Лимонаду не желаете?
— Я — нет, спасибо.
— А ваш сын?
— Простите?
— Вот этот милый молодой джентльмен, — улыбнулась она Сохрабу.
— Да, будьте любезны. Благодарю вас.
Мы  с  Сохрабом  сели  на  кожаный  диван,  рядом  с  которым  стоял
американский  флаг  на  длинном  древке.  Мальчик  взял  со  стеклянного
столика журнал и принялся невнимательно листать.
— Что? — вдруг спросил он.
— Не понял?
— Ты улыбаешься.
— Просто я думал о тебе.
Мой племянник нервно усмехнулся, взял другой журнал и пролистал за
полминуты.
— Не бойся, — я коснулся его руки, — ты среди друзей. Успокойся и
будь как дома.
Хороший  совет.  Мне  самому  не  помешало  бы  последовать  ему.  А  то
сижу как на иголках. Да тут еще шнурок развязался.
Секретарша поставила перед мальчиком высокий стакан — лимонад со
льдом:
— Пожалуйста.
Сохраб застенчиво улыбнулся.
—  Большое  спасибо,  —  произнес  он  по-английски.  Еще  он  знал,  как
будет «до свидания». Вот и весь его запас иностранных слов.
— Не за что, — рассмеялась дама в брюках и, постукивая каблучками,
вернулась за свой стол.
— До свидания, — вежливо произнес Сохраб.
Ручки  у  невысокого  Реймонда  Эндрюса  были  маленькие,  чистенькие,
ухоженные,  на  безымянном  пальце  блестело  обручальное  кольцо.
Рукопожатие  вялое.  «Наши  судьбы  теперь  в  этих  руках»,  —  подумал  я,
усаживаясь  напротив  чиновника.  На  стене  у  него  за  спиной  рядом  с

топографической  картой  США  висел  рекламный  плакат  фильма
«Отверженные». В горшке на подоконнике росли помидоры.
—  Закурите?  —  спросил  Эндрюс  глубоким  баритоном,  удивительным
для такой тщедушной фигурки.
— Нет, благодарю.
На  Сохраба  едва  взглянул.  На  меня  и  вовсе  старается  не  смотреть.  К
чему бы это?
Эндрюс  достал  из  ящика  стола  початую  пачку  сигарет  и  щелкнул
зажигалкой. Намазал руки лосьоном (баночка явилась из того же ящика). С
зажатой в зубах сигаретой посмотрел на помидорный куст. Закрыл ящик и
выдохнул дым.
— Ну что же, — глаза его сощурились, — рассказывайте.
Я почувствовал себя как Жан Вальжан перед инспектором Жавером.
[49]
Пришлось  напомнить  самому  себе,  что  я  на  американской  земле,  что  этот
господин  —  не  противник  мне,  а  союзник  и  что  помогать  людям  вроде
меня — его работа.
— Я намерен усыновить этого мальчика и увезти с собой в Штаты.
—  Рассказывайте,  —  повторил  он,  аккуратно  стряхивая  пепел  в
мусорную корзину.
Я  изложил  ему  версию,  которая  созрела  у  меня  в  голове,  пока  я
разговаривал  с  Сораей.  В  Афганистан  я  прибыл,  чтобы  разыскать  сына
моего  сводного  брата.  Мальчик  проживал  в  детском  доме  в  ужасающих
условиях. Я заплатил директору энную сумму и забрал племянника. И вот
мы в Пакистане.
— Вы приходитесь ребенку дядей?
— Да.
Эндрюс  взглянул  на  часы,  протянул  руку  и  повернул  горшок  с
помидорами.
— Кто-нибудь может удостоверить этот факт?
— Да. Только я не знаю, где этот человек сейчас.
Чиновник повернулся ко мне и кивнул. Лицо его ничего не выражало.
Он хоть в покер-то играет своими нежными ручками?
—  Челюсть  у  вас  закована  в  металл,  как  я  предполагаю,  вовсе  не
потому, что так велит мода?
Да, Сохраб, вляпались мы с тобой.
— В Пешаваре на меня напали грабители.
— Я так и думал. — Он откашлялся. — Вы мусульманин?
— Да.
— Практикующий?

— Да.
По  правде  говоря,  последний  раз  я  молился  Аллаху,  когда  доктор
Амани  сказал,  что  прогноз  у  Бабы  неблагоприятный.  И  молитвы
вспомнились сами собой, не зря в школе зубрил.
— Хотя в вашем положении это не так уж и важно. — Он провел рукой
по безукоризненно уложенным волосам.
— Что вы имеете в виду?
Я взял Сохраба за руку. Мальчик вопросительно смотрел то на меня, то
на чиновника.
—  Ответ  получится  очень  длинным.  Можно  для  начала  дать  вам
краткий совет?
— Слушаю вас.
Эндрюс затушил сигарету и сморщился.
— Откажитесь от этой затеи.
— Простите?
— Не подавайте заявления об усыновлении. Ничего не выйдет. Вот вам
мой совет.
—  Принято  к  сведению,  —  мрачно  сказал  я.  —  Может,  объясните
почему?
—  Значит,  вам  понадобился  длинный  ответ,  —  бесстрастно  произнес
Эндрюс  и  сдвинул  руки  вместе,  будто  собираясь  пасть  на  колени  перед
образом Девы Марии. — Предположим, все в вашем рассказе правда, хотя
даю голову на отсечение, вы кое о чем умолчали. А кое-что добавили. Но
не это важно. Вы здесь, он тоже здесь, все остальное побоку. Так вот, ваше
заявление столкнется с серьезными препятствиями. Начать с того, что этот
ребенок — не сирота.
— А кто же он тогда?
— С юридической точки зрения он сиротой не является.
— Его родителей расстреляли прямо на улице. Соседи это видели.
Хорошо еще, Сохраб не понимает по-английски!
— У вас имеется свидетельство о смерти?
— О смерти? Это в Афганистане-то? Там у большинства населения нет
свидетельств о рождении.
Глаза у чиновника так стеклянными и остались.
—  Сэр,  не  я  составляю  законы.  Как  бы  вы  ни  возмущались,  вам
придется  доказывать,  что  его  родители  умерли.  Мальчик  должен  быть
официально признан сиротой.
— Но…
—  Я  еще  не  закончил.  Ведь  вам  нужен  длинный  ответ.  Следующая

сложность — взаимодействие с властями страны, где ребенок родился. Это
и  вообще  не  просто,  а  если  речь  идет  об  Афганистане  —  тем  более.
Американского  посольства  в  Кабуле  нет.  Это  очень  затрудняет  дело.
Вопрос становится почти неразрешимым.
— Так что же мне делать? Выкинуть мальчика на улицу?
— Я этого не говорил.
—  Его  изнасиловали.  —  Мне  вспомнились  колокольчики  и
подведенные глаза.
—  Очень  сожалею.  —  Полнейшее  равнодушие,  словно  про  погоду
говорит. — Но для Службы иммиграции и натурализации это не повод для
выдачи молодому человеку визы.
— Что вы хотите этим сказать?
— Если желаете как-то помочь своей родине, переведите деньги какой-
нибудь
достойной
благотворительной
организации.
Или
идите
добровольцем в обслугу лагеря беженцев. Но в данный конкретный момент
мы не рекомендуем гражданам США усыновлять афганских детей.
— Идем, Сохраб, — сказал я на фарси и поднялся с места.
Мальчик скользнул ко мне и прижался головой к моему бедру. На фото
Хасан с сыном стояли в такой же позе.
— Можно еще вопрос, мистер Эндрюс?
— Слушаю.
— У вас есть дети?
Сощурился. Моргнул. Впервые за все время.
— Так есть или нет? Вопрос очень простой.
Молчание.
—  Так  я  и  думал.  На  вашем  месте  должен  сидеть  человек,  который
понимает, каково это — хотеть ребенка.
Я направился к выходу, Сохраб за мной.
— А вам можно задать вопрос? — ожил Эндрюс.
— Валяйте.
—  Вы  успели  пообещать  мальчику,  что  возьмете  его  с  собой  в
Америку?
— И что, если успел?
Он покачал головой:
—  Давать  обещания  детям  —  дело  опасное.  —  Вздохнул  и  опять
открыл ящик стола. — Так вы не отступитесь?
— Не отступлюсь.
Эндрюс протянул мне визитку:
—  Тогда  советую  обратиться  к  хорошему  адвокату  по  делам

иммиграции. Омар Фейсал работает здесь, в Исламабаде. Скажите, что вы
от меня.
— Спасибо, — пробормотал я и взял карточку.
— Желаю удачи.
Выходя из кабинета, я оглянулся. Ярко освещенный солнцем, Реймонд
Эндрюс смотрел в окно, пальцы его нежно гладили помидорный куст.
— Всего наилучшего, — попрощалась с нами секретарша.
— Ваш босс мог бы быть и полюбезнее, — пожаловался я.
Как  она  отреагирует?  Округлит  глаза  и  скажет  что-нибудь  вроде:
«Известное дело. Все жалуются»?
Она понизила голос:
— Бедный Рей. После смерти дочери он просто сам не свой.
Я вопросительно поднял бровь.
— Самоубийство, — прошептала дама в брюках.
В  такси  на  пути  в  гостиницу  Сохраб  прижался  головой  к  окну,  не
отрывая  глаз  от  проплывающих  мимо  элегантных  зданий,  осененных
эвкалиптами. Его дыхание то и дело туманило стекло.
Сейчас спросит меня, как прошла беседа.
Но он так и не спросил.
За закрытой дверью ванной шумно лилась вода. С первого дня нашего
пребывания  в  гостинице  Сохраб  взял  в  привычку  мыться  перед  сном  не
меньше часа. В Кабуле-то горячего водоснабжения было не сыскать днем с
огнем.
Пока  он  отмокал  в  благоухающей  пене  (ну  теперь-то  ты  чистый,
Сохраб?), я позвонил Сорае.
Рассказал о нашем разговоре с Реймондом Эндрюсом.
Спросил:
— Что скажешь?
— Давай считать, что он не прав.
Она звонила в несколько международных агентств по усыновлению. За
афганского ребенка никто из них не берется, но ведь еще не вечер.
— Как родители восприняли новость?
— Мадар рада за нас. Ты же знаешь, как она к тебе относится, что бы
ты ни сделал, ей все по душе. Падар… ну, по нему никогда не поймешь. Он
не торопится раскрывать душу.
— А ты сама рада?

Она переложила трубку в другую руку.
—  Малышу-племяннику  будет  хорошо  с  нами,  уж  мы  постараемся.
Только бы нам было хорошо с ним.
— Я того же мнения.
— Меня одолевают мысли: какое блюдо ему понравится больше всего?
Какой  предмет  в  школе  он  полюбит?  Вот  дура-то,  правда?  —  Сорая
засмеялась.
Сохраб  наконец  закрыл  кран.  Слышно  было,  как  мальчик  плещется  в
ванне.
— Ты молодчина, — восхитился я.
— Да, чуть не забыла! Я ведь позвонила Кэке Шарифу!
Это  он  читал  стихи  на  нашей  нике  (написаны  они  были  почему-то  на
фирменном  бланке  какой-то  гостиницы).  Это  его  сын  держал  у  нас  над
головами Коран, когда мы с Сораей, озаряемые фотовспышками, выходили
на сцену.
— И что сказал дядюшка?
—  Он  постарается  что-нибудь  для  нас  сделать,  переговорит  с
приятелями из службы иммиграции.
— Вот это новость так новость! — обрадовался я. — Жду не дождусь,
когда ты увидишься с Сохрабом.
— Я жду не дождусь, когда увижусь с тобой.
Трубку я повесил с улыбкой.
Вот и Сохраб вышел из ванной.
После  нашей  беседы  с  Реймондом  Эндрюсом  он  и  десяти  слов  не
проронил. Буркнет что-то невразумительное и опять молчит.
Забравшись в кровать, мальчик натянул одеяло до подбородка и почти
сразу уснул.
Я  протер  пятачок  на  запотевшем  зеркале  и  побрился.  Старомодные
бритвы  в  гостинице,  еще  с  «безопасными»  лезвиями.  В  ванне  я  валялся,
пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Образы из прошлого
и мысли о будущем уносили меня далеко-далеко…
Редкозубая  улыбка  Омара  Фейсала  —  смуглого  круглолицего  брюнета
с  ямочками  на  щеках  —  была  сама  любезность.  Под  мышкой  адвокат
держал раздутый поношенный портфель без ручки, на локтях коричневого
вельветового  костюма  красовались  кожаные  заплаты.  Чуть  ли  не  каждую
фразу он начинал со смеха и извинений. Что-то вроде: Простите, я буду в

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: