Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

– Тью! Что, взял! Рожа-то в крови! Тью!

Опомнившись  и  совершенно  догадавшись,  с  кем  имеет  дело,  офицер

вежливо  (закрывая,  впрочем,  лицо  платком)  обратился  к  князю,  уже

вставшему со стула.

– Князь Мышкин, с которым я имел удовольствие познакомиться?

–  Она  сумасшедшая!  Помешанная!  Уверяю  вас!  –  отвечал  князь

дрожащим голосом, протянув к нему для чего-то свои дрожащие руки.

–  Я,  конечно,  не  могу  похвалиться  такими  сведениями;  но  мне  надо

знать ваше имя.

Он  кивнул  головой  и  отошел.  Полиция  подоспела  ровно  пять  секунд

спустя  после  того,  как  скрылись  последние  действующие  лица.  Впрочем,

скандал  продолжался  никак  не  долее  двух  минут.  Кое-кто  из  публики

встали со стульев и ушли, другие только пересели с одних мест на другие;

третьи  были  очень  рады  скандалу;  четвертые  сильно  заговорили  и

заинтересовались.  Одним  словом,  дело  кончилось  по  обыкновению.

Оркестр  заиграл  снова.  Князь  пошел  вслед  за  Епанчиными.  Если  б  он

догадался или успел взглянуть налево, когда сидел на стуле, после того, как

его  оттолкнули,  то  увидел  бы  Аглаю,  шагах  в  двадцати  от  него,

остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов

матери  и  сестер,  отошедших  уже  далее.  Князь  Щ.,  подбежав  к  ней,

уговорил ее наконец поскорее уйти. Лизавета Прокофьевна запомнила, что

Аглая  воротилась  к  ним  в  таком  волнении,  что  вряд  ли  и  слышала  их

призывы.  Но  ровно  чрез  две  минуты,  когда  только  вошли  в  парк,  Аглая

проговорила своим обыкновенным равнодушным и капризным голосом:

– Мне хотелось посмотреть, чем кончится комедия.

III 

Происшествие в воксале поразило и мамашу, и дочек почти ужасом. В

тревоге  и  в  волнении,  Лизавета  Прокофьевна  буквально  чуть  не  бежала  с

дочерьми из воксала всю дорогу домой. По ее взгляду и понятиям, слишком

много  произошло  и  обнаружилось  в  этом  происшествии,  так  что  в  голове

ее,  несмотря  на  весь  беспорядок  и  испуг,  зарождались  уже  мысли

решительные.  Но  и  все  понимали,  что  случилось  нечто  особенное,  и  что,

может  быть,  еще  и  к  счастию,  начинает  обнаруживаться  какая-то

чрезвычайная  тайна.  Несмотря  на  прежние  заверения  и  объяснения  князя

Щ.,  Евгений  Павлович  «выведен  был  теперь  наружу»,  обличен,  открыт  и

«обнаружен  формально  в  своих  связях  с  этою  тварью».  Так  думала

Лизавета  Прокофьевна  и  даже  обе  старшие  дочери.  Выигрыш  из  этого

вывода  был  тот,  что  еще  больше  накопилось  загадок.  Девицы  хоть  и

негодовали отчасти про себя на слишком уже сильный испуг и такое явное

бегство мамаши, но в первое время сумятицы беспокоить ее вопросами не

решались.  Кроме  того,  почему-то  казалось  им,  что  сестрица  их,  Аглая

Ивановна,  может  быть,  знает  в  этом  деле  более,  чем  все  они  трое  с

мамашей.  Князь  Щ.  был  тоже  мрачен  как  ночь  и  тоже  очень  задумчив.

Лизавета  Прокофьевна  не  сказала  с  ним  во  всю  дорогу  ни  слова,  а  он,

кажется,  и  не  заметил  того.  Аделаида  попробовала  было  у  него  спросить:

«О  каком  это  дяде  сейчас  говорили  и  что  там  такое  в  Петербурге

случилось?» Но он  пробормотал ей в  ответ с самою  кислою миной что-то

очень  неопределенное  о  каких-то  справках  и  что  всё  это,  конечно,  одна

нелепость. «В этом нет сомнения!» – ответила Аделаида и уже более ни о

чем  не  спрашивала.  Аглая  же  стала  что-то  необыкновенно  спокойна  и

заметила только дорогой, что слишком уже скоро бегут. Раз она обернулась

и  увидела  князя,  который  их  догонял.  Заметив  его  усилия  их  догнать,  она

насмешливо улыбнулась и уже более на него не оглядывалась.

Наконец,  почти  у  самой  дачи,  повстречался  шедший  им  навстречу

Иван Федорович, только что воротившийся из Петербурга. Он тотчас же, с

первого  слова,  осведомился  об  Евгении  Павловиче.  Но  супруга  грозно

прошла  мимо  него,  не  ответив  и  даже  не  поглядев  на  него.  По  глазам

дочерей и князя Щ. он тотчас же догадался, что в доме гроза. Но и без этого

его собственное лицо отражало какое-то необыкновенное беспокойство. Он

тотчас  взял  под  руку  князя  Щ.,  остановил  его  у  входа  в  дом  и  почти

шепотом  переговорил  с  ним  несколько  слов.  По  тревожному  виду  обоих,

когда взошли потом на террасу и прошли к Лизавете Прокофьевне, можно

было подумать, что они оба услыхали какое-нибудь чрезвычайное известие.

Мало-помалу все собрались у Лизаветы Прокофьевны наверху, и на террасе

остался наконец один только князь. Он сидел в углу, как бы ожидая чего-то,

а  впрочем,  и  сам  не  зная  зачем;  ему  и  в  голову  не  приходило  уйти,  видя

суматоху в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов был высидеть

хоть два года сряду, где бы его ни посадили. Сверху слышались ему иногда

отголоски  тревожного  разговора.  Он  сам  бы  не  сказал,  сколько  просидел

тут.  Становилось  поздно,  и  совсем  смерклось.  На  террасу  вдруг  вышла

Аглая;  с  виду  она  была  спокойна,  хотя  несколько  бледна.  Увидев  князя,

которого  «очевидно  не  ожидала»  встретить  здесь  на  стуле,  в  углу,  Аглая

улыбнулась как бы в недоумении.

– Что вы тут делаете? – подошла она к нему.

Князь  что-то  пробормотал,  сконфузясь,  и  вскочил  со  стула;  но  Аглая

тотчас  же  села  подле  него,  уселся  опять  и  он.  Она  вдруг,  но  внимательно

его осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом

опять на него. «Может быть, ей хочется засмеяться, – подумалось князю. –

Но нет, ведь она бы тогда засмеялась».

–  Может  быть,  вы  чаю  хотите,  так  я  велю,  –  сказала  она  после

некоторого молчания.

– Н-нет… Я не знаю…

– Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы вас кто-нибудь

вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.

– Да… кто же… меня никто не вызовет на дуэль.

– Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?

– Я думаю, что я очень… боялся бы.

– Серьезно? Так вы трус?

– Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; а кто боится

и не бежит, тот еще не трус, – улыбнулся князь, пообдумав.

– А вы не убежите?

– Может быть, и не убегу, – засмеялся он наконец вопросам Аглаи.

– Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, – заметила она чуть не

обидчиво.  –  А  впрочем,  вы  надо  мной  смеетесь  и  кривляетесь  по  вашему

обыкновению,  чтобы  себе  больше  интересу  придать;  скажите:  стреляют

обыкновенно  с  двенадцати  шагов?  Иные  и  с  десяти?  Стало  быть,  это

наверно быть убитым или раненым?

– На дуэлях, должно быть, редко попадают.

– Как редко? Пушкина же убили.

– Это, может быть, случайно.

– Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.

– Пуля попала так низко, что, верно, Дантес целил куда-нибудь выше, в

грудь  или  в  голову;  а  так,  как  она  попала,  никто  не  целит,  стало  быть,

скорее  всего  пуля  попала  в  Пушкина  случайно,  уже  с  промаха.  Мне  это

компетентные люди говорили.

– А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала,

что  им  нарочно,  по  уставу,  велено  целиться,  когда  они  в  стрелки

рассыпаются,  в  полчеловека;  так  и  сказано  у  них:  «в  полчеловека».  Вот

уже, стало быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено

стрелять. Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно

так и верно.

– Это верно, потому что с дальнего расстояния.

– А вы умеете стрелять?

– Я никогда не стрелял.

– Неужели и зарядить пистолет не умеете?

–  Не  умею.  То  есть,  я  понимаю,  как  это  сделать,  но  я  никогда  сам  не

заряжал.

–  Ну,  так,  значит,  и  не  умеете,  потому  что  тут  нужна  практика!

Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху,

не  мокрого  (говорят,  надо  не  мокрого,  а  очень  сухого),  какого-то  мелкого,

вы  уже  такого  спросите,  а  не  такого,  которым  из  пушек  палят.  Пулю,

говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?

– Нет, и не надо, – засмеялся вдруг князь.

–  Ах,  какой  вздор!  Непременно  купите,  хорошие,  французские  или

английские,  это,  говорят,  самые  лучшие.  Потом  возьмите  пороху  с

наперсток,  может  быть,  два  наперстка,  и  всыпьте.  Лучше  уж  побольше.

Прибейте  войлоком  (говорят,  непременно  надо  войлоком  почему-то),  это

можно  где-нибудь  достать,  из  какого-нибудь  тюфяка,  или  двери  иногда

обивают войлоком. Потом, когда всунете войлок, вложите пулю, – слышите

же,  пулю  потом,  а  порох  прежде,  а  то  не  выстрелит.  Чего  вы  смеетесь?  Я

хочу,  чтобы  вы  каждый  день  стреляли  по  нескольку  раз  и  непременно  бы

научились в цель попадать. Сделаете?

Князь  смеялся;  Аглая  в  досаде  топнула  ногой.  Ее  серьезный  вид,  при

таком  разговоре,  несколько  удивил  князя.  Он  чувствовал  отчасти,  что  ему

бы  надо  было  про  что-то  узнать,  про  что-то  спросить,  –  во  всяком  случае,

про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у

него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит,

а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.

Сверху  на  террасу  сошел  наконец  сам  Иван  Федорович;  он  куда-то

отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.

–  А,  Лев  Николаич,  ты…  Куда  теперь?  –  спросил  он,  несмотря  на  то

что  Лев  Николаевич  и  не  думал  двигаться  с  места.  –  Пойдем-ка,  я  тебе

словцо скажу.

– До свидания, – сказала Аглая и протянула князю руку.

На  террасе  уже  было  довольно  темно,  князь  не  разглядел  бы  в  это

мгновение  ее  лица  совершенно  ясно.  Чрез  минуту,  когда  уже  они  с

генералом выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою

правую руку.

Оказалось,  что  Ивану  Федоровичу  было  с  ним  по  пути;  Иван

Федорович,  несмотря  на  поздний  час,  торопился  с  кем-то  о  чем-то

поговорить.  Но  покамест  он  вдруг  заговорил  с  князем  быстро,  тревожно,

довольно  бессвязно,  часто  поминая  в  разговоре  Лизавету  Прокофьевну.

Если  бы  князь  мог  быть  в  эту  минуту  внимательнее,  то  он,  может  быть,

догадался  бы,  что  Ивану  Федоровичу  хочется  между  прочим  что-то  и  от

него выведать, или, лучше сказать, прямо и открыто о чем-то спросить его,

но  все  не  удается  дотронуться  до  самой  главной  точки.  К  стыду  своему,

князь был до того рассеян, что в самом начале даже ничего и не слышал, и

когда  генерал  остановился  пред  ним  с  каким-то  горячим  вопросом,  то  он

принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.

Генерал пожал плечами.

– Странные вы всё какие-то люди стали, со всех сторон, – пустился он

опять  говорить.  –  Говорю  тебе,  что  я  совсем  не  понимаю  идей  и  тревог

Лизаветы  Прокофьевны.  Она  в  истерике  и  плачет,  и  говорит,  что  нас

осрамили  и  опозорили.  Кто?  Как?  С  кем?  Когда  и  почему?  Я,  признаюсь,

виноват  (в  этом  я  сознаюсь),  много  виноват,  но  домогательства  этой…

беспокойной  женщины  (и  дурно  ведущей  себя  вдобавок)  могут  быть

ограничены  наконец  полицией,  и  я  даже  сегодня  намерен  кое  с  кем

видеться и предупредить. Всё можно устроить тихо, кротко, ласково даже,

по  знакомству  и  отнюдь  без  скандала.  Согласен  тоже,  что  будущность

чревата  событиями  и  что  много  неразъясненного;  тут  есть  и  интрига;  но

если  здесь  ничего  не  знают,  там  опять  ничего  объяснить  не  умеют;  если  я

не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то

кто же, наконец, и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему,

кроме  того,  что  наполовину  дело  –  мираж,  не  существует,  вроде  того,  как,

например, свет луны… или другие привидения.

– 

Она

  помешанная,  –  пробормотал  князь,  вдруг  припомнив,  с  болью,

всё давешнее.

–  В  одно  слово,  если  ты  про  эту.  Меня  тоже  такая  же  идея  посещала

отчасти,  и  я  засыпал  спокойно.  Но  теперь  я  вижу,  что  тут  думают

правильнее,  и  не  верю  помешательству.  Женщина  вздорная,  положим,  но

при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет

Капитона  Алексеича  это  слишком  доказывает.  С  ее  стороны  дело

мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.

– Какого Капитона Алексеича?

–  Ах,  боже  мой,  Лев  Николаич,  ты  ничего  не  слушаешь.  Я  с  того  и

начал,  что  заговорил  с  тобой  про  Капитона  Алексеича;  поражен  так,  что

даже  и  теперь  руки-ноги  дрожат.  Для  того  и  в  городе  промедлил  сегодня.

Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…

– Ну! – вскричал князь.

– Застрелился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок, почтенный,

семидесяти  лет,  эпикуреец,  –  и  точь-в-точь  как  она  говорила,  –  казенная

сумма, знатная сумма!

– Откуда же она…

– Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался,

только что появилась. Знаешь, какие лица теперь ее посещают и ищут этой

«чести  знакомства».  Натурально,  давеча  могла  что-нибудь  услышать  от

приходивших,  потому  что  теперь  весь  Петербург  уже  знает,  и  здесь  пол-

Павловска  или  и  весь  уже  Павловск.  Но  какое  же  тонкое  замечание  ее

насчет  мундира-то,  как  мне  пересказали,  то  есть  насчет  того,  что  Евгений

Павлыч  заблаговременно  успел  выйти  в  отставку!  Эдакий  адский  намек!

Нет,  это  не  выражает  сумасшествия.  Я,  конечно,  отказываюсь  верить,  что

Евгений  Павлыч  мог  знать  заранее  про  катастрофу,  то  есть,  что  такого-то

числа, в семь часов, и т. д. Но он мог всё это предчувствовать. А я-то, а мы-

то все и князь Щ. рассчитывали, что еще тот ему наследство оставит! Ужас!

Ужас!  Пойми,  впрочем,  я  Евгения  Павлыча  не  обвиняю  ни  в  чем  и  спешу

объяснить  тебе,  но  все-таки,  однако  ж,  подозрительно.  Князь  Щ.  поражен

чрезвычайно. Всё это как-то странно стряслось.

– Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?

– Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Я и не намекал

ни  на  что.  Свое-то  состояние,  я  думаю,  у  него  в  целости.  Лизавета

Прокофьевна,  разумеется,  и  слышать  не  хочет…  Но  главное  –  все  эти

семейные  катастрофы  или,  лучше  сказать,  все  эти  дрязги,  так  что  даже  не

знаешь, как и назвать… Ты, подлинно сказать, друг дома, Лев Николаич, и

вообрази,  сейчас  оказывается,  хоть,  впрочем,  и  не  точно,  что  Евгений

Павлыч будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил

будто бы от нее формальный отказ.

– Быть не может! – с жаром вскричал князь.

–  Да  разве  ты  что-нибудь  знаешь?  Видишь,  дражайший,  –

встрепенулся  и  удивился  генерал,  останавливаясь  на  месте  как

вкопанный, – я, может быть, тебе напрасно и неприлично проговорился, но

ведь  это  потому,  что  ты…  что  ты…  можно  сказать,  такой  человек.  Может

быть, ты знаешь что-нибудь особенное?

– Я ничего не знаю… об Евгении Павлыче, – пробормотал князь.

– И я не знаю! Меня… меня, брат, хотят решительно закопать в землю

и похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, и что

я этого не вынесу. Сейчас такая сцена была, что ужас! Я, как родному сыну,

тебе  говорю.  Главное,  Аглая  точно  смеется  над  матерью.  Про  то,  что  она,

кажется,  отказала  Евгению  Павлычу  с  месяц  назад  и  что  было  у  них

объяснение,  довольно  формальное,  сообщили  сестры,  в  виде  догадки…

впрочем,  твердой  догадки.  Но  ведь  это  такое  самовольное  и

фантастическое  создание,  что  и  рассказать  нельзя!  Все  великодушия,  все

блестящие  качества  сердца  и  ума,  –  это  всё,  пожалуй,  в  ней  есть,  но  при

этом  каприз,  насмешки,  –  словом,  характер  бесовский  и  вдобавок  с

фантазиями.  Над  матерью  сейчас  насмеялась  в  глаза,  над  сестрами,  над

князем  Щ.;  про  меня  и  говорить  нечего,  надо  мной  она  редко  когда  не

смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, –

и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то есть больше всех

других, кажется. Побьюсь об заклад, что она и над тобой уже в чем-нибудь

насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после давешней грозы наверху;

она с тобой сидела как ни в чем не бывало.

Князь покраснел ужасно и сжал правую руку, но промолчал.

–  Милый,  добрый  мой  Лев  Николаич!  –  с  чувством  и  с  жаром  сказал

вдруг генерал, – я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем,

тебя  опять  начала  честить,  а  вместе  с  тобой  и  меня  за  тебя,  не  понимаю

только  за  что),  мы  все-таки  тебя  любим,  любим  искренно  и  уважаем,

несмотря  даже  ни  на  что,  то  есть  на  все  видимости.  Но  согласись,  милый

друг,  согласись  сам,  какова  вдруг  загадка  и  какова  досада  слышать,  когда

вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с

видом  глубочайшего  презрения  ко  всем  нашим  вопросам,  а  к  моим

преимущественно,  потому  что  я,  черт  возьми,  сглупил,  вздумал  было

строгость  показать,  так  как  я  глава  семейства,  –  ну,  и  сглупил),  этот

хладнокровный  бесенок  так  вдруг  и  объявляет  с  усмешкой,  что  эта

«помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с

тобой:  «Разве  вы  не  могли,  говорит,  до  сих  пор  догадаться»),  что  эта

помешанная  «забрала  себе  в  голову  во  что  бы  то  ни  стало  меня  замуж  за

князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас

выживает…»;  только  и  сказала;  никакого  больше  объяснения  не  дала,

хохочет  себе,  а  мы  рот  разинули,  хлопнула  дверью  и  вышла.  Потом  мне

рассказали  о  давешнем  пассаже  с  нею  и  с  тобой…  и…  и…  послушай,

милый  князь,  ты  человек  не  обидчивый  и  очень  рассудительный,  я  это  в

тебе  заметил,  но…  не  рассердись:  ей-богу,  она  над  тобой  смеется.  Как

ребенок смеется, и потому ты на нее не сердись, но это решительно так. Не

думай чего-нибудь, – она просто дурачит и тебя, и нас всех, от безделья. Ну,

прощай!  Ты  знаешь  наши  чувства?  Наши  искренние  к  тебе  чувства?  Они

неизменны, никогда и ни в чем… но… мне теперь сюда, до свиданья! Редко

я  до  такой  степени  сидел  плохо  в  тарелке  (как  это  говорится-то?),  как

теперь сижу… Ай да дача!

Оставшись  один  на  перекрестке,  князь  осмотрелся  кругом,  быстро

перешел  через  улицу,  близко  подошел  к  освещенному  окну  одной  дачи,

развернул  маленькую  бумажку,  которую  крепко  сжимал  в  правой  руке  во

всё  время  разговора  с  Иваном  Федоровичем,  и  прочел,  ловя  слабый  луч

света:

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: