постарел — эти складки у рта, морщины возле глаз… Это я тому
причиной, это мой резец оставил их.
— Так что ты сделаешь? — повторяю я вопрос.
У Хасана в лице ни кровинки. Ветер треплет мою рукопись — хорошо,
что листки сколоты вместе. Швыряю гранат в слугу, плод попадает ему в
грудь, разбрызгивая во все стороны красную мякоть.
В крике Хасана удивление и боль.
— А теперь ты брось в меня! — ору я.
Хасан вскидывает на меня глаза.
— Поднимайся! Бросай в меня гранатом!
Хасан поднимается. И стоит недвижимо. Лицо у него такое, будто его
внезапно смыла с пляжа волна и унесла далеко в море.
Удар следующего граната приходится в плечо, сок окропляет моему
товарищу лицо.
— Ну же! Швыряй! — хриплю я. — Давай же, чтоб тебя!
Почему ты меня не слушаешься? Поступи со мной так же, накажи меня,
избавь от бессонницы! Может, тогда все будет как раньше.
Плод за плодом летит в Хасана. Он не шевелится.
— Трус! — срываюсь на визг я. — Ты просто жалкий трус!
Не знаю, сколько раз я попал в него. Когда меня наконец оставляют
силы, он весь перемазан красным.
В отчаянии падаю на колени.
И тут Хасан поднимает с земли гранат, подходит поближе ко мне,
ломает пурпурный шар пополам и расплющивает о собственный лоб.
— Получай. — Сок течет у него по лицу, словно кровь. — Доволен?
Легче теперь стало?
И он поворачивается ко мне спиной и сбегает по склону вниз.
Стоя на коленях, я раскачиваюсь взад-вперед. Из глаз у меня хлещут
слезы.
— Что же мне делать с тобой, Хасан? Что же мне с тобой делать?
Когда слезы высыхают, я направляюсь к дому, уже зная ответ на свой
вопрос.
Мне исполнилось тринадцать в то лето, предпоследнее для
Афганистана лето мира и согласия. К тому времени наши с Бабой
отношения опять сковал лед. Зря я заикнулся насчет новых слуг, когда мы
с отцом сажали тюльпаны, — с этого, наверное, все и началось. Хотя
разрыв все равно был неизбежен, рано или поздно он бы произошел. К
концу лета только стук ложек и вилок нарушал тишину за обедом — а
после еды Баба, как и раньше, удалялся в кабинет и закрывал за собой
дверь. В сотый раз я перечитывал Хафиза и Омара Хайяма, обгрызал до
мяса ногти, сочиняя свои рассказы. Исписанные странички я складывал
стопкой под кроватью, хоть и не надеялся уже, что мне доведется когда-
нибудь прочесть их Бабе.
Гостей на празднике должно быть много, считал отец, иначе какой же
это праздник? За неделю до своего дня рождения я заглянул в список
приглашенных. Из четырехсот человек — плюс дядюшки и тетушки, —
которые должны были вручить мне подарки и поздравить с тем, что я
дожил до тринадцати лет, имена как минимум трех сотен ничего мне не
говорили. Удивляться нечему, они ведь явятся не ко мне. Прием дается в
мою честь, но настоящей звездой представления будет совсем другой
человек.
Али и Хасану было бы просто не справиться — и помощников нашлось
немало. Мясник Салахуддин привел на веревочке ягненка и двух овечек,
категорически отказался брать деньги и лично зарезал животных под
тополем во дворе. Помню его слова: кровь полезна для деревьев.
Незнакомые люди развесили по дубам провода и лампочки. Другие люди
расставили во дворе дюжину столов и накрыли скатертями. Вечером
накануне праздника явился Бабин друг, ресторатор из Шаринау Дел-
Мухаммад, — отец называл его Делло — с целыми корзинами специй,
замариновал мясо и тоже денег не взял, сказав, что и так в неоплатном
долгу перед Бабой. Чтобы открыть свой ресторан, Делло занял у Бабы
средства, шепнул мне Рахим-хан, а когда хотел вернуть долг, то Баба
неизменно отказывался, пока Делло не прикатил к нам на собственном
«мерседесе» и буквально не умолил отца принять деньги.
Наверное, прием удался, — по крайней мере, с точки зрения гостей.
Дом был набит битком, куда ни ткнешься, везде пили, курили и оживленно
разговаривали. Сидели на кухонных столах, на ступеньках лестницы, даже
на полу в вестибюле. Во дворе пылали факелы, на деревьях мигали синие,
красные и зеленые огни, бросая причудливые отсветы на лица гостей. В
саду была устроена сцена, установлены динамики, и сам Ахмад Захир
играл на аккордеоне и услаждал слух танцующих.
Как и полагается хозяину, я лично приветствовал каждого, а Баба
тщательно следил, чтобы никто не был обделен вниманием, — не то
пойдут потом разговоры, что сын у него дурно воспитан. Я целовался с
посторонними, обнимал незнакомцев, принимал подарки от чужих и
улыбался, улыбался, улыбался… Даже мышцы лица заболели.
Я стоял с отцом в саду у бара, когда в очередной раз услыхал: «С днем
рождения, Амир».
Это явился Асеф с родителями — тощим узколицым Махмудом и
крошечной суетливой Таней, раздающей улыбки направо-налево. Дылда
Асеф обнимает отца с матерью за плечи — и это как бы он подвел их к
нам, словно главный в семье.
Перед глазами у меня все поплыло.
— Спасибо, что пришли, — любезно произносит Баба.
— Твой подарок у меня, — говорит Асеф.
Таня смотрит на меня, неловко улыбается, и лицо ее передергивает тик.
Интересно, заметил Баба или нет?
— По-прежнему увлекаешься футболом, Асеф-джан? — спрашивает
Баба. Он всегда хотел, чтобы мы с Асефом дружили.
Асеф улыбается. Вид у него светский до омерзения.
— Да, конечно, Кэка-джан.
— Играешь на правом крыле, как помнится?
— В этом году я на позиции центрфорварда. Больше пользы для
команды. На следующей неделе играем с Микрорайоном. Предстоит
интересный матч. У них есть хорошие игроки.
Баба кивает:
— Я тоже в юности был центрфорвардом.
— Вы бы и сейчас замечательно сыграли, я уверен, — добродушно
подмигивает ему Асеф.
Баба подмигивает Асефу в ответ:
— Да, твой отец научил тебя говорить комплименты.
Смех Махмуда оказывается таким же неестественным, как и улыбка его
жены. Собственного сына они, что ли, боятся?
А вот у меня даже фальшивой улыбки не получается. Чуть
приподнимаются уголки рта, и все. При виде Асефа запанибрата с Бабой
просто кишки сводит.
Асеф устремляет свой взор на меня:
— Вали и Камаль тоже здесь. Ни за что на свете они не пропустили бы
такое торжество. — Сквозь лоск просвечивает насмешка.
Молча кланяюсь.
— Мы тут задумали завтра поиграть в волейбол во дворе моего дома.
Приходи, — приглашает Асеф. — И Хасана с собой возьми.
— Заманчиво, — улыбается Баба. — Что скажешь, Амир?
— Я не очень люблю волейбол, — бурчу я.
Радость в глазах отца гаснет.
— Извини, Асеф-джан.
Он просит прощения за меня. Как больно!
— Ничего страшного, — проявляет великодушие Асеф. —
Приглашение остается в силе, Амир-джан. Слышал, ты любишь читать. Я
дарю тебе книгу. Одна из самых моих любимых. — Он протягивает мне
сверток. — С днем рождения.
На нем хлопчатобумажная рубашка, синие слаксы, красный шелковый
галстук и начищенные черные мокасины; светлые волосы тщательно
зачесаны назад. От Асефа так и разит одеколоном. С виду — настоящая
мечта всех родителей, высокий, сильный, хорошо одетый, с прекрасными
манерами, не робеет перед взрослыми. Глаза только выдают. В них
проскальзывает безумие. По-моему.
— Бери же, Амир. — В голосе Бабы упрек.
— А?
— Возьми подарок. Асеф-джан хочет вручить тебе подарок.
— Ах да.
Принимаю сверток и опускаю глаза. Мне бы сейчас к себе в комнату, к
книгам, подальше от этих людей…
— Ну же, — напоминает мне Баба, понизив голос, как всегда на людях,
когда я ставлю его в неловкое положение своим поведением.
— Что?
— Ты не собираешься поблагодарить Асеф-джана? Все это очень
любезно с его стороны.
Ну что он его так величает? Ко мне бы почаще обращался «Амир-
джан»!
— Спасибо, — выдавливаю я.
Мать Асефа смотрит на меня, будто хочет что-то сказать, и не
произносит ни слова. Вообще его родители слова не вымолвили.
Чтобы больше не заставлять отца краснеть, отхожу в сторонку —
подальше, подальше от Асефа и его ухмылки.
— Спасибо, что почтили нас своим посещением.
Пробираюсь сквозь толпу и выскальзываю за ворота. За два дома от нас
большой грязный пустырь. Баба как-то говорил Рахим-хану, что этот
участок купил судья и уже заказал у архитектора проект. Но пока тут
пусто, только сорняки и камни.
Разворачиваю книгу, подаренную Асефом, и при свете луны читаю
название. Это биография Гитлера.
Зашвыриваю книгу подальше в сорняки. Прислоняюсь к забору соседа
и без сил оседаю на землю.
Сижу в темноте, поджав колени к подбородку, и смотрю на звезды.
Скорее бы все закончилось!
— Тебе ведь вроде полагается развлекать гостей? — Вдоль забора ко
мне направляется Рахим-хан.
— Я им не нужен. Баба с ними, что им еще?
Рахим-хан садится рядом со мной. Лед у него в стакане звякает.
— Я и не знал, что ты пьешь.
— Тайное вышло наружу, — шутливо отвечает Рахим-хан, жестом
показывает, что пьет за мое здоровье, и делает глоток. — Вообще-то я пью
редко. Но сегодня выпал настоящий повод.
— Спасибо, — улыбаюсь я.
Рахим-хан закуривает пакистанскую сигарету без фильтра. Они с Бабой
всегда курят такие.
— Я тебе когда-нибудь рассказывал, как чуть было не женился?
— Правда?
Мне трудно вообразить Рахим-хана женатым. В моем представлении он
давно стал «вторым я» Бабы. Рахим-хан благословил меня на труд
литератора, он — мой старый друг, из каждой поездки он привозит мне
что-нибудь на память. Как-то не подходит ему роль мужа и отца.
Рахим-хан печально кивает:
— Конечно, правда. Мне было восемнадцать лет. Ее звали Хомайра.
Она была хазареянка, дочь слуг нашего соседа, прекрасная, как пери…
Каштановые волосы, карие глаза… И смех. Я до сих пор слышу его. —
Рахим-хан вертит в руках стакан. — Мы тайно встречались в яблоневом
саду моего отца, поздно ночью, когда все уже спали. Мы гуляли под
деревьями, и я держал ее за руку… Ты смущен, Амир-джан?
— Немного.
— Не страшно. — Рахим-хан затягивается сигаретой. — И мы дали
волю фантазии. Мы представили себе многолюдную пышную свадьбу, на
которую съедутся друзья и родственники от Кабула до Кандагара, большой
дом, внутренний дворик, отделанный плиткой, огромные окна, цветущий
сад и лужайку, где играют наши дети. Мы представили, как по пятницам
после намаза в мечети у нас собираются друзья и мы обедаем под
вишнями, пьем родниковую воду, а наши дети играют со своими
двоюродными братьями и сестрами…
Рахим-хан отхлебывает из стакана и кашляет.
— Ты бы видел моего отца, когда я сказал ему о своем намерении. А
моя мать лишилась чувств, и сестры брызгали ей в лицо водой, и
обмахивали веером, и смотрели на меня так, будто я перерезал матери
глотку. Брат Джалал бросился за охотничьим ружьем, но отец его
остановил. — В смехе Рахим-хана слышится горечь. — Все оказались
против нас. И победили. Запомни, Амир-джан, одиночка никогда не
устоит. Так уж устроен мир.
— И что произошло?
— Отец поговорил с соседом, и Хомайру со всей семьей в тот же день
на грузовике отправили в Хазараджат. Я никогда ее больше не видел.
— Извини.
— Оно, может, и к лучшему, — бесстрастно произносит Рахим-хан. —
Хомайру ждала бы незавидная участь. Моя семья никогда не признала бы
ее. Вчера — служанка, а сегодня — сестра? Такого не бывает.
Рахим-хан смотрит на меня.
— Ты всегда можешь поделиться со мной наболевшим, Амир-джан. Не
стесняйся.
— Я знаю. — Уверенности в моем голосе нет.
Рахим-хан изучающее глядит на меня, будто ожидая, что я скажу ему
нечто важное, его бездонные черные глаза вызывают на откровенность.
Меня так и подмывает рассказать ему все.
Но что он тогда подумает обо мне? В каком свете я себя выставлю?
Ведь я воистину достоин презрения.
И я молчу.
— Держи, — Рахим-хан протягивает мне какой-то предмет, — чуть
было не забыл. С днем рождения.
В руках у меня блокнот, оправленный в коричневую кожу. Провожу
пальцем по золотому обрезу, вдыхаю тонкий аромат. Хочу поблагодарить
своего друга — и тут с неба доносится хлопок и огненный дождь
изливается на все стороны.
— Фейерверк!
Мчимся домой. Все гости стоят во дворе, задрав головы. Визг детей и
радостные аплодисменты сопровождают каждый разрыв, каждый новый
фонтан огня. Двор то и дело заливают потоки красного, желтого и зеленого
света.
Во время одной из таких вспышек вижу сцену, которую никогда не
забуду: Хасан подает Асефу и Вали напитки на серебряном блюде.
Следующий сполох высвечивает Асефа: усмехаясь, он постукивает Хасана
по груди своим кастетом.
Все скрывает милосердная темнота.
9
На следующее утро я сидел посреди собственной спальни у груды
подарков и вскрывал коробку за коробкой. И что это на меня нашло? Ведь
содержимое меня совсем не интересовало. Один безрадостный взгляд — и
подарок летел в угол. Куча росла: фотокамера «Поляроид», транзисторный
приемник, электрическая железная дорога, несколько запечатанных
конвертов с деньгами. Никогда я не потрачу этих денег и не буду слушать
приемник, и крошечный поезд не побежит в моей комнате по рельсам. Мне
не нужны оскверненные вещи и грязные деньги — ведь Баба устроил такой
прием в мою честь только потому, что я выиграл состязание.
От Бабы я получил два подарка. Самый замечательный — соседские
мальчишки умрут от зависти — был новенький «Швинн Стингрей», король
велосипедов, со знаменитым седлом в виде банана и высоким рулем с
резиновыми рукоятками, с золотыми спицами и стальной рамой. Красной,
как яблоко. Или кровь. Во всем Кабуле владельцев таких велосипедов
можно было по пальцам пересчитать. А теперь и я сопричислился. Любой
другой пацан моментально бы запрыгнул в седло и бросился нарезать
круги почета по всему кварталу. Окажись у меня такой велосипед пару
месяцев назад, я сделал бы то же самое.
— Нравится? — В дверях стоял Баба и наблюдал за мной.
— Спасибо. — Вот и все, что смог пролепетать я.
— Покатаемся? — предложил Баба, по-моему, просто из вежливости.
— Может, попозже. Я еще не совсем отошел после вчерашнего приема.
— Конечно.
— Баба?
— Да?
— Спасибо за фейерверк, — поблагодарил я. Просто из вежливости.
— Отдыхай, — бросил Баба на ходу, направляясь к себе.
Вторым подарком, который вручил мне Баба, — и даже не стал ждать,
когда я его распакую, — оказались наручные часы с синим циферблатом и
золотыми стрелками в форме молний. Я швырнул часы в кучу, не
примерив.
Только блокнот Рахим-хана в коричневой кожаной обложке не
постигла общая судьба. Мне почему-то казалось, что этот дар ничем не
осквернен.
Вертя блокнот в руках, я присел на краешек кровати и задумался о
Рахим-хане и Хомайре. Его отец добился, чтобы ее уволили, и это в
конечном счете оказалось к лучшему. Иначе ее ждала бы незавидная
участь. У меня перед глазами, словно заклинивший слайд на показе у Кэки
Хамаюна, замигал один и тот же образ: Хасан подает напитки Асефу и
Вали. А может, это и к лучшему? Сколько можно страдать ему и мне?
Участь-то незавидная! Теперь стало ясно как день: один из нас должен
уйти.
Днем я в первый и последний раз покатался на своем «Стингрее»,
проехался туда-сюда по кварталу и вернулся домой. Хасан и Али убирали
следы вчерашнего пиршества: одноразовые чашки, салфетки, пустые
бутылки из-под содовой; пирамидами составляли стулья у забора.
Завидев меня, Али помахал мне.
— Салям, Али, — буркнул я в ответ.
Он поднял палец, прося меня подождать, скрылся в своей хижине и
через несколько секунд опять показался на пороге, держа в руках какой-то
сверток.
— Вчера нам с Хасаном так и не представился случай вручить тебе
подарок. — Старый слуга протянул сверток мне. — Наш дар очень
скромный и недостоин тебя, Амир-ага. Тем не менее, надеемся, он тебе
понравится. С днем рождения.
Горло у меня перехватило.
— Спасибо, Али.
Это «Шахнаме» в твердом переплете, страницы переложены яркими
глянцевыми
иллюстрациями.
Вот
Ференгис
смотрит
на
своего
новорожденного сына Кей-Хосрова, вот Афрасиаб на коне с саблей наголо
ведет вперед свое войско… А вот Рустем смертельно ранит своего сына,
воина Сохраба.
— Очень красиво, — произнес я.
— Хасан говорит, твоя книга уже старая, потертая и в ней недостает
нескольких страниц, — смущенно сказал Али. — А тут все картинки
нарисованы пером и тушью, — добавил он, с гордостью глядя на книгу,
которую ни он, ни его сын не в состоянии были прочесть.
— Просто замечательно. — Я говорил совершенно искренне, и мне
вдруг захотелось сказать Али, что это я недостоин такого подарка.
Я запрыгнул обратно в седло велосипеда.
— Поблагодари Хасана от моего имени.
Куча даров в углу моей комнаты пополнилась. Только книга очень уж
бросалась мне в глаза, и я закопал ее в самый низ.
Уже перед сном я забежал к Бабе и спросил, не попадались ли ему мои
часы.
Поутру, сидя в своей комнате, жду, когда Али приберется в кухне после
завтрака, сметет крошки, помоет посуду, вытрет стол. Глядя в окно, жду,
когда же Али и Хасан отправятся за продуктами на базар. И вот они
выходят со двора, толкая перед собой тачку.
Выхватываю из кучи в углу пару конвертов с деньгами и часы и на
цыпочках выхожу. У кабинета Бабы останавливаюсь и прислушиваюсь.
Отец у себя, договаривается с кем-то по телефону насчет поставки партии
ковров на следующей неделе. Спускаюсь вниз по лестнице, прокрадываюсь
в домик слуг под локвой и пихаю Хасану под тюфяк свои новые часы и
деньги.
Жду еще полчаса, стучусь в отцовский кабинет и говорю заранее
обдуманные слова, надеясь, что больше мне уже никогда не придется
лгать.
В окно спальни я видел, как вернулись Али и Хасан с тачкой,
нагруженной мясом, хлебом, свежими фруктами и овощами. Появился
Баба, подошел к Али, они что-то сказали друг другу. Слов я не расслышал.
Баба указал на дом, Али кивнул. Баба направился к особняку, Али — к
своей хижине.
Какое-то время спустя Баба постучал ко мне в комнату.
— Зайди ко мне в кабинет. Нам надо спокойно сесть и обсудить все это.
Я прошел за отцом в курительную и сел на кожаный диван. Где-то
через полчаса перед нами рука об руку предстали Али и Хасан.
Они явно только что плакали, глаза у обоих были красные, опухшие.
Неужели это я причинил им страдания? Оказывается, я и на такое
способен!
Баба поднялся во весь рост и спросил:
— Значит, это ты украл деньги? Ты украл часы Амира?
— Да, — чуть слышно ответил Хасан. Голос у него был хриплый.
Я покачнулся, как от пощечины. Сердце у меня сжалось, и я чуть было
не проговорился. Но тут меня озарило: ведь Хасан жертвует собой ради
меня! Если бы он сказал «нет», отец бы ему поверил, все мы прекрасно
знали, что Хасан никогда не врет. Объясняться пришлось бы мне, и стало
бы ясно, кто подлинный виновник. Баба никогда бы не простил такое. И
вот еще что: Хасану все известно. Он знает: я был тогда в том
захламленном закоулке, все видел и не вмешался. Он знает, что я предал
его, и все-таки старается спасти меня. Я любил его сейчас, любил больше
всех на свете. Я твой затаившийся враг, Хасан, я чудовище из озера, я
недостоин твоей жертвы, я — лгун, мошенник и вор! Сию минуту я
расскажу тебе все… Но где-то на задворках моей души гнездится
подленькая радость: скоро все кончится. Еще немножко — и Баба уволит
слуг, и жизнь начнется сызнова. Забыть, стереть из памяти, вдохнуть
полной грудью, начать все с чистого листа…
И тут Баба произнес:
— Я прощаю тебя.
Я поражен и повержен.
Прощаю? Как же так! Ведь воровство — основа всех прочих грехов.
Достарыңызбен бөлісу: |