Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

только руки на нее разведешь».

Князь  заметил  мельком,  что  Александре  Ивановне,  кажется,  очень  не

нравится,  что  Евгений  Павлович  говорит  слишком  весело,  говорит  на

серьезную тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.

–  Я  утверждал  сейчас,  только  что  пред  вашим  приходом,  князь,  –

продолжал  Евгений  Павлович,  –  что  у  нас  до  сих  пор  либералы  были

только  из  двух  слоев,  прежнего  помещичьего  (упраздненного)  и

семинарского.  А  так  как  оба  сословия  обратились  наконец  в  совершенные

касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше,

от  поколения  к  поколению,  то,  стало  быть,  и  всё  то,  что  они  делали  и

делают, было совершенно не национальное…

– Как? Стало быть, всё, что сделано, – всё не русское? – возразил князь

Щ.

– Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и либералы

у нас не русские, и консерваторы не русские, всё… И будьте уверены, что

нация  ничего  не  признает  из  того,  что  сделано  помещиками  и

семинаристами, ни теперь, ни после…

–  Вот  это  хорошо!  Как  можете  вы  утверждать  такой  парадокс,  если

только  это  серьезно?  Я  не  могу  допустить  таких  выходок  насчет  русского

помещика; вы сами русский помещик, – горячо возражал князь Щ.

–  Да  ведь  я  и  не  в  том  смысле  о  русском  помещике  говорю,  как  вы

принимаете.  Сословие  почтенное,  хоть  по  тому  уж  одному,  что  я  к  нему

принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…

– Неужели и в литературе ничего не было национального? – перебила

Александра Ивановна.

– Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему, вся не

русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.

– Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие два –

помещики, – засмеялась Аделаида.

– Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троим до сих пор

из  всех  русских  писателей  удалось  сказать  каждому  нечто  действительно

свое

, свое собственное, ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое

и стали тотчас национальными. Кто из русских людей скажет, напишет или

сделает  что-нибудь  свое, 

свое

  неотъемлемое  и  незаимствованное,  тот

неминуемо  становится  национальным,  хотя  бы  он  и  по-русски  плохо

говорил.  Это  для  меня  аксиома.  Но  мы  не  об  литературе  начали  говорить,

мы  заговорили  о  социалистах,  и  чрез  них  разговор  пошел;  ну,  так  я

утверждаю,  что  у  нас  нет  ни  одного  русского  социалиста;  нет  и  не  было,

потому  что  все  наши  социалисты  тоже  из  помещиков  или  семинаристов.

Все  наши  отъявленные,  афишованные  социалисты,  как  здешние,  так  и

заграничные,  больше  ничего  как  либералы  из  помещиков  времен

крепостного  права.  Что  вы  смеетесь?  Дайте  мне  их  книги,  дайте  мне  их

учения,  их  мемуары,  и  я,  не  будучи  литературным  критиком,  берусь

написать  вам  убедительнейшую  литературную  критику,  в  которой  докажу

ясно  как  день,  что  каждая  страница  их  книг,  брошюр,  мемуаров  написана

прежде  всего  прежним  русским  помещиком.  Их  злоба,  негодование,

остроумие  –  помещичьи  (даже  дофамусовские!);  их  восторг,  их  слезы,

настоящие,  может  быть,  искренние  слезы,  но  –  помещичьи!  Помещичьи

или  семинарские…  Вы  опять  смеетесь,  и  вы  смеетесь,  князь?  Тоже  не

согласны?

Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.

–  Я  так  прямо  не  могу  еще  сказать,  согласен  я  или  не  согласен,  –

произнес  князь,  вдруг  перестав  усмехаться  и  вздрогнув  с  видом

пойманного школьника, – но уверяю вас, что слушаю вас с чрезвычайным

удовольствием…

Говоря  это,  он  чуть  не  задыхался,  и  даже  холодный  пот  выступил  у

него  на  лбу.  Это  были  первые  слова,  произнесенные  им  с  тех  пор,  как  он

тут сидел. Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений

Павлович поймал его жест и улыбнулся.

– Я вам, господа, скажу факт, – продолжал он прежним тоном, то есть

как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не

смеясь,  может  быть,  над  своими  же  собственными  словами,  –  факт,

наблюдение  и  даже  открытие  которого  я  имею  честь  приписывать  себе,  и

даже одному себе; по крайней мере об этом не было еще нигде сказано или

написано.  В  факте  этом  выражается  вся  сущность  русского  либерализма

того рода, о котором я говорю. Во-первых, что же и есть либерализм, если

говорить  вообще,  как  не  нападение  (разумное  или  ошибочное,  это  другой

вопрос)  на  существующие  порядки  вещей?  Ведь  так?  Ну,  так  факт  мой

состоит  в  том,  что  русский  либерализм  не  есть  нападение  на

существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших

вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки,

а  на  самую  Россию.  Мой  либерал  дошел  до  того,  что  отрицает  самую

Россию,  то  есть  ненавидит  и  бьет  свою  мать.  Каждый  несчастный  и

неудачный  русский  факт  возбуждает  в  нем  смех  и  чуть  не  восторг.  Он

ненавидит  народные  обычаи,  русскую  историю,  всё.  Если  есть  для  него

оправдание,  так  разве  в  том,  что  он  не  понимает,  что  делает,  и  свою

ненависть  к  России  принимает  за  самый  плодотворный  либерализм  (о,  вы

часто  встретите  у  нас  либерала,  которому  аплодируют  остальные,  и

который, может быть, в сущности, самый нелепый, самый тупой и опасный

консерватор,  и  сам  не  знает  того!).  Эту  ненависть  к  России,  еще  не  так

давно,  иные  либералы  наши  принимали  чуть  не  за  истинную  любовь  к

отечеству  и  хвалились  тем,  что  видят  лучше  других,  в  чем  она  должна

состоять;  но  теперь  уже  стали  откровеннее  и  даже  слова  «любовь  к

отечеству»  стали  стыдиться,  даже  понятие  изгнали  и  устранили,  как

вредное  и  ничтожное.  Факт  этот  верный,  я  стою  за  это  и…  надобно  же

было высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт

этот  в  то  же  время  и  такой,  которого  нигде  и  никогда,  спокон  веку  и  ни  в

одном народе, не бывало и не случалось, а стало быть, факт этот случайный

и может пройти, я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который

бы  самое  отечество  свое  ненавидел.  Чем  же  это  всё  объяснить  у  нас?  Тем

самым,  что  и  прежде,  –  тем,  что  русский  либерал  есть  покамест  еще  не

русский либерал; больше ничем, по-моему.

–  Я  принимаю  всё,  что  ты  сказал,  за  шутку,  Евгений  Павлыч,  –

серьезно возразил князь Щ.

– Я всех либералов не видала и судить не берусь, – сказала Александра

Ивановна, – но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный

случай и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.

–  Частный  случай?  А-а!  Слово  произнесено,  –  подхватил  Евгений

Павлович. – Князь, как вы думаете: частный это случай или нет?

–  Я  тоже  должен  сказать,  что  я  мало  видел  и  мало  был…  с

либералами,  –  сказал  князь,  –  но  мне  кажется,  что  вы,  может  быть,

несколько  правы  и  что  тот  русский  либерализм,  о  котором  вы  говорили,

действительно  отчасти  наклонен  ненавидеть  самую  Россию,  а  не  одни

только ее порядки вещей. Конечно, это только отчасти… конечно, это никак

не может быть для всех справедливо…

Он  замялся  и  не  докончил.  Несмотря  на  всё  волнение  свое,  он  был

чрезвычайно  заинтересован  разговором.  В  князе  была  одна  особенная

черта,  состоявшая  в  необыкновенной  наивности  внимания,  с  каким  он

всегда  слушал  что-нибудь  его  интересовавшее,  и  ответов,  какие  давал,

когда  при  этом  к  нему  обращались  с  вопросами.  В  его  лице  и  даже  в

положении  его  корпуса  как-то  отражалась  эта  наивность,  эта  вера,  не

подозревающая  ни  насмешки,  ни  юмора.  Но  хоть  Евгений  Павлович  и

давно  уже  обращался  к  нему  не  иначе  как  с  некоторою  особенною

усмешкой,  но  теперь,  при  ответе  его,  как-то  очень  серьезно  посмотрел  на

него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.

– Так… вот вы как, однако, странно, – проговорил он, – и вправду, вы

серьезно отвечали мне, князь?

– Да разве вы не серьезно спрашивали? – возразил тот в удивлении.

Все засмеялись.

–  Верьте  ему,  –  сказала  Аделаида,  –  Евгений  Павлыч  всегда  и  всех

дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно рассказывает!

–  По-моему,  это  тяжелый  разговор,  и  не  заводить  бы  его  совсем,  –

резко заметила Александра, – хотели идти гулять…

–  И  пойдемте,  вечер  прелестный!  –  вскричал  Евгений  Павлыч.  –  Но

чтобы  доказать  вам,  что  в  этот  раз  я  говорил  совершенно  серьезно,  и

главное,  чтобы  доказать  это  князю  (вы,  князь,  чрезвычайно  меня

заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой человек,

каким  непременно  должен  казаться,  –  хоть  я  и  в  самом  деле  пустой

человек!),  и…  если  позволите,  господа,  я  сделаю  князю  еще  один

последний  вопрос,  из  собственного  любопытства,  им  и  кончим.  Этот

вопрос  мне,  как  нарочно,  два  часа  тому  назад  пришел  в  голову  (видите,

князь,  я  тоже  иногда  серьезные  вещи  обдумываю);  я  его  решил,  но

посмотрим,  что  скажет  князь.  Сейчас  сказали  про  «частный  случай».

Словцо  это  очень  у  нас  знаменательное,  его  часто  слышишь.  Недавно  все

говорили  и  писали  об  этом  ужасном  убийстве  шести  человек  этим…

молодым человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что при

бедном  состоянии  преступника  ему 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: