Бегущий за ветром

3
Предание  гласило,  что  однажды  в  Белуджистане
[6]
 мой  отец  голыми
руками задушил гималайского медведя. Если бы эту историю рассказывали
о  ком-то  другом,  в  нее  никто  бы  не  поверил,  ведь  афганцы  любят
преувеличивать,  это  у  нас  уже  превратилось  в  национальный  недуг.  Если
кто-то говорит, что сын у него — доктор, вполне возможно, что этот самый
сын  всего  лишь  сдал  когда-то  экзамен  по  биологии  в  средней  школе.  Но
насчет Бабы и тени сомнения ни у кого не возникало. Да и откуда же тогда
у него взялись три параллельных шрама через всю спину? Много раз перед
глазами  у  меня  вставала  картина  смертельного  поединка,  но  как  я  ни
старался, не мог различить, где отец, а где медведь.
Это  Рахим-хан  первым  назвал  отца  Туфан-ага  —  господин  Ураган.
Меткое прозвище прижилось. Отец и впрямь казался живым воплощением
стихии,  образцовым  пуштуном.  Копна  непослушных  каштановых  кудрей,
густая  борода,  ручищи,  которые,  казалось,  легко  могли  вырвать  с  корнем
молодое  дерево,  грозный  взгляд,  способный  «заставить  самого  дьявола
молить  на  коленях  о  пощаде»,  как  говаривал  Рахим-хан.  Стоило  отцу  (а
росту в нем было под два метра) появиться на каком-нибудь многолюдном
рауте,  как  все  головы  поворачивались  за  ним,  словно  подсолнухи  за
солнцем.
Даже  во  сне  Баба  громко  заявлял  о  себе.  Сколько  раз  я  затыкал  уши
ватой  и  с  головой  накрывался  одеялом,  все  равно  храп  Бабы  —  этот  рык
мощного двигателя — настигал меня. А ведь наши спальни разделял холл!
Как мама могла спать с ним в одной комнате, осталось для меня загадкой.
Если  бы  нам  суждено  было  свидеться,  я  бы  о  многом  ее  расспросил.  И
насчет храпа тоже.
Где-то  в  конце  шестидесятых  (мне  исполнилось  пять  или  шесть  лет)
Баба  решил  построить  приют  для  сирот.  Рахим-хан  рассказывал  мне,  что
все  чертежи  Баба  выполнил  сам,  хотя  раньше  никогда  строительными
проектами  не  занимался.  Скептики  уговаривали  его  бросить  дурить  и
нанять  профессионального  архитектора.  Баба,  разумеется,  отказался,  и
добрые  люди  только  головой  качали,  порицая  его  за  упрямство.  Когда  у
него  все  получилось,  опять  последовало  покачивание  головами,  только  на
этот  раз  в  нем  сквозило  уважение.  Баба  не  только  построил  двухэтажное
здание невдалеке от реки Кабул, но и оплатил из своих средств все прочие

расходы,  связанные  со  строительством,  лично  рассчитался  до  гроша  с
каменщиками,  электриками,  водопроводчиками,  не  говоря  уже  о
чиновниках  из  муниципалитета,  ибо  сказано:  «не  подмажешь  —  не
поедешь».
На  строительство  приюта  ушло  три  года.  К  тому  времени  мне
исполнилось  восемь,  и  я  отчетливо  помню  торжественное  открытие.
Накануне мы с Бабой ездили на озеро Карга, что в нескольких километрах
к северу от Кабула. Баба просил меня позвать и Хасана, но я наврал, что у
Хасана  понос,  и  он  с  нами  не  поехал.  Мне  хотелось  побыть  с  Бабой
наедине. К тому же мы уже были как-то втроем на озере, кидали камешки
по  воде,  и  плоский  голыш  Хасана  срикошетил  целых  восемь  раз,  прежде
чем  утонул.  У  меня  больше  пяти  раз  не  выходило.  А  Баба  все  видел,  и
похлопал Хасана по плечу, и даже обнял.
Мы  расположились  на  берегу  озера  (только  Баба  и  я)  и  устроили
пикник  —  у  нас  с  собой  были  яйца  вкрутую  и  кофта  —  завернутые  в
лепешки нан
[7]
 тефтели  из  молотой  баранины  с  маринованными  овощами.
На  зеркальной  глади  водоема  играло  солнце,  вода  была  темно-синяя.  По
пятницам  кабульцы  выезжают  на  озеро  целыми  семьями,  но  в  середине
недели кроме меня и Бабы да нескольких лохматых и бородатых туристов с
удочками  —  я  знал,  что  их  называют  «хиппи»,  —  на  берегу  не  было  ни
души. Я спросил у Бабы, зачем они отрастили такие длинные волосы, но он
только  неразборчиво  буркнул  что-то  в  ответ,  весь  погруженный  в
написанную  от  руки  завтрашнюю  речь.  С  карандашом  в  руках  Баба  делал
какие-то  пометки.  Я  очистил  яйцо  и  спросил  Бабу,  правду  ли  говорил  в
школе один мальчик, что если проглотишь яичную скорлупу, надо сразу же
выблевать ее обратно. Баба опять промычал что-то невразумительное.
Я  прожевал  кусок  лепешки.  Желтоволосый  турист  рассмеялся  чему-то
и хлопнул другого туриста по спине. На противоположном берегу грузовик
с  ревом  одолевал  крутой  подъем,  от  зеркала  заднего  вида  разлетались
зайчики.
— По-моему, у меня саратан, — сказал я. — Рак то есть.
Баба поднял голову от бумаг, зашелестевших от налетевшего ветерка, и
сказал, что сода в багажнике и чтобы я сам пошел и взял ее.
На следующий день столько народу пришло на открытие, что стульев в
приюте  не  хватило,  и  многим  пришлось  стоять.  День  был  ветреный.  Баба
произносил торжественную речь с небольшого возвышения перед главным
входом  в  новое  здание,  я  сидел  за  спиной  у  отца.  На  Бабе  был  зеленый
костюм  и  каракулевая  шапка.  Только  он  заговорил,  как  порыв  ветра  чуть
было не сдернул с него шапку. Все засмеялись, а Баба повернулся ко мне и

передал  папаху,  чтобы  я  подержал  ее,  пока  он  произносит  речь.  Я  был
счастлив, ведь теперь каждый увидел, что он мой отец, мой Баба.
— Надеюсь, этот дом будет основательнее сидеть на своем фундаменте,
чем  эта  шапка  на  голове,  —  сказал  в  микрофон  Баба,  и  все  снова
засмеялись.
Когда  Баба  закончил,  все  встали  и  захлопали.  Аплодисменты  долго  не
смолкали. Потом настал черед рукопожатий. Некоторые подходили ко мне,
ерошили мне волосы и пожимали руку, как и отцу. Я гордился им. И нами.
И  все-таки,  несмотря  на  все  успехи,  в  отношении  людей  к  Бабе
сквозило  что-то  вроде  недоверия.  Поговаривали,  что  бизнес  —  не  его
призвание,  уж  лучше  бы  он  изучал  право,  как  его  отец.  Ну  тут  Баба  всем
показал, как надо вести дела. Со временем он стал одним из самых богатых
предпринимателей  в  Кабуле.  Со  своим  партнером  Рахим-ханом  они
создали  процветающую  компанию  по  экспорту  ковров.  Кроме  того,  им
принадлежали две аптеки и ресторан.
Словно в ответ на насмешки, что ему никогда не найти себе достойную
супругу,  —  сам  Баба  был  происхождения  незнатного  —  он  взял  в  жены
мою  матушку,  Софию  Акрами,  блестяще  образованную  женщину,
преподавательницу классической персидской литературы в университете и,
по
общему
мнению,
одну
из
красивейших,
достойнейших
и
добродетельнейших  девушек  Кабула.  К  тому  же  в  ее  жилах  текла
королевская  кровь.  Так  что  когда  Баба  шутливо  представлял  ее  своим
друзьям и врагам «моя принцесса», он имел на то все основания.
Разумеется,  Баба  старался  изменить  окружающий  мир  «под  себя».  Вот
только со мной у него ничего не получалось. И конечно же, мир для него
был черно-белым, причем Баба сам решал, что черное, а что белое. Такой
человек  внушает  любовь  и  вместе  с  тем  страх.  А  порой  даже  возбуждает
ненависть.
В  пятом  классе  начались  занятия  по  исламу.  Вел  их  мулла  по  имени
Фатхулла-хан,  коренастый  плотный  человек  с  рябым  лицом  и  хриплым
голосом.  Он  толковал  нам  о  пользе  выплаты  закята
[8]
 и  об  обязанности
совершить хадж, учил, как правильно совершать ежедневный пятикратный
намаз,  и  заставлял  вызубривать  стихи  из  Корана,  добиваясь  с  помощью
розги,  чтобы  мы  верно  произносили  арабские  слова  (хотя  их  значение
оставалось  для  нас  тайной),  дабы  они  достигли  ушей  Аллаха.  Как-то  он
просветил  нас,  что  ислам  считает  пьянство  великим  грехом,  за  который
пьяница ответит на Киямате, Судном дне. Надо сказать, в те дни в Кабуле
выпивали многие, и никто не подвергал провинившихся публичной порке,
хотя,  конечно,  на  употребление  алкоголя  смотрели  косо.  Любители

покупали  бутылку  виски,  упакованную  в  оберточную  бумагу,  в  качестве
«лекарства»  в  известных  им  аптеках  и,  выходя  на  улицу,  старались
засунуть сверток подальше от посторонних глаз.
Придя  в  тот  день  домой,  я  поднялся  наверх,  в  «курительную»,  и
передал отцу слова законоучителя. Баба как раз наливал себе виски у бара
в  углу  комнаты.  Он  выслушал  меня,  кивнул,  отхлебнул  из  стакана,
опустился на кожаный диван и посадил меня к себе на колени — все равно
что на два бревна. Затем сделал глубокий вдох и выдохнул через нос — его
усы, казалось, трепетали целую вечность. Я уж и не знал, то ли обнять его,
то ли испугаться и убежать.
—  Вижу,  то,  чему  сейчас  учат  в  школе,  тебя  смутило,  —  наконец
проговорил Баба басом.
— Но ведь если он сказал правду, получается, ты грешник, отец.
—  Хм-м-м.  —  Баба  раскусил  кубик  льда.  —  Хочешь  знать,  что  твой
отец думает насчет греха?
— Да.
—  Я  скажу  тебе.  Только  запомни  хорошенько,  Амир,  эти  бородатые
болваны никогда не научат ничему хорошему.
— Ты имеешь в виду муллу Фатхуллу-хана?
Баба повел рукой, в которой сжимал стакан. Лед звякнул.
—  Я  имею  в  виду  всех  этих  самодовольных  обезьян,  достойных  лишь
плевка в бороду.
Я  представил  себе,  как  Баба  плюет  в  бороду  обезьяне  (хоть  бы  и
самодовольной), и захихикал.
—  Они  способны  только  теребить  четки  и  цитировать  книгу,  языка
которой  они  даже  не  понимают.  —  Баба  отпил  глоток.  —  Не  приведи
Аллах, если они когда-нибудь дорвутся до власти в Афганистане.
—  Но  мулла  Фатхулла-хан  вполне  приятный,  —  с  трудом  выдавил  я,
корчась от смеха.
—  Чингисхан,  говорят,  тоже  был  приятным  малым.  Но  довольно  об
этом. Отвечаю на твой вопрос о грехе. Ты слушаешь?
—  Да,  —  сказал  я  и  плотно  сжал  губы,  стараясь  сдержать  смех.  Но
хихиканье прорывалось через нос.
Баба  холодно  посмотрел  мне  в  глаза,  и  охота  смеяться  у  меня  сразу
прошла.
—  Хоть  раз  в  жизни  с  тобой  можно  поговорить  как  мужчина  с
мужчиной?
— Да, Баба-джан. — Слова отца больно задели меня. Такая минута —
Баба  нечасто  говорил  со  мной,  да  еще  посадив  на  колени,  —  а  я  своей

дуростью все испортил.
— Отлично. — Баба отвел глаза в сторону. — Что бы ни говорил мулла,
существует  только  один  грех.  Воровство.  Оно  —  основа  всех  прочих
грехов. Ты это понимаешь?
— Нет, Баба-джан. — Как мне хотелось постигнуть смысл слов отца и
не разочаровывать его снова.
Баба  раздраженно  вздохнул  —  хотя  вообще-то  был  человеком
терпеливым. У меня заныло сердце. Сколько раз он являлся домой затемно,
и  я  вынужден  был  обедать  один  и  все  спрашивал  у  Али,  где  отец  и  когда
придет, хотя и так знал, что Баба пропадает на стройплощадке — ведь без
хозяйского  догляда  никак  нельзя.  Вот  где  нужно  терпение,  и  немалое.  Я
уже  ненавидел  сирот,  для  которых  он  строил  приют,  и  желал,  чтобы  они
померли вслед за своими родителями.
— Убийца крадет жизнь, — сказал Баба. — Похищает у жены право на
мужа,  отбирает  у  детей  отца.  Лгун  отнимает  у  других  право  на  правду.
Жулик забирает право на справедливость. Понимаешь теперь?
Я  понимал.  Когда  Бабе  исполнилось  шесть,  в  дом  деда  среди  ночи
забрался  вор.  Дед,  уважаемый  судья,  встал  на  защиту  имущества,  но  вор
ударил его ножом в горло — и убил на месте, лишив Бабу отца. Горожане
поймали вора в ту же ночь, им оказался приезжий из Кундуза. До утренней
молитвы  оставалось  еще  целых  два  часа,  а  преступника  уже  повесили  на
ветке  дуба.  Обо  всем  этом  мне  рассказал  Рахим-хан,  не  Баба.  Я  всегда
узнавал об отце что-то новое исключительно от посторонних людей.
— Ничего нет презреннее воровства, Амир, — сказал Баба. — Тот, кто
берет  чужое,  даже  под  угрозой  жизни  или  ради  куска  хлеба…  Плюю  на
такого  человека.  И  не  приведи  Господь,  чтобы  наши  пути  сошлись.
Понимаешь меня?
Мысль о том, что сделал бы Баба с вором, попадись преступник ему в
руки, восхитила и испугала меня.
— Да, Баба.
— Если где-то там есть Бог, у него наверняка найдутся дела поважнее,
чем следить за мной: а вдруг я пью виски и закусываю свининой? А теперь
слезай. Что-то у меня жажда разыгралась от всех этих разговоров про грех.
И он подошел в бару и налил себе еще стаканчик.
И когда теперь придет черед следующей задушевной беседы? Я всегда
чувствовал  нелюбовь  со  стороны  Бабы.  Это  ведь  из-за  меня  умерла  его
обожаемая жена. И если бы я хоть чуточку походил на него характером! Но
я был совсем другой. И со временем эта разница только углублялась.

В  школе  мы  частенько  играли  в  «шержанд-жи»,  «битву  стихов».
Учитель  фарси  ввел  свои  правила,  и  все  проходило  примерно  так:  ты
произносил  несколько  строк,  а  твой  противник  должен  был  ответить  тебе
стихом,  начинающимся  с  той  же  буквы,  которой  заканчивалась  твоя
цитата.  Все  хотели  играть  в  одной  команде  со  мной,  ведь  к  одиннадцати
годам  я  знал  наизусть  десятки  стихов  Омара  Хайяма,  Хафиза,  Руми.
[9]
Однажды  я  бросил  вызов  всему  классу  и  выиграл.  Когда  я  радостно
рассказал  о  своей  победе  Бабе,  тот  только  пожал  плечами  и  буркнул:
«Молодец».
Утешение я находил в книгах покойной матери и в играх с Хасаном. Я
глотал все подряд: Руми, Хафиз, Саади,
[10]
Виктор Гюго, Жюль Верн, Марк
Твен,  Ян  Флеминг.  Перечитав  все  тома  из  матушкиной  библиотеки  —
кроме  трудов  по  истории,  они  казались  мне  скучными,  поэмы  и  романы
другое  дело,  —  я  стал  тратить  свои  карманные  деньги  на  книги.  Часть
матушкиных  книг  лежала  в  картонных  коробках  —  там  нашлось  место  и
для моих приобретений из книжной лавки у «Кино-парка».
Быть  мужем  любительницы  поэзии  —  это  одно,  но  быть  отцом
мальчишки,  который  только  и  сидит,  уткнув  нос  в  книгу…  нет,  не  таким
Баба  представлял  себе  своего  сына.  Настоящие  мужчины  не  увлекаются
поэзией  и  уж  тем  более  не  сочиняют  стихов,  Боже  сохрани!  Настоящие
мужчины — когда они еще мальчишки — играют в футбол, вот как Баба в
юности.  Футбол  и  сейчас  оставался  его  страстью.  Когда  в  1970  году
проходил  чемпионат  мира,  Баба  приостановил  строительные  работы  и  на
месяц  укатил  в  Тегеран  смотреть  матчи  по  телевизору.  Своего-то
телевидения  в  Афганистане  тогда  еще  не  было.  В  надежде  разбудить  во
мне  вкус  к  игре  Баба  записывал  меня  в  различные  футбольные  команды.
Только  в  игре  на  меня  было  жалко  смотреть.  На  своих  ножках-спичках  я
бессмысленно  метался  по  полю,  путался  под  ногами,  орал:  «Я  свободен»,
отчаянно  махал  рукой,  но  никогда  не  получал  пас.  И  чем  больше  я
старался, тем меньше на меня обращали внимание товарищи по команде.
Но  Баба  не  сдавался.  Когда  стало  окончательно  ясно,  что  ни  крупицы
его  силы  и  ловкости  я  не  унаследовал,  отец  решил  сделать  из  меня  ярого
болельщика.  Уж  на  это-то  я  сгожусь,  ничего  сложного  тут  нет.  И  я
притворялся  как  мог  —  радовался  вместе  с  ним,  когда  кабульцы  забили
кандагарцам,  и  вопил  «судью  на  мыло»,  когда  в  наши  ворота  назначили
пенальти. Однако Баба чувствовал, что интерес мой — деланный, и в конце
концов  смирился  с  тем,  что  ни  игрока,  ни  настоящего  болельщика  из  его
сына не получится.

Помню,  однажды  Баба  взял  меня  на  ежегодный  турнир  по  бозкаши
(козлодранию),  который  всегда  проходит  в  первый  день  весны,  первый
день нового года. Бозкаши — национальная страсть афганцев. Чапандаз —
мастер-наездник,  которому  покровительствуют  богатые  спонсоры,  —
выхватывает  из  гущи  схватки  тушу  козла  и  пускается  вскачь  вокруг
стадиона,  чтобы  вбросить  козла  в  специальный  круг,  а  все  прочие
участники всячески стараются ему помешать: толкают, цепляются за тушу,
хлещут  всадника  кнутом,  бьют  кулаками.  Их  цель  —  добиться,  чтобы  он
выронил  козла.  Толпа  вопила,  в  толкотне  и  пылище  воинственно  визжали
всадники,  под  копытами  дрожала  земля.  Мы  сидели  на  самом  верху
стадиона,  а  под  нами  летели  по  кругу  состязающиеся,  и  пена  обильно
срывалась с лошадиных морд и шлепалась на землю.
Тут Баба указал мне на кого-то на трибуне:
—  Амир,  видишь  вон  того  человека,  со  всех  сторон  окруженного
людьми?
— Да.
— Это Генри Киссинджер.
— Ах, вот это кто.
Я понятия не имел, кто такой Генри Киссинджер, и собирался спросить.
Но в этот момент, к моему несказанному ужасу, чапандаз свалился с седла
прямо  под  лошадиные  копыта.  Под  ударами  тело  его  закувыркалось  в
воздухе  словно  тряпичная  кукла,  упало  на  землю  (соперники  проскакали
дальше), дернулось и застыло. Руки-ноги несчастного были неестественно
выгнуты, песок потемнел от крови.
Я зарыдал.
Всю  дорогу  домой  я  проплакал.  Помню,  как  Баба  вцепился  в  руль,  и
пальцы его то сжимались, то разжимались. Никогда не забуду отвращения
на его лице, которое он не смог скрыть. Как ни старался.
Позже,  ближе  к  вечеру,  я  проходил  мимо  кабинета  отца  и  услышал
голоса. Отец беседовал о чем-то с Рахим-ханом.
Я приложил ухо к закрытой двери.
—  …Слава  богу,  у  него  все  в  порядке  со  здоровьем,  —  сказал  Рахим-
хан.
—  Конечно.  Но  он  вечно  сидит  уткнувшись  в  книгу  или  с
мечтательным видом слоняется по дому.
— И что же?
— Я был не такой. — Слова Бабы прозвучали мрачно и зло.
Рахим-хан рассмеялся:
— Дети — не книжки-раскраски. Их не выкрасишь в любимый цвет.

— Говорю же тебе, я был совсем другой. И дети, среди которых я рос,
были не такие.
—  Знаешь,  ты  такой  эгоцентрик  иногда,  —  произнес  Рахим-хан.  Из
числа  наших  знакомых  он  был  единственный,  кто  мог  позволить  себе
сказать Бабе такое.
— Это здесь ни при чем.
— Да неужто?
— Да.
— В чем же тогда дело?
Диван под Бабой заскрипел. Я закрыл глаза и еще теснее прижал ухо к
двери.
— Иногда я гляжу в окно, как он играет на улице с соседскими детьми.
Они командуют им, отнимают игрушки, толкают, пинают. А он никогда не
даст сдачи.
— Он просто мягкий человек.
—  Я  не  об  этом,  Рахим,  ты  прекрасно  знаешь,  —  рявкнул  Баба.  —  В
этом мальчике как будто чего-то нет.
— В нем нет низких побуждений.
—  Самозащита  —  не  низость.  Знаешь,  что  всегда  происходит,  когда
соседские мальчишки задразнивают его? Появляется Хасан и прогоняет их.
Я это видел собственными глазами. А когда я его дома спрашиваю, почему
у Хасана лицо поцарапано, Амир отвечает: «Упал». Рахим, в нем точно нет
чего-то важного.
— Позволь уж ему определиться самому.
—  И  где  он  окажется?  —  спросил  Баба.  —  Из  мальчика,  который  не
может  постоять  за  себя,  вырастет  мужчина,  на  которого  нельзя  будет
положиться ни в чем.
— Ты, как обычно, все упрощаешь.
— Не думаю.
—  Ты  боишься,  что  не  сможешь  ему  передать  свой  бизнес,  вот  и
злишься.
— Вот уж упрощение так упрощение! — захохотал Баба. — Я знаю, вы
любите  друг  друга,  и  очень  этому  рад.  Меня  зависть  берет,  но  я  рад.  Вот
что я хочу сказать. Хорошо бы рядом с ним был человек, который бы его…
понимал. Бог свидетель, я его не понимаю. И кое-что в Амире меня ужасно
тревожит. Мне трудно выразить, что именно… (Перед глазами у меня так и
встал  образ  отца,  подыскивающего  нужные  слова.  Хоть  он  и  понизил
голос,  я  все  отчетливо  слышал.)  Если  бы  жена  не  родила  его  у  меня  на
глазах, я бы не поверил, что он мой сын.

На  следующее  утро,  накрывая  мне  к  завтраку,  Хасан  спросил,  чем  я
расстроен.
— Отстань! — заорал я.
Насчет низости Рахим-хан ошибался.

4
В 1933 году,  когда родился Баба,  а на трон  сел Захир-шах, правивший
потом  Афганистаном  целых  сорок  лет,  двое  молодых  людей  —  два  брата
из  богатой  и  уважаемой  кабульской  семьи  —  накурились  как-то  гашиша,
от  души  угостились  французским  вином  и  отправились  покататься  на
отцовском  «форде-родстере».  На  пагманском  шоссе  они  задавили  двух
хазарейцев  —  мужа  и  жену.  Виновники  происшествия  с  раскаянием  на
лицах и пятилетний хазарейский мальчик, оставшийся сиротой, предстали
перед  судом.  Судьей  был  мой  дед  —  уважаемый  человек  с  безупречной
репутацией.  Выслушав  дело  и  ознакомившись  с  прошением  о
помиловании,  поданным  отцом  молодых  людей,  дед  вынес  решение:  год
принудительной  воинской  службы  в  Кандагаре.  У  обоих  имеется
официальное  освобождение  от  призыва?  Аннулируется.  Отец  семейства,
конечно,  протестовал,  но  как-то  вяло,  и  все  в  конце  концов  согласились,
что  лихачей  постигло  наказание  хоть  и  суровое,  но  справедливое.  Сироту
же судья взял к себе в дом, наказав прочим слугам обучить мальчика, чему
следует, но не обижать.
В детстве Али и Баба были товарищами по играм (пока полиомиелит не
изуродовал Али ногу) — совсем как я и Хасан, следующее поколение. Баба
любил  рассказывать  о  проказах,  которые  они  учиняли  вместе,  но  Али
всегда только головой качал.
—  Ага-сагиб,  вы  им  лучше  скажите,  кто  был  заводилой,  а  кто  —
простым исполнителем?
Баба в ответ лишь смеялся и обнимал Али за плечи.
Так-то оно так. Только ни разу он не назвал Али своим другом.
Странное дело, я ведь в глубине души тоже не считал Хасана другом в
обычном  смысле  слова.  Неважно,  что  мы  сообща  учились  ездить  на
велосипеде  «без  рук»  или  на  пару  сооружали  фотоаппарат  из  картонной
коробки.  Неважно,  что  зимой  мы  с  Хасаном  вместе  запускали  воздушных
змеев  чуть  ли  не  каждый  день.  Да,  тонкокостная  фигурка  бритоголового
мальчика  с  низко  посаженными  ушами  и  вечной  улыбкой  на
изуродованных  губах  в  некотором  роде  олицетворяла  для  меня
Афганистан,  ну  и  что?  Все  это  бледнело  перед  лицом  исторических  и
религиозных  предрассудков.  В  конце  концов,  я  пуштун,  а  он  хазареец,  я
суннит, а он шиит. И никуда тут не денешься. Никуда.

С  другой  стороны,  национальность  национальностью,  религия
религией, но мы с пеленок были неразлучны. Двенадцать лет бок о бок —
немалый  срок.  Иногда  все  мое  детство  представляется  мне  долгим
разомлевшим летним днем. И Хасан неизменно рядом со мной. Двор, тень
от  деревьев,  мы  играем  в  догонялки,  в  прятки,  в  полицейских  и  воров,  в
ковбоев  и  индейцев,  ловим  и  изучаем  насекомых  —  как-то  раз  даже
умудрились выдернуть жало у осы и обвязать бедняжку ниткой, чтобы она
не смогла от нас никуда улететь.
Иногда  через  Кабул  караванами  проходили  кучи  —  кочевники,
направляющиеся  на  север,  в  горы.  Заслышав  приближающееся  блеяние
овец,  меканье  коз,  звяканье  колокольчиков  на  шеях  верблюдов,  мы
выбегали на улицу, глазели на обветренные лица пропыленных мужчин, на
яркие платки, на серебряные браслеты на руках и ногах у женщин, кидали
камешки  в  коз,  брызгали  водой  в  мулов.  По  моему  наущению  Хасан
усаживался  на  «стену  чахлой  кукурузы»  и  стрелял  из  рогатки  в
шествовавших мимо верблюдов.
На  первый  в  моей  жизни  вестерн  я  ходил  вместе  с  Хасаном.  В  «Кино-
парке»  (напротив  которого  находилась  моя  любимая  книжная  лавка)  мы
посмотрели  «Рио  Браво»  с  Джоном  Уэйном.  Помню,  как  я  просил  Бабу
взять  нас  с  собой  в  Иран,  чтобы  мы  могли  встретиться  с  Уэйном.  Баба
разразился громовым хохотом, а когда к нему вернулся дар речи, объяснил
нам, что такое дубляж. Мы с Хасаном были поражены. Просто потрясены.
Оказалось,  Джон  Уэйн  не  говорит  на  фарси.  И  он  вовсе  не  иранец!  Он
американец,  как  вся  эта  волосатая  добродушная  публика,  что  шляется  по
Кабулу  в  драных  разноцветных  рубашках.  «Рио  Браво»  мы  смотрели
трижды,  а  «Великолепную  семерку»,  наш  любимый  вестерн,  тринадцать
раз,  и  на  каждом  сеансе  плакали,  когда  мексиканские  ребятишки  хоронят
Чарльза Бронсона — тоже не иранца, как выяснилось.
Мы гуляли по затхлым базарам в квартале Шаринау или в новом районе
Вазир-Акбар-Хан  и  обсуждали  фильмы,  пробираясь  сквозь  толпу,  ловко
лавируя  между  торговцами  и  нищими,  прошмыгивая  мимо  прилавков,
доверху  заваленных  товарами.  Баба  выдавал  нам  по  десять  афгани  в
неделю на карманные расходы, и мы тратили деньги на теплую кока-колу и
на розовое мороженое, посыпанное молотыми фисташками.
Когда  начинались  занятия  в  школе,  распорядок  дня  был  твердый.
Утром,  пока  я  раскачивался,  Хасан  успевал  умыться,  совершить  намаз
вместе  с  Али  и  накрыть  мне  к  завтраку:  на  обеденном  столе  меня  ждал
горячий  черный  чай,  три  кусочка  сахара  и  подрумяненный  хлеб  с
кисловатым вишневым вареньем (моим любимым). Пока я ел и жаловался,

какое  трудное  задали  домашнее  задание,  Хасан  заправлял  мою  постель,
чистил  мне  ботинки,  укладывал  книги  и  карандаши,  гладил  одежду,
напевая про себя старые хазарейские песни. Потом мы с Бабой садились в
черный  «форд-мустанг»  и  катили  в  школу,  провожаемые  завистливыми
взглядами,  —  точно  на  такой  же  машине  Стив  Маккуин  разъезжал  в
«Буллите»,  фильме,  который  в  одном  кинотеатре  уже  шесть  месяцев  не
сходил  с  экрана.  Хасан  оставался  дома  и  вместе  с  Али  хлопотал  по
хозяйству:  стирал  и  развешивал  во  дворе  белье,  подметал  полы,  ходил  на
базар за свежим хлебом, мариновал мясо на обед, поливал газон.
Владение  моего  отца  находилось  у  южного  подножия  холма,
напоминавшего  по  форме  перевернутую  чашу.  Когда  занятия  в  школе
заканчивались,  мы  с  Хасаном  частенько  брали  с  собой  книжку  и
поднимались на вершину холма. За изъеденной снегами и дождями низкой
каменной стеной тут раскинулось старое заброшенное кладбище, усеянное
безымянными  надгробиями  и  заросшее  кустарником.  Сразу  за  ржавыми
железными воротами росло гранатовое дерево. Как-то я взял у Али с кухни
нож  и  вырезал  на  стволе  граната:  «Амир  и  Хасан  —  повелители  Кабула»,
как бы официально  подтверждая, что дерево  — наше. Мы  срывали с него
кроваво-красные  плоды,  насытившись,  вытирали  руки  о  траву,  и  я  читал
Хасану вслух.
Хасан сидел поджав ноги, свет и тень играли на его лице. Слушая меня,
он машинально выдергивал из земли травинки и отбрасывал прочь. Хасан,
как и Али, как и большинство хазарейцев, читать и писать не умел. Никто и
не  собирался  учить  его  наукам  —  зачем  слуге  образование?  Но  вопреки
своей неграмотности — а быть может, благодаря ей — Хасана захватывали
книжные  слова,  он  был  очарован  тайным  миром,  для  него  закрытым.  Я
читал ему стихи и прозу, одно время читал даже загадки, но скоро бросил,
когда оказалось, что он разгадывает их куда быстрее меня. Зато в историях
о  злоключениях  бедолаги  Муллы  Насреддина  и  его  ишака  материала  для
интеллектуального состязания не было.
Больше  всего  мне  нравилось,  когда  попадалось  слово,  значения
которого  Хасан  не  знал.  Пользуясь  его  невежеством,  я  не  упускал  случая
посмеяться  над  ним.  Как-то  раз,  когда  я  читал  ему  что-то  про  Муллу
Насреддина, он прервал меня:
— Что значит это слово?
— Какое?
— «Кретин».
— Ты что, не знаешь? — ухмыльнулся я.
— Нет, Амир-ага.

— Да его ведь употребляют все кому не лень!
— А я его не знаю.
Если он и уловил издевку в моих словах, то виду не подал.
—  Это  слово  известно  всем  в  моей  школе.  «Кретин»  —  значит
сообразительный,  умный.  Я  так  называю  тебя.  Если  хотите  знать  мое
мнение, говорю я людям, Хасан — настоящий кретин.
— Ага. Вот оно что.
Потом  меня  всегда  мучила  совесть,  и  я,  стремясь  искупить  свой  грех,
дарил  ему  свою  старую  рубашку  или  поломанную  игрушку.  Себя  я
старался  убедить,  что  это  вполне  достаточное  вознаграждение  за
безобидную проделку, невольной жертвой которой стал Хасан.
Любимой  книгой  Хасана  была  эпическая  поэма  «Шахнаме»  («Книга  о
царях»), сложенная в десятом веке и повествующая о древних персидских
героях.
[11]
Он был без ума от царей стародавних времен, от Феридуна, Золя
и  Рудабе.  Но  больше  всего  ему  нравилась  история  о  Рустеме  и  Сохрабе.
Рустем, великий воин на быстроногом скакуне Рехше, смертельно ранит в
битве  доблестного  Сохраба,  и  тут  оказывается,  что  Сохраб  —  его
пропавший  сын.  Сраженный  горем,  Рустем  слышит  предсмертные  слова
сына.

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: