Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

квартир;  в  иных  из  таких  домов  бывает  иногда  нумеров  до  ста.  Когда  я

пробежал  ворота,  мне  показалось,  что  в  правом,  заднем  углу  огромного

двора  как  будто  идет  человек,  хотя  в  темноте  я  едва  лишь  мог  различать.

Добежав  до  угла,  я  увидел  вход  на  лестницу;  лестница  была  узкая,

чрезвычайно грязная и совсем не освещенная; но слышалось, что в высоте

взбегал еще по ступенькам человек, и я пустился на лестницу, рассчитывая,

что,  покамест  ему  где-нибудь  отопрут,  я  его  догоню.  Так  и  вышло.

Лестницы  были  прекоротенькие,  число  их  было  бесконечное,  так  что  я

ужасно  задохся;  дверь  отворили  и  затворили  опять  в  пятом  этаже,  я  это

угадал  еще  тремя  лестницами  ниже.  Покамест  я  взбежал,  пока  отдышался

на  площадке,  пока  искал  звонка,  прошло  несколько  минут.  Мне  отворила

наконец  одна  баба,  которая  в  крошечной  кухне  вздувала  самовар;  она

выслушала  молча  мои  вопросы,  ничего,  конечно,  не  поняла  и  молча

отворила  мне  дверь  в  следующую  комнату,  тоже  маленькую,  ужасно

низенькую,  с  скверною  необходимою  мебелью  и  с  широкою  огромною

постелью  под  занавесками,  на  которой  лежал  «Терентьич»  (так  кликнула

баба),  мне  показалось,  хмельной.  На  столе  догорал  огарок  в  железном

ночнике  и  стоял  полуштоф,  почти  опорожненный.  Терентьич  что-то

промычал мне, лежа, и махнул на следующую дверь, а баба ушла, так что

мне ничего не оставалось, как отворить эту дверь. Я так и сделал, и вошел в

следующую комнату.

Эта  комната  была  еще  уже  и  теснее  предыдущей,  так  что  я  не  знал

даже, где повернуться; узкая, односпальная кровать в углу занимала ужасно

много  места;  прочей  мебели  было  всего  три  простые  стула,

загроможденные  всякими  лохмотьями,  и  самый  простой  кухонный,

деревянный  стол  пред  стареньким  клеенчатым  диваном,  так  что  между

столом и кроватью почти уже нельзя было пройти. На столе горел такой же

железный  ночник  с  сальною  свечкой,  как  и  в  той  комнате,  а  на  кровати

пищал  крошечный  ребенок,  всего,  может  быть,  трехнедельный,  судя  по

крику;  его  «переменяла»,  то  есть  перепеленывала,  больная  и  бледная

женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что

начинавшая  вставать  после  родов;  но  ребенок  не  унимался  и  кричал,  в

ожидании  тощей  груди.  На  диване  спал  другой  ребенок,  трехлетняя

девочка,  прикрытая,  кажется,  фраком.  У  стола  стоял  господин  в  очень

истрепанном  сюртуке  (он  уже  снял  пальто,  и  оно  лежало  на  кровати)  и

развертывал  синюю  бумагу,  в  которой  было  завернуто  фунта  два

пшеничного  хлеба  и  две  маленькие  колбасы.  На  столе,  кроме  того,  был

чайник  с  чаем  и  валялись  куски  черного  хлеба.  Из-под  кровати

высовывался незапертый чемодан и торчали два узла с каким-то тряпьем.

Одним  словом,  был  страшный  беспорядок.  Мне  показалось  с  первого

взгляда,  что  оба  они,  и  господин,  и  дама  –  люди  порядочные,  но

доведенные  бедностью  до  того  унизительного  состояния,  в  котором

беспорядок  одолевает  наконец  всякую  попытку  бороться  с  ним  и  даже

доводит людей до горькой потребности находить в самом беспорядке этом,

каждый день увеличивающемся, какое-то горькое и как будто мстительное

ощущение удовольствия.

Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо мною вошедший

и  развертывавший  свои  припасы,  о  чем-то  быстро  и  горячо

переговаривался  с  женой;  та,  хоть  и  не  кончила  еще  пеленания,  но  уже

успела занюнить; известия были, должно быть, скверные, по обыкновению.

Лицо этого господина, которому было лет двадцать восемь на вид, смуглое

и  сухое,  обрамленное  черными  бакенбардами,  с  выбритым  до  лоску

подбородком, показалось мне довольно приличным и даже приятным; оно

было  угрюмо,  с  угрюмым  взглядом,  но  с  каким-то  болезненным  оттенком

гордости,  слишком  легко  раздражающейся.  Когда  я  вошел,  произошла

странная сцена.

Есть  люди,  которые  в  своей  раздражительной  обидчивости  находят

чрезвычайное  наслаждение,  и  особенно  когда  она  в  них  доходит  (что

случается всегда очень быстро) до последнего предела; в это мгновение им

даже,  кажется,  приятнее  быть  обиженными,  чем  не  обиженными.  Эти

раздражающиеся всегда потом ужасно мучатся раскаянием, если они умны,

разумеется,  и  в  состоянии  сообразить,  что  разгорячились  в  десять  раз

более,  чем  следовало.  Господин  этот  некоторое  время  смотрел  на  меня  с

изумлением,  а  жена  с  испугом,  как  будто  в  том  была  страшная  диковина,

что и к ним кто-нибудь мог войти; но вдруг он набросился на меня чуть не

с бешенством; я не успел еще пробормотать двух слов, а он, особенно видя,

что  я  одет  порядочно,  почел,  должно  быть,  себя  страшно  обиженным  тем,

что  я  осмелился  так  бесцеремонно  заглянуть  в  его  угол  и  увидать  всю

безобразную  обстановку,  которой  он  сам  так  стыдился.  Конечно,  он

обрадовался  случаю  сорвать  хоть  на  ком-нибудь  свою  злость  на  все  свои

неудачи.  Одну  минуту  я  даже  думал,  что  он  бросится  в  драку;  он

побледнел, точно в женской истерике, и ужасно испугал жену.

–  Как  вы  смели  так  войти?  Вон!  –  кричал  он,  дрожа  и  даже  едва

выговаривая слова. Но вдруг он увидал в руках моих свой бумажник.

– Кажется, вы обронили, – сказал я, как можно спокойнее и суше. (Так,

впрочем, и следовало.)

Тот  стоял  предо  мной  в  совершенном  испуге  и  некоторое  время  как

будто  понять  ничего  не  мог;  потом  быстро  схватился  за  свой  боковой

карман, разинул рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.

– Боже! Где вы нашли? Каким образом?

Я объяснил в самых коротких словах и по возможности еще суше, как

я  поднял  бумажник,  как  я  бежал  и  звал  его  и  как,  наконец,  по  догадке  и

почти ощупью, взбежал за ним по лестнице.

–  О  боже!  –  вскрикнул  он,  обращаясь  к  жене,  –  тут  все  наши

документы,  тут  мои  последние  инструменты,  тут  всё…  о,  милостивый

государь, знаете ли вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!

Я  схватился  между  тем  за  ручку  двери,  чтобы,  не  отвечая,  уйти;  но  я

сам  задыхался,  и  вдруг  волнение  мое  разразилось  таким  сильнейшим

припадком кашля, что я едва мог устоять. Я видел, как господин бросался

во все стороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил, наконец, с

одного  стула  лохмотья,  бросил  их  на  пол  и,  торопясь,  подал  мне  стул,

осторожно меня усаживая. Но кашель мой продолжался и не унимался еще

минуты три. Когда я очнулся, он уже сидел подле меня на другом стуле, с

которого  тоже,  вероятно,  сбросил  лохмотья  на  пол,  и  пристально  в  меня

всматривался.

–  Вы,  кажется…  страдаете?  –  проговорил  он  тем  тоном,  каким

обыкновенно говорят доктора, приступая к больному. – Я сам… медик (он

не сказал: доктор), – и, проговорив это, он для чего-то указал мне рукой на

комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, – я вижу,

что вы…

– У меня чахотка, – проговорил я как можно короче и встал.

Вскочил тотчас и он.

– Может быть, вы преувеличиваете и… приняв средства…

Он был очень сбит с толку и как будто всё еще не мог прийти в себя;

бумажник торчал у него в левой руке.

–  О,  не  беспокойтесь,  –  перебил  я  опять,  хватаясь  за  ручку  двери,  –

меня  смотрел  на  прошлой  неделе  Б-н  (опять  я  ввернул  тут  Б-на),  –  и  дело

мое решенное. Извините…

Я было опять хотел отворить дверь и оставить моего сконфузившегося,

благодарного  и  раздавленного  стыдом  доктора,  но  проклятый  кашель  как

раз  опять  захватил  меня.  Тут  мой  доктор  настоял,  чтоб  я  опять  присел

отдохнуть;  он  обратился  к  жене,  и  та,  не  оставляя  своего  места,

проговорила мне несколько благодарных и приветливых слов. При этом она

очень  сконфузилась,  так  что  даже  румянец  заиграл  на  ее  бледно-желтых,

сухих  щеках.  Я  остался,  но  с  таким  видом,  который  каждую  секунду

показывал,  что  ужасно  боюсь  их  стеснить  (так  и  следовало).  Раскаяние

моего доктора, наконец, замучило его, я это видел.

– Если я… – начал он, поминутно обрывая и перескакивая, – я так вам

благодарен и так виноват пред вами… я… вы видите… – он опять указал на

комнату, – в настоящую минуту я нахожусь в таком положении…

–  О,  –  сказал  я,  –  нечего  и  видеть;  дело  известное;  вы,  должно  быть,

потеряли место и приехали объясняться и опять искать места?

– Почему… вы узнали? – спросил он с удивлением.

–  С  первого  взгляда  видно,  –  отвечал  я  поневоле  насмешливо,  –  сюда

много приезжают из провинций с надеждами, бегают, и так вот и живут.

Он  вдруг  заговорил  с  жаром,  с  дрожащими  губами;  он  стал

жаловаться, стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я просидел у него

почти час. Он рассказал мне свою историю, впрочем, очень обыкновенную.

Он был лекарем в губернии, имел казенное место, но тут начались какие-то

интриги,  в  которые  вмешали  даже  жену  его.  Он  погордился,  погорячился;

произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него

подкопались,  пожаловались;  он  потерял  место  и  на  последние  средства

приехал  в  Петербург  объясняться;  в  Петербурге,  известно,  его  долго  не

слушали,  потом  выслушали,  потом  отвечали  отказом,  потом  поманили

обещаниями,  потом  отвечали  строгостию,  потом  велели  ему  что-то

написать  в  объяснение,  потом  отказались  принять,  что  он  написал,  велели

подать  просьбу,  –  одним  словом,  он  бегал  уже  пятый  месяц,  проел  всё;

последние  женины  тряпки  были  в  закладе,  а  тут  родился  ребенок,  и,  и…

«сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба

нет, ничего нет, жена родила. Я, я…»

Он  вскочил  со  стула  и  отвернулся.  Жена  его  плакала  в  углу,  ребенок

начал  опять  пищать.  Я  вынул  мою  записную  книжку  и  стал  в  нее

записывать.  Когда  я  кончил  и  встал,  он  стоял  предо  мной  и  глядел  с

боязливым любопытством.

–  Я  записал  ваше  имя,  –  сказал  я  ему,  –  ну,  и  всё  прочее:  место

служения,  имя  вашего  губернатора,  числа,  месяцы.  У  меня  есть  один

товарищ, еще по школе, Бахмутов, а у него дядя Петр Матвеевич Бахмутов,

действительный статский советник и служит директором…

–  Петр  Матвеевич  Бахмутов!  –  вскрикнул  мой  медик,  чуть  не

задрожав. – Но ведь от него-то почти всё и зависит!

В  самом  деле,  в  истории  моего  медика  и  в  развязке  ее,  которой  я

нечаянно способствовал, всё сошлось и уладилось, как будто нарочно было

к  тому  приготовлено,  решительно  точно  в  романе.  Я  сказал  этим  бедным

людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам

бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс

и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас

же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю

наверно,  что  его  дядя,  действительный  статский  советник,  холостяк  и  не

имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит

его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может

быть,  мой  товарищ  и  сможет  сделать  что-нибудь  для  вас  и  для  меня,

конечно, у своего дяди…»

–  Мне  бы  только  дозволили  объясниться  с  его  превосходительством!

Только бы я возмог получить честь объяснить на словах! – воскликнул он,

дрожа как в лихорадке и с сверкавшими глазами. Он так и сказал 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: