Бегущий за ветром

ехали в лифте, я боялся, что, завидев Сохраба, опять разрыдаюсь. Вот оно,
бледное  личико,  его  едва  видно  из-за  проводов  и  трубок.  Но  глаза  мои
сухи.  Странное  оцепенение  овладевает  мной.  Наверное,  водитель,
успевший  в  последнюю  секунду  отвернуть  в  сторону  и  чудом  избежать
лобового столкновения, испытывает нечто подобное.
Сидя  на  стуле  в  ногах  у  Сохраба,  я  засыпаю.  Когда  открываю  глаза,
небо в окне у поста медсестер ясное, светло-голубое. Всходит солнце. Моя
тень падает на неподвижно лежащего мальчика.
— Вам бы поспать, — говорит мне сестра.
Не  узнаю  ее  —  наверное,  из  утренней  смены.  Она  отводит  меня  в
соседнюю палату — пустую — и вручает подушку и одеяло. Опускаюсь на
обитый искусственной кожей диван и сразу же куда-то проваливаюсь.
Во  сне  я  опять  внизу,  в  комнатке  возле  входа  в  отделение  скорой
помощи.  Появляется  доктор  Наваз,  снимает  маску,  его  неожиданно  белые
руки тщательно ухожены, волосы причесаны. Да это вовсе и не доктор. Это
мистер  Эндрюс,  любитель  помидоров  из  посольства.  Набычившись,  он
щурит глаза.
Днем  госпиталь  —  это  путаница  изломанных,  залитых  искусственным
светом коридоров, по которым оживленно снуют люди. У этого лабиринта
больше нет от меня тайн, я знаю, например, что кнопка четвертого этажа в
лифте не горит и что дверь мужского туалета на том же этаже перекосило
и, не надавив как следует плечом, ее не откроешь. Ритм больничной жизни
тоже  мне  знаком:  суматоха  перед  концом  утренней  смены,  суетня  и
толкотня  на  протяжении  всего  дня,  тишина  и  спокойствие  ночью,
прерываемые лишь стремительным движением сестер и врачей, если кого-
то привезли на «скорой». Днем я бодрствую у кровати Сохраба, а по ночам
брожу  по  коридорам,  погруженный  в  мысли  о  том,  что  сказать  мальчику,
когда он очнется. Звук моих шагов разносится далеко. Придумать мне так
ничего  и  не  удается,  и  я  возвращаюсь  в  палату  интенсивной  терапии  с
пустой головой.
Когда  по  прошествии  трех  дней  извлекали  дыхательную  трубку  и
переводили  мальчика  в  другую  палату,  меня  в  госпитале  как  раз  не  было.
Измученный  бессонницей,  накануне  вечером  я  отправился  в  гостиницу  в
надежде  хоть  немного  поспать  и  всю  ночь  проворочался  с  боку  на  бок.
Утро застало меня в ванной комнате. Всю кровь, конечно, смыли, отдраили
стены, на пол постелили новые коврики, но все равно на ванну я старался
не  смотреть.  А  вот  присесть  на  самый  краешек  почему-то  хотелось.  Я
представил  себе,  как  Сохраб  пускает  горячую  воду,  раздевается,

развинчивает  бритвенный  станок,  снимает  металлические  накладки,
достает  лезвие,  зажимает  между  двумя  пальцами,  погружается  в  воду,
лежит  немного  с  закрытыми  глазами…  О  чем  он  думал,  когда  резал  себе
руку?
В холле меня настиг господин Фаяз.
—  Выражаю  вам  свое  глубокое  сожаление,  но  вынужден  просить  вас
покинуть  гостиницу.  Ваше  присутствие  здесь  отпугивает  постояльцев  и
плохо сказывается на бизнесе, очень плохо.
Пришлось освободить номер. За три дня, которые я провел в госпитале,
денег с меня не взяли. Ожидая на улице такси, я вспомнил слова, которые
господин Фаяз сказал мне, когда мы нашли у мечети Сохраба. Дело в том,
что вы, афганцы… такие беспечные. Я тогда посмеялся над ним, а зря. Ну
как  я  мог  заснуть,  если  перед  этим  принес  Сохрабу  весть,  которой  тот
боялся больше всего на свете?
Таксиста  я  попросил  сперва  отвезти  меня  в  персидский  книжный
магазин. А уже потом в госпиталь.
В  новой  палате  Сохраба  кремовые  стены,  украшенные  обшарпанной
серой  лепниной,  кафельный  пол  когда-то  был  белым.  В  палате  находился
еще  один  пациент  —  подросток  из  Пенджаба  со  сломанной  ногой,
медсестра  сказала  мне,  что  он  упал  с  крыши  движущегося  автобуса.  От
загипсованной  конечности  к  блокам  тянулись  веревочки  с  грузиками  на
конце.
Кровать  моего  племянника  была  у  самого  окна,  утреннее  солнце
освещало ее. Рядом стоял охранник в форме, рот полон вареных арбузных
семечек,  —  как  несостоявшийся  самоубийца,  Сохраб  находился  под
круглосуточным  наблюдением.  Так  полагается,  сказал  мне  доктор  Наваз.
Увидев меня, охранник отдал честь и покинул помещение.
Сохраб  в  больничной  пижаме  с  короткими  рукавами  лежал  лицом  к
окну.  Я  думал,  он  спит,  но,  когда  я  пододвинул  стул  к  кровати,  глаза
мальчика  распахнулись,  он  посмотрел  на  меня  и  отвернулся.  Несмотря  на
все  переливания  крови,  Сохраб  был  смертельно  бледен,  на  сгибе  правой
руки  виднелся  длинный  лиловый  шрам  —  напоминание  о  больничных
процедурах.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
Он не ответил, глядя на детскую площадку за окном. У качелей в тени
гибискуса  зеленые  виноградные  плети  обвивали  деревянную  решетку.
Несколько  детей  копошились  в  песочнице.  По  безоблачному  голубому
небу тихо двигался крошечный самолетик, оставляя за собой белый след.

— Доктор Наваз говорит, тебя через несколько дней выпишут. Здорово,
правда?
Тишина.  Пенджабец  на  соседней  койке  пошевелился  во  сне  и  что-то
пробормотал.
—  Мне  нравится  твоя  палата.  —  Я  старался  не  смотреть  на
перевязанные запястья.
Неловкое молчание.
Через  несколько  минут  у  меня  на  лбу  и  верхней  губе  выступил  пот.  Я
указал на нетронутую чашку с гороховым пюре, на пластмассовую ложку:
—  Ты  должен  есть,  тебе  ведь  надо  набираться  сил.  Может,  тебя
покормить?
Он  с  каменным  лицом  посмотрел  мне  в  глаза  и  снова  отвернулся.
Взгляд у него был безжизненный, как тогда, в ванной.
Я  достал  из  пакета  у  ног  подержанную  книгу  («Шахнаме»,  купленная
мною в персидской книжной лавке) и показал обложку Сохрабу:
— Эту книгу мы с твоим папой читали в детстве, сидя под гранатовым
деревом на холме у нашего дома…
Сохраб глядел в окно. Я постарался улыбнуться.
— Больше всего твой отец любил легенду о Рустеме и Сохрабе, в честь
которого тебя и назвали. Да ты и сам это знаешь.
Какой же я идиот!
—  В  письме  он  написал,  что  и  тебе  очень  нравится  эта  история.
Почитать?
Сохраб  зажмурился  и  прикрыл  глаза  рукой.  Той  самой,  с  лиловым
шрамом.
Я открыл заранее заложенную страницу.
— Начнем.
Интересно, что подумал Хасан, когда впервые сам прочел «Шахнаме» и
обнаружил, какой отсебятиной я его пичкал?
— «Внимай же повести о битве между Рустемом и Сохрабом, сколь бы
печальной она ни была.
Однажды Ростем, пробудившись чуть свет, наполнил стрелами колчан,
оседлал  своего  могучего  скакуна  Рехша  и  помчался  к  Турану.  По  дороге
булавой  разил  он  онагра,  зажарил  его  на  вертеле  из  ствола  дерева,  съел
целую  тушу  и,  запив  водой  из  родника,  заснул  богатырским  сном.
Проснувшись,  он  окликнул  коня,  но  того  и  след  простыл.  Пришлось  в
доспехах, с оружием брести пешком…»
Я  прочел  почти  целиком  первую  главу  (до  того  места,  где  юный  воин
Сохраб  является  к  своей  матери  Техмине,  царевне  Семенгана,  и  требует

сказать, кто его отец) и захлопнул книгу.
—  Хочешь  послушать  еще?  Настала  очередь  сражений,  помнишь?
Сохраб ведет свое войско в Иран к Белой Крепости.
Он мотнул головой.
—  Ладно.  —  Меня  ободрило,  что  он  хоть  как-то  отреагировал.  —
Может быть, продолжим завтра. Как ты себя чувствуешь?
Рот  у  Сохраба  приоткрылся,  и  оттуда  донесся  хрип.  Доктор  Наваз
предупреждал  меня,  что  такое  возможно,  ведь  трубка  касалась  голосовых
связок. Мальчик облизал губы и шепотом выговорил:
— Устал…
— Врач говорит, так и полагается…
Он опять помотал головой.
— Что, Сохраб?
Сморщившись, он прошелестел:
— Устал от всего…
Солнечный  луч  разделял  нас,  и  с  той  стороны  вырисовывалось
пепельно-серое лицо Хасана — не того мальчика, с кем я резался в шарики,
пока муэдзин не выкликал свой вечерний азан и Али не звал нас домой, и
не  Хасана,  с  которым  мы  играли  на  холме  в  догонялки  на  закате  дня,  а
изгнанного  слуги,  тащившего  на  спине  к  машине  Бабы  свои  пожитки  под
теплым проливным дождем, — таким я его видел последний раз в жизни.
— Устал от всего, — печально повторил мальчик.
— Чего тебе хочется? Скажи, я все сделаю.
—  Мне  хочется…  —  Он  прервался  и  прижал  к  горлу  руку  (опять  его
перевязанное  запястье  у  меня  перед  глазами).  —  Мне  хочется,  чтобы
прежняя жизнь вернулась.
— Сохраб…
—  Мне  хочется,  чтобы  папа  и  мама  были  рядом.  И  Саса  тоже.  Мне
хочется  поиграть  в  саду  с  Рахим-хан-сагибом.  Мне  хочется  опять  жить  в
нашем  доме.  —  Он  провел  рукой  по  глазам.  —  Хочу,  чтобы  все  старое
вернулось.
Что  мне  сказать,  когда  я  глаз  не  смею  поднять?  Сколько  можно
разглядывать собственные руки? Это ведь и моя жизнь тоже. Я играл на

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: