Бегущий за ветром

формальностей по усыновлению достаточно.
— Неужели у нас все получится?
— Похоже на то.
— Вот ведь радость! Люблю тебя.
— И я тебя.
Я повесил трубку и поднялся с кровати.
—  Сохраб!  У  меня  замечательная  новость!  —  Я  постучал  в  дверь
ванной.  —  Только  что  из  Калифорнии  звонила  Сорая.  Нет  нужды
связываться  с  детским  домом,  Сохраб.  Мы  летим  в  Америку,  ты  и  я!
Слышишь меня? Мы отправляемся в Америку!
Я распахнул дверь.
Из груди моей исторгся крик. Я стоял на коленях и кричал. Кричал со
сжатыми зубами. Кричал так, что, казалось, разорвется горло.
Когда приехала «скорая», я тоже кричал. Так мне потом сказали.

25
Войти мне не позволили.
Его увозят куда-то за двойные двери. Я кидаюсь вслед за каталкой, но
ее  загораживают  двое  мужчин  в  хирургических  шапочках  и  женщина  в
зеленом  халате.  Край  белой  простыни  метет  кафельный  пол,  из-под
простыни  торчат  маленькие  окровавленные  ступни.  На  ногте  большого
пальца  левой  ноги  трещинка.  Здоровенный  парень  в  голубом  упирается
мне в грудь обеими руками и выталкивает за дверь. Обручальное кольцо у
него на пальце такое холодное! Пытаюсь отпихнуть его, ругаюсь.
— Вам сюда нельзя, — говорит он по-английски, вежливо и жестко. —
Ждите здесь.
Двойные  двери  со  вздохом  захлопываются.  Только  макушки  в
шапочках видны через застекленный верх.
Я  в  широком  коридоре  без  окон.  Вдоль  стен  на  металлических
складных  стульях  сидят  люди.  Их  много.  Некоторые  примостились  на
полу,  на  потертом  ковре.  Еле  сдерживаю  крик.  Такое  уже  творилось  со
мной  однажды  —  в  кромешной  тьме  цистерны  бензовоза  на  пути  в
Пакистан.  Забыть  обо  всем,  обратиться  в  облако,  улететь  далеко-далеко,
пролиться  дождем  над  холмами…  Только  ноги  у  меня  словно  залиты
бетоном,  глотку  саднит,  в  легких  нет  воздуха.  Вот  она,  реальная  жизнь,
другой не будет. Больничное помещение, запах нашатыря и пота, перегара
и  карри.  Под  потолком,  в  тусклом  свете  люминесцентных  ламп,  с
бумажным  шелестом  кружат  мотыльки.  Рваный  шепот,  вздохи,
всхлипывания, стоны, лязг дверей лифта. Что мне делать, что делать?
Осматриваюсь. Сердце молотом бьет по ребрам, удары гулко отдаются
в  ушах.  Слева  от  меня  маленькая  темная  кладовая.  Вот  что  мне  нужно.
Выхватываю  из  стопки  сложенное  покрывало.  У  туалета  медсестра
щебечет  о  чем-то  с  полицейским.  Беру  ее  за  локоть  и  спрашиваю,  где
запад.  Она  не  понимает  и  хмурится.  Глаза  мне  заливает  пот,  горло  горит
огнем.  Спрашиваю  еще  раз.  Умоляю.  Наконец  полицейский  соображает,
что мне нужно.
Бросаю  на  пол  свой  импровизированный  джай-намаз,  молитвенный
коврик,  преклоняю  колени,  касаюсь  лбом  пола.  Кланяюсь  и  кланяюсь,
обратясь  к  западу.  А  я  ведь  уже  лет  пятнадцать  не  молился,  вдруг  забыл
слова?  Нет,  кое-что  помню.  Ла  иллаалай  Йлла,  Мохаммед  расул  улла.  Нет

Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед — пророк Его. Баба ошибался, Бог есть.
И  всегда  был.  Я  вижу  его  в  глазах  людей  в  этом  коридоре  скорби  и
отчаяния.  Вот  он,  дом  Господень;  здесь,  а  не  меж  возносящихся  к  небу
минаретов в белоснежном маджиде обретают Бога те, кто потерял его. Да
простятся мне мои прегрешения, предательство и ложь! Да простится мне,
что  я  много  лет  пренебрегал  обязанностями  мусульманина  и  обратился  к
Аллаху  лишь  в  трудную  минуту,  да  будет  он  ко  мне  благорасположен  и
милостив! Я кланяюсь, и целую землю, и даю обет совершить закят и назр.
Я  буду  соблюдать  пост  во  время  Рамадана  и  даже  по  окончании  его.  Я
вспомню  каждое  слово  из  Корана,  священной  книги,  и  отправлюсь  в
паломничество  в  знойный  город  посреди  пустыни,  и  поклонюсь  святыне
Аль  Кааба.  Мысли  мои  отныне  пребудут  с  Господом.  Пусть  только
исполнит одно мое желание: да не падет на меня кровь Сохраба! Хватит и
того, что руки у меня обагрены кровью его отца.
Губы у меня соленые от слез. Люди в коридоре уставились на меня, а я
отбиваю поклоны и молюсь, молюсь.
Господи, не воздавай мне по грехам моим!
Черная,  беззвездная  ночь  опускается  на  Исламабад.  Я  сижу  на  полу  в
темном  закутке  у  отделения  скорой  помощи,  передо  мной  коричневый
столик, заваленный мятыми газетами и журналами: «Тайм» за апрель 1996
года,  пакистанская  газета  с  фотографией  мальчика,  попавшего  под  поезд
неделю  назад,  какое-то  глянцевое  издание  с  улыбающимися  звездами
Лолливуда  на  обложке.  На  стуле  у  противоположной  стены  клюет  носом
пожилая женщина в изумрудно-зеленом шальвар-камизе и вязаном платке,
накатывающаяся  дремота  то  и  дело  обрывает  ее  молитвы  на  полуслове.
Кого сегодня услышит Господь, ее или меня? Перед глазами у меня стоит
лицо  Сохраба,  подбородок  с  торчащей  косточкой,  уши-раковинки,  глаза,
формой напоминающие бамбуковые листья. Почему у сына и у отца одно
лицо?
Черная,  беспросветная  тоска  хватает  меня  за  горло.  Воздуха  мне,
воздуха!
Поднимаюсь  и  распахиваю  окно.  В  помещение  врывается  душный
запах  тления  и  гнили.  Стараюсь  дышать  всей  грудью,  но  комок  в  горле
остается.
Опять  опускаюсь  на  пол.  Листаю  «Тайм»  и  не  понимаю  ни  слова.
Смотрю  на  трещины  на  цементном  полу,  на  паутину  по  углам,  на
подоконник  с  дохлыми  мухами,  на  часы  на  стене.  Четверть  пятого  утра.
Часов  шесть  назад  меня  вытолкали  из  комнаты  за  двойной  дверью.  И  до

сих пор никаких известий.
Странное ощущение: я словно сливаюсь с полом. Ужасно клонит в сон.
Глаза  закрываются,  и  я  уношусь  прочь.  Вот  проснусь,  и  все,  что  я  видел,
окажется сном. И вода, звонко капающая из крана в полную крови ванну, и
левая рука мальчика, касающаяся пола, и окровавленное бритвенное лезвие
на  бачке  —  этим  же  лезвием  я  брился  накануне,  —  и  полуоткрытые
безжизненные глаза. Прочь, не хочу. Глаза — это слишком страшно.
Сплю. Не помню, что снится.
Кто-то  трясет  меня  за  плечо.  Открываю  глаза.  Передо  мной  на
корточках  сидит  мужчина.  На  нем  знакомая  хирургическая  шапочка,  рот
прикрыт  белой  бумажной  маской,  на  маске  —  сердце  у  меня  замирает  —
капельки  крови.  На  его  пейджере  фотография  маленькой  девочки  с
раскосыми  глазами.  Врач  снимает  маску  —  слава  богу.  Видеть  больше  не
могу  крови  Сохраба.  У  доктора  смуглая  кожа  —  прямо  швейцарский
шоколад,  который  мы  с  Хасаном  покупали  на  базаре  в  Шаринау,  —
редеющие волосы и карие глаза. Он представляется — доктор Наваз, — в
речи  его  угадывается  британский  акцент.  Мне  вдруг  хочется  бежать  от
него, и подальше, — ведь я не вынесу его слов.
Он говорит: порезы были глубокие и мальчик потерял много крови.
Губы мои шепчут молитву.
Ла иллаалай Йлла, Мухаммад расул улла.
Он говорит: ему пришлось сделать несколько переливаний.
А как я скажу обо всем Сорае?
Его дважды вытаскивали с того света.
Даю обет совершить закят и назр.
И молодой здоровый организм победил.
Буду поститься.
Мальчик жив. Все хорошо.
Доктор  Наваз  улыбается.  Смысл  его  слов  ускользает.  Он  еще  что-то
говорит,  но  я  уже  ничего  не  слышу.  Я  целую  ему  руки,  и  прижимаюсь
лицом к его ладоням, и поливаю слезами его короткие мясистые пальцы.
Он замолкает. Ждет.
У  полутемной,  набитой  жужжащими  приборами  палаты  интенсивной
терапии  форма  буквы  «Г».  Доктор  Наваз  ведет  меня  между  рядами  коек,

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: