Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

–  От  вашего  дяди  тут  так  много  зависит,  и  притом  мы,  Бахмутов,

всегда были врагами, а так как вы человек благородный, то я подумал, что

вы врагу не откажете, – прибавил я с иронией.

–  Как  Наполеон  обратился  к  Англии!  –  вскричал  он,  захохотав.  –

Сделаю,  сделаю!  Сейчас  даже  пойду,  если  можно!  –  прибавил  он

поспешно, видя, что я серьезно и строго встаю со стула.

И действительно, это дело, самым неожиданным образом, обделалось

у  нас  как  не  надо  лучше.  Чрез  полтора  месяца  наш  медик  получил  опять

место  в  другой  губернии,  получил  прогоны,  даже  вспоможение.  Я

подозреваю, что Бахмутов, который сильно повадился к ним ходить (тогда

как  я  от  этого  нарочно  перестал  к  ним  ходить  и  принимал  забегавшего  ко

мне  доктора  почти  сухо),  –  Бахмутов,  как  я  подозреваю,  склонил  доктора

даже принять от него взаймы. С Бахмутовым я виделся раза два в эти шесть

недель,  мы  сошлись  в  третий  раз,  когда  провожали  доктора.  Проводы

устроил  Бахмутов  у  себя  же  в  доме,  в  форме  обеда  с  шампанским,  на

котором присутствовала и жена доктора; она, впрочем, очень скоро уехала к

ребенку.  Это  было  в  начале  мая,  вечер  был  ясный,  огромный  шар  солнца

опускался  в  залив.  Бахмутов  провожал  меня  домой;  мы  пошли  по

Николаевскому  мосту;  оба  подпили.  Бахмутов  говорил  о  своем  восторге,

что  дело  это  так  хорошо  кончилось,  благодарил  меня  за  что-то,  объяснял,

как  приятно  ему  теперь  после  доброго  дела,  уверял,  что  вся  заслуга

принадлежит  мне  и  что  напрасно  многие  теперь  учат  и  проповедуют,  что

единичное  доброе  дело  ничего  не  значит.  Мне  тоже  ужасно  захотелось

поговорить.

– Кто посягает на единичную «милостыню», – начал я, – тот посягает

на природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация

«общественной  милостыни»  и  вопрос  о  личной  свободе  –  два  вопроса

различные  и  взаимно  себя  не  исключающие.  Единичное  добро  останется

всегда,  потому  что  оно  есть  потребность  личности,  живая  потребность

прямого  влияния  одной  личности  на  другую.  В  Москве  жил  один  старик,

один  «генерал»,  то  есть  действительный  статский  советник,  с  немецким

именем;  он  всю  свою  жизнь  таскался  по  острогам  и  по  преступникам;

каждая  пересыльная  партия  в  Сибирь  знала  заранее,  что  на  Воробьевых

горах ее посетит «старичок генерал». Он делал свое дело в высшей степени

серьезно  и  набожно;  он  являлся,  проходил  по  рядам  ссыльных,  которые

окружали  его,  останавливался  пред  каждым,  каждого  расспрашивал  о  его

нуждах,  наставлений  не  читал  почти  никогда  никому,  звал  всех

«голубчиками». Он давал деньги, присылал необходимые вещи – портянки,

подвертки,  холста,  приносил  иногда  душеспасительные  книжки  и  оделял

ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой

читать и что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко

расспрашивал,  разве  выслушивал,  если  преступник  сам  начинал  говорить.

Все  преступники  у  него  были  на  равной  ноге,  различия  не  было.  Он

говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за

отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках,

он  подходил,  ласкал  ребенка,  пощелкивал  ему  пальцами,  чтобы  тот

засмеялся.  Так  поступал  он  множество  лет,  до  самой  смерти;  дошло  до

того,  что  его  знали  по  всей  России  и  по  всей  Сибири,  то  есть  все

преступники.  Мне  рассказывал  один  бывший  в  Сибири,  что  он  сам  был

свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про генерала,

а  между  тем,  посещая  партии,  генерал  редко  мог  раздать  более  двадцати

копеек  на  брата.  Правда,  вспоминали  его  не  то  что  горячо  или  как-нибудь

там очень серьезно. Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь

двенадцать  душ,  заколовший  шесть  штук  детей,  единственно  для  своего

удовольствия  (такие,  говорят,  бывали),  вдруг  ни  с  того,  ни  с  сего,  когда-

нибудь,  и  всего-то,  может  быть,  один  раз  во  все  двадцать  лет,  вдруг

вздохнет  и  скажет:  «А  что-то  теперь  старичок  генерал,  жив  ли  еще?»  При

этом, может быть, даже и усмехнется, – и вот и только всего-то. А почем вы

знаете,  какое  семя  заброшено  в  его  душу  навеки  этим  «старичком

генералом»,  которого  он  не  забыл  в  двадцать  лет?  Почем  вы  знаете,

Бахмутов,  какое  значение  будет  иметь  это  приобщение  одной  личности  к

другой  в  судьбах  приобщенной  личности?..  Тут  ведь  целая  жизнь  и

бесчисленное  множество  скрытых  от  нас  разветвлений.  Самый  лучший

шахматный  игрок,  самый  острый  из  них  может  рассчитать  только

несколько  ходов  вперед;  про  одного  французского  игрока,  умевшего

рассчитать десять ходов вперед, писали как про чудо. Сколько же тут ходов

и сколько нам неизвестного? Бросая ваше семя, бросая вашу «милостыню»,

ваше  доброе  дело  в  какой  бы  то  ни  было  форме,  вы  отдаете  часть  вашей

личности  и  принимаете  в  себя  часть  другой;  вы  взаимно  приобщаетесь

один  к  другому;  еще  несколько  внимания,  и  вы  вознаграждаетесь  уже

знанием,  самыми  неожиданными  открытиями.  Вы  непременно  станете

смотреть наконец на ваше дело как на науку; она захватит в себя всю вашу

жизнь и может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли,

все брошенные вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и

вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое

участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества? Если

же знание и целая жизнь этой работы вознесут вас наконец до того, что вы

в  состоянии  будете  бросить  громадное  семя,  оставить  миру  в  наследство

громадную мысль, то… И так далее, я много тогда говорил.

–  И  подумать  при  этом,  что  вам-то  и  отказано  в  жизни!  –  с  горячим

упреком кому-то вскричал Бахмутов.

В эту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели

на Неву.

–  А  знаете  ли,  что  мне  пришло  в  голову,  –  сказал  я,  нагнувшись  еще

более над перилами.

–  Неужто  броситься  в  воду?  –  вскричал  Бахмутов  чуть  не  в  испуге.

Может быть, он прочел мою мысль в моем лице.

–  Нет,  покамест  одно  только  рассуждение,  следующее:  вот  мне

остается  теперь  месяца  два-три  жить,  может,  четыре;  но,  например,  когда

будет  оставаться  всего  только  два  месяца,  и  если  б  я  страшно  захотел

сделать  одно  доброе  дело,  которое  бы  потребовало  работы,  беготни  и

хлопот, вот вроде дела нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы

был  отказаться  от  этого  дела  за  недостатком  остающегося  мне  времени  и

приискивать  другое  «доброе  дело»,  помельче,  и  которое  в  моих 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: