Бегущий за ветром

— Не говори так, прошу тебя.
— Лучше бы ты оставил меня лежать в воде.
— Не смей так говорить, Сохраб. — Я коснулся его плеча, но мальчик
сбросил мою руку. — Для меня невыносимо слышать это.
А  ведь  недавно  Сохраб  перестал  меня  отпихивать.  Пока  я  не  нарушил
своего обещания.
—  Сохраб,  мне  не  вернуть  прежнюю  жизнь,  как  бы  мне  этого  ни
хотелось.  Зато  я  могу  взять  тебя  с  собой.  Ты  был  в  ванной,  когда  я  хотел
сказать тебе об этом. Тебе дадут визу в Америку, и ты будешь жить с нами.
Это правда. Я обещаю.
Он шмыгнул носом и зажмурился.
Зря я сказал «обещаю».
—  Знаешь,  за  свою  жизнь  я  сделал  много  дурного,  в  чем  потом
раскаивался.  Самое  плохое:  я  взял  назад  обещание,  которое  дал  тебе.  Но
больше такого не повторится. Прости меня, пожалуйста. И верь мне. — Я
понизил голос: — Так ты поедешь вместе со мной?
В тот зимний день, сидя под вишней, ты спросил у Хасана, будет ли он
есть  грязь,  если  ты  велишь.  Устроил  другу  проверочку,  нечего  сказать.  А
теперь  сам  оказался  в  роли  муравья  под  лупой.  Старайся  теперь,
доказывай, что чего-то стоишь. Ты заслужил.
Сохраб  повернулся  на  другой  бок,  спиной  ко  мне,  и  долго  не
произносил ни слова. Я уж подумал, он задремал, когда услышал:
— Я так устал…
Порвалось  что-то  между  мной  и  мальчиком.  До  моей  встречи  с
адвокатом Омаром Фейсалом робкая искорка надежды все-таки светилась в
глазах  Сохраба.  Теперь  взгляд  его  потускнел,  и  неизвестно,  вспыхнут  ли
его глаза опять. Улыбнется он когда-нибудь? Поверит мне?
Я сидел у его кровати, пока он не заснул, потом отправился на поиски
другой гостиницы.
Я и ведать не ведал тогда, что целый год пройдет, прежде чем Сохраб
заговорит вновь.
Мое  предложение  Сохраб  так  и  не  принял.  И  не  отверг.  Он  понимал:
однажды  повязки  снимут,  больничную  одежду  заберут.  Что  тогда  делать
маленькому  хазарейцу-беспризорнику,  куда  податься?  Сил  не  осталось,  в
душе  пустота  и  безразличие,  веры  никому  нет,  как  нет  и  возврата  к
прежней жизни. Зато есть дядюшка с его Америкой.
Что ждет его там?
Но  рассуждать  о  будущем  для  меня  —  непозволительная  роскошь.  Не

до того, от демонов бы отбиться.
В общем, не прошло и недели, как по раскаленному летному полю мы
подошли к самолету, и воздушный лайнер унес сына Хасана в Америку.
Позади были ужасы, впереди туман.
Однажды,  году  этак  в  1984-м,  в  видеомагазине  во  Фримонте  ко  мне
подошел  парень  со  стаканом  кока-колы  в  руке,  показал  на  кассету  с
«Великолепной семеркой» и спросил, смотрел ли я этот фильм.
—  Тринадцать  раз,  —  любезно  ответил  я.  —  Чарльз  Бронсон  умирает,
Джеймс Кобурн и Роберт Вон тоже.
Парень взглянул на меня так, будто я плюнул ему в стакан.
— Ну спасибо тебе, приятель.
Кассету он, само собой, не купил.
Так  Америка  преподала  мне  урок:  у  нас  не  принято  раскрывать,  чем
кончается  фильм.  Совершившему  этот  смертный  грех  уже  не  отмыться,
всеобщее презрение покрывает его.
В  Афганистане  все  было  наоборот:  люди  старались  заранее  разузнать
побольше  насчет  конца.  Стоило  нам  с  Хасаном  вернуться  из  кинотеатра
«Зейнаб»  с  какого-нибудь  индийского  фильма,  как  на  нас  все
накидывались  —  Али,  Рахим-хан,  Баба,  толпа  отцовских  приятелей  и
дальних родственников, вечно слонявшихся по двору и по дому. Только и
слышно было: «А она находит свое счастье? А его мечты исполняются или
все идет прахом? А конец счастливый?»
А какой конец у истории про меня и Хасана? Счастливый или нет?
Кто знает!
Все-таки  жизнь  —  не  индийский  фильм.  Зендаги  мигозара,  жизнь
продолжается,  любят  повторять  афганцы.  И  нет  ей  дела  до  героев  и
героинь,  завязок  и  кульминаций,  прелюдий  и  финалов,  жизнь  просто
неторопливо движется вперед, словно пропыленный караван кучи.
И  хотя  в  прошлое  воскресенье  случилось  маленькое  чудо,  это  дела  не
меняет.
Жарким  августовским  днем  2001-го  (месяцев  семь  тому  назад)  мы
прибыли  домой.  Сорая  встречала  нас  в  аэропорту.  Я  очень  давно  ее  не
видел.  Только  когда  она  обхватила  меня  за  шею  и  меня  овеял  яблочный
запах ее волос, я до конца понял, как соскучился.
— Ты как утреннее солнышко после темной ночи, — шепнул я.
— Что?
— Ничего. — Я коснулся губами ее уха. — Это я про себя.

Она присела перед Сохрабом на корточки и взяла мальчика за руку.
— Салям, Сохраб-джан. Я твоя Хала Сорая. Мы все тебя заждались.
Сердце  у  меня  сжалось.  В  улыбке  жены,  в  ее  заплаканных  глазах  я
увидел  воплощенный  образ  материнства.  Как  жаль,  что  у  нас  нет  своих
детей!
Глядя в сторону, Сохраб переступил с ноги на ногу.
Из кабинета на втором этаже Сорая устроила спальню для Сохраба. На
постельном белье разноцветные змеи парили в синем небе, у шкафа к стене
была  приклеена  полоска  бумаги  с  дюймами  и  футами  —  измерять  рост
мальчика,  на  видном  месте  стояла  корзинка  с  книжками,  игрушками  и
акварельными красками.
Сохраб  безучастно  сидел  на  кровати  в  своей  белой  футболке  и  новых
джинсах, купленных перед отлетом в Исламабаде, — все это болталось на
нем  как  на  вешалке.  Лицо  у  него  по-прежнему  было  смертельно  бледное,
под глазами — темные круги. Глядел он на нас так же равнодушно, как в
госпитале за обедом — на тарелки с рисом.
Сорая спросила, как ему понравилась комната. Я обратил внимание, что
она старается не смотреть ему на запястья с розовыми шрамами и в то же
время глаз не может от них отвести. Сохраб наклонил голову и, не говоря
ни слова, засунул руки под себя. Посидел немного и лег. Когда минут через
пять мы заглянули в комнату, он уже спал.
Мы тоже легли. Сорая заснула у меня на груди. А у меня, как водится,
была бессонница. И с демонами я был один на один.
Где-то в середине ночи я встал и отправился к Сохрабу. Мальчик спал.
Предмет, торчащий из-под подушки, оказался моментальной фотографией,
на которой Рахим-хан запечатлел его вместе с отцом.
Со снимка мне щербато улыбался брат. «Отец разрывался между тобой
и Хасаном. Он любил вас обоих, но свое чувство к Хасану вынужден был
скрывать»,  —  писал  Рахим-хан  в  своем  письме.  Да,  я  был  законный  сын,
наследник всего, что  отец нажил, в  том числе и  неискупленных грехов. А
мой  сводный  брат  не  имел  никаких  прав  на  отцовское  богатство,  зато
унаследовал  его  чистоту  и  благородство.  В  глубине  души  Баба,  наверное,
втайне считал его своим настоящим сыном.
Я осторожно засунул фото обратно под подушку и внезапно понял, что
во  мне  уже  нет  ни  зависти,  ни  ревности,  ни  желчи.  Поразительно,  при
каких  обыденных  обстоятельствах  на  человека  нисходит  прощение.  Ни
торжественного настроения, ни молитвенного экстаза. Просто клубок боли,
копившейся столько лет, вдруг сам собой истаял и исчез в ночи.

Следующим  вечером  к  нам  на  обед  пришли  генерал  и  Хала  Джамиля.
Прическа  у  тещи  сделалась  короче,  а  волосы  —  темнее.  С  собой  она
принесла гостинец — миндальный пирог.
При виде мальчика Хала Джамиля воскликнула:
—  Машалла!  Какой  же  ты  красивый!  Сорая  говорила,  что  ты  очень
хорошенький, но одно дело — услышать, а другое увидеть!
И она вручила ему синий свитер с высокой горловиной.
— Это я для тебя связала. На следующую зиму будет в самый раз.
Сохраб принял подарок.
Генерал, опираясь обеими руками на трость, глядел на Сохраба словно
на какую-то диковинную безделушку.
— Здравствуй, молодой человек. — Вот и все, что он сказал.
Теща  забросала  меня  вопросами  насчет  моих  травм  —  в  свое  время
всем  было  сообщено,  что  на  меня  напали  грабители.  Нет,  необратимых
повреждений  у  меня  нет.  Да,  через  пару  недель  проволочный  каркас
снимут  и  я  смогу  есть,  как  все  люди.  Да,  конечно,  я  буду  прикладывать
ревень с сахаром, чтобы шрамы быстрее зажили. И т. д. и т. п.
Мы с генералом попивали вино в гостиной, а жена с Халой Джамилей
накрывали на стол. Слушая мой рассказ о талибах и Кабуле, тесть кивал в
нужных  местах,  при  упоминании  о  человеке,  продававшем  свой  протез,
поцокал  языком.  Про  казнь  на  стадионе  «Гази»  и  Асефа  я  упоминать  не
стал.  Рахим-хана  генерал  знал  по  Кабулу  и  скорбно  покачал  головой,
услышав  про  его  болезнь.  Но,  судя  по  взглядам,  какие  тесть  бросал  на
Сохраба,  дремлющего  на  диване,  мы  топтались  вокруг  да  около  основной
темы.
Расправившись  с  обедом,  генерал  решительно  отложил  вилку  и  взял
быка за рога.
— Амир-джан, так ты расскажешь нам, откуда взялся этот мальчик?
—  Икбал-джан!  Что  за  вопросы  ты  задаешь?  —  возмутилась  Хала
Джамиля.
—  Пока  ты  занята  своим  вязанием,  моя  дорогая,  мне  приходится
заботиться  о  том,  что  говорят  в  обществе  о  нашей  семье.  Люди  будут
спрашивать.  Им  захочется  узнать,  почему  какой-то  хазарейский  мальчик
живет под одной крышей с моей дочерью. Что мне им ответить?
Сорая уронила ложку.
— Можешь им сказать…
Я взял жену за руку:
—  Спокойно,  Сорая.  Все  в  порядке.  Генерал-сагиб  совершенно  прав.

Люди будут спрашивать.
— Но, Амир…
—  Не  стоит  волноваться.  —  Я  повернулся  к  тестю:  —  Дело  в  том,
генерал-сагиб,  что  мой  отец  спал  с  женой  своего  слуги  и  прижил  с  ней
ребенка  по  имени  Хасан.  Его  недавно  убили.  Мальчик  на  диване  —  сын
Хасана. Он мой племянник. Вот так и отвечайте, если вас спросят.
Все выпучили на меня глаза.
—  И  вот  еще  что,  генерал-сагиб.  Никогда  больше  не  называйте  его
«хазарейским  мальчиком»  в  моем  присутствии.  Моего  племянника  зовут
Сохраб.
За столом воцарилось глубокое молчание.
Назвать  Сохраба  «спокойным»  не  поворачивался  язык.  Ведь  это  слово
подразумевает  некую  умиротворенность,  плавность,  безмятежность.
Спокойствие  —  это  когда  жизнь  течет  неторопливо,  чуть  слышно,  но
уверенно.
А  если  жизнь  застыла  и  не  движется,  то  какая  она?  Оцепенелая?
Безмолвная? И есть ли она вообще?
Вот таким и был Сохраб. Молчание облегало его словно кокон. Мир не
стоил того, чтобы о нем говорить. Мальчик не жил, а существовал, тихо и
незаметно.
Порой  мне  казалось,  что  люди  в  магазине,  на  улице,  в  парке  не  видят
Сохраба,  смотрят  сквозь  него,  будто  никакого  мальчика  и  нет.  Сижу,
читаю,  подниму  глаза  от  книги  —  а  Сохраб  сидит  напротив  меня,  словно
возникнув из ничего. Он не ходил, а скользил словно тень, даже движения
воздуха не чувствовалось. А большую часть времени он спал.
Сорая  очень  расстраивалась  из-за  маленького  молчуна.  Мы  еще
приехать  не  успели,  а  жена  уже  напридумывала  для  него  и  занятия  по
плаванию,  и  футбол,  и  кегли.  И  что  ее  ждало?  Ни  разу  не  раскрытые
книжки  в  детской,  линейка  для  измерения  роста  без  единой  отметки,
нетронутые
составные
картинки-пазлы?
О
своих
собственных
несбывшихся мечтах я уж и не говорю.
А вот в мире было неспокойно. Во вторник утром, 11 сентября, рухнули
башни-близнецы  и  настали  большие  перемены.  Всюду  замелькали
американские  флаги:  на  антеннах  такси,  на  одежде  прохожих,  даже  на
замызганных  кепках  попрошаек.  Как-то  прохожу  мимо  Эдит,  уличной
музыкантши, каждый день играющей на аккордеоне на углу Саттер-стрит и
Стоктон-стрит, а у той на футляре инструмента — американский флаг.
Вскоре  США  подвергли  Афганистан  бомбардировке,  на  политическую

сцену  опять  вышел  Северный  альянс,  талибы,  словно  крысы,  попрятались
по  пещерам.  Зазвучали  названия  городов,  знакомые  мне  с  детства:
Кандагар,  Герат,  Мазари-Шариф.  Когда  я  был  совсем  маленький,  Баба
возил  меня  с  Хасаном  в  Кундуз,  мы  втроем  сидели  в  тени  акации  и  по
очереди  пили  арбузный  сок  из  глиняного  горшка  —  вот  и  все,  что
сохранила  память.  Теперь  с  уст  Дена  Разера,  Тома  Брокау
[50]
 и
многочисленных  посетителей  кофеен  не  сходила  битва  за  Кундуз,
последний  оплот  талибов  на  севере.  В  декабре  представители  пуштунов,
таджиков,  узбеков  и  хазарейцев  собрались  в  Бонне,  и  под  недремлющим
оком  ООН  начался  политический  процесс,  призванный  положить  конец
кровопролитию, длящемуся уже более двадцати лет. Каракулевая шапка и
зеленый чапан Хамида Карзая приобрели популярность.
Все это прошло мимо Сохраба.
Мы  с  Сораей  занялись  кое-какими  проектами,  связанными  с
Афганистаном,  причиной  тому  был  не  только  гражданский  долг,  но  и
тишина,  воцарившаяся  на  втором  этаже  нашего  дома,  безмолвие,
засасывающее,  словно  черная  дыра.  Меня  никогда  не  привлекала
общественная  деятельность,  но  когда  позвонил  Кабир,  бывший  посол  в
Софии,  и  попросил  оказать  посильную  помощь  в  больничном  проекте,  я
согласился.  Небольшой  госпиталь  стоял  когда-то  у  самой  афгано-
пакистанской  границы,  там  оперировали  беженцев,  подорвавшихся  на
минах. Но деньги кончились, и госпиталь закрыли. Мы с Сораей вызвались
руководить проектом. Теперь большую часть времени я проводил в своем
кабинете  за  электронной  почтой:  вербовал  по  всему  миру  участников,
хлопотал  о  субсидиях,  организовывал  мероприятия  по  сбору  средств.  И
убеждал себя, что, привезя сюда Сохраба, поступил правильно.
Новый год мы с Сораей встретили у телевизора. Выступал Дик Кларк,
[51]
 густо  сыпалось  конфетти,  люди  целовались,  поздравляли  друг  друга,
радостно  восклицали.  А  у  нас  дома  с  приходом  нового  года  ничего  не
изменилось. Все окутывала тишина.
Четыре дня тому назад (сейчас март 2002 года), в холодный дождливый
день, произошло маленькое чудо.
Мы с Сораей, Халой Джамилей и Сохрабом отправились в парк Лейк-
Элизабет  во  Фримонте  на  собрание  афганцев.  Генерал  недели  две  как
отправился  на  родину  —  ему  предложили  в  Афганистане  министерскую
должность.  С  серым  костюмом  и  карманными  часами  было  покончено.
Хала Джамиля намеревалась последовать вслед за супругом, как только он

худо-бедно обустроится. Она ужасно скучала по мужу, беспокоилась о его
здоровье — и мы настояли, чтобы она пока переехала к нам.
В  прошлый  вторник  —  первый  день  весны  —  был  афганский  Новый
год, Солинау. Афганцы с берегов всего залива Сан-Франциско участвовали
в праздничных собраниях и мероприятиях. У меня, Сораи и Кабира был и
еще  повод  для  радости:  наша  маленькая  больница  в  Равалпинди  неделю
назад  открылась  —  пока,  правда,  только  педиатрическое  отделение,  без
хирургии. Однако начало было положено.
Все  последние  дни  светило  солнце,  но  в  воскресенье  с  самого  утра
зарядил дождь. Афганское счастье, горько усмехнулся я, встал с кровати и,
пока  Сорая  спала,  совершил  утренний  намаз.  В  словах  молитвы  я  давно
уже не путался.
На  место  мы  прибыли  около  полудня.  Кучка  людей  пряталась  под
наскоро сооруженным навесом. Кто-то уже жарил болани, дымились чашки
с  чаем,  исходило  паром  блюдо  ауша  из  цветной  капусты.  Из  аудиоплеера
разносился  хриплый  голос  Ахмада  Захира.  Наверное,  наша  четверка
выглядела забавно, когда мы шагали по мокрой траве: впереди я с Сораей,
за  нами  Хала  Джамиля,  Сохраб  в  необъятном  желтом  дождевике  —
замыкающий.
— Чему улыбаешься? — спросила Сорая, закрываясь от дождя газетой.
—  Афганцы  и  Пагман  неразделимы.  Даже  если  настоящие  сады
Пагмана далеко.
Вот  и  навес.  Жена  и  теща  сразу  направились  к  полной  женщине,
жарящей  болани  со  шпинатом.  Сохраб  вошел  было  под  пластиковую
крышу, но сразу выскочил обратно под дождь, руки в карманах дождевика,
мокрые волосы — прямые и каштановые, как у Хасана — облепили голову,
встал у грязной лужи и смотрит в нее. Его никто не замечал. Со временем
расспросы  насчет  нашего  приемного  сына  —  какой  странный!  —
поутихли,  чему  мы  были  несказанно  рады,  ибо  порой  соотечественники
бывают  на  редкость  бестактны.  Чего  стоит  одно  только  преувеличенное
сочувствие,  которым  нас  долго  душили,  все  эти  возгласы  вроде  «О  ганг

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: