времени больше не будет.
Вероятно, – прибавил он, улыбаясь, – это та
же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с
водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду
обозреть все жилища Аллаховы». Да, в Москве они часто сходились с
Рогожиным и говорили не об одном этом. «Рогожин давеча сказал, что я
был тогда ему братом; он это в первый раз сегодня сказал», – подумал князь
про себя.
Он подумал об этом, сидя на скамье, под деревом, в Летнем саду. Было
около семи часов. Сад был пуст; что-то мрачное заволокло на мгновение
заходящее солнце. Было душно; похоже было на отдаленное предвещание
грозы. В теперешнем его созерцательном состоянии была для него какая-то
приманка. Он прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему
предмету, и ему это нравилось: ему всё хотелось что-то забыть, настоящее,
насущное, но при первом взгляде кругом себя он тотчас же опять узнавал
свою мрачную мысль, мысль, от которой ему так хотелось отвязаться. Он
было вспомнил, что давеча говорил с половым в трактире за обедом об
одном недавнем чрезвычайно странном убийстве, наделавшем шуму и
разговоров. Но только что он вспомнил об этом, с ним вдруг опять
случилось что-то особенное.
Чрезвычайное, неотразимое желание, почти соблазн, вдруг оцепенили
всю его волю. Он встал со скамьи и пошел из сада прямо на Петербургскую
сторону. Давеча, на набережной Невы, он попросил какого-то прохожего,
чтобы показал ему через Неву Петербургскую сторону. Ему показали, но
тогда он не пошел туда. Да и во всяком случае нечего было сегодня ходить;
он знал это. Адрес он давно имел; он легко мог отыскать дом родственницы
Лебедева; но он знал почти наверно, что не застанет ее дома. «Непременно
уехала в Павловск, иначе бы Коля оставил что-нибудь в „Весах“, по
условию». Итак, если он шел теперь, то, уж конечно, не за тем, чтоб ее
видеть. Другое, мрачное, мучительное любопытство соблазняло его. Одна
новая, внезапная идея пришла ему в голову…
Но для него уж слишком было довольно того, что он пошел и знал куда
идет: минуту спустя он опять уже шел, почти не замечая своей дороги.
Обдумывать дальше «внезапную свою идею» ему тотчас же стало ужасно
противно и почти невозможно. Он с мучительно напрягаемым вниманием
всматривался во всё, что попадалось ему на глаза, смотрел на небо, на Неву.
Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком. Может быть, и
эпилептическое состояние его всё более и более усиливалось. Гроза,
кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже
отдаленный гром. Становилось очень душно…
Почему-то ему всё припоминался теперь, как припоминается иногда
неотвязный и до глупости надоевший музыкальный мотив, племянник
Лебедева, которого он давеча видел. Странно то, что он всё припоминался
ему в виде того убийцы, о котором давеча упомянул сам Лебедев,
рекомендуя ему племянника. Да, об этом убийце он читал еще очень
недавно. Много читал и слышал о таких вещах с тех пор, как въехал в
Россию; он упорно следил за всем этим. А давеча так даже слишком
заинтересовался в разговоре с половым, именно об этом же убийстве
Жемариных. Половой с ним согласился, он вспомнил это. Припомнил и
полового; это был неглупый парень, солидный и осторожный, а «впрочем,
ведь бог его знает какой. Трудно в новой земле новых людей разгадывать».
В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много
вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негаданного, и
неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и русская душа
потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко
сходились, «братски» сходились, – а знает ли он Рогожина? А впрочем,
какой иногда тут, во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие! И
какой же, однако, гадкий и вседовольный прыщик этот давешний
племянник Лебедева! А впрочем, что же я? (продолжалось мечтаться
князю) Разве он убил эти существа, этих шесть человек? Я как будто
смешиваю… как это странно! У меня голова что-то кружится… А какое
симпатичное, какое милое лицо у старшей дочери Лебедева, вот у той,
которая стояла с ребенком, какое невинное, какое почти детское выражение
и какой почти детский смех! Странно, что он почти забыл это лицо и теперь
только о нем вспомнил. Лебедев, топающий на них ногами, вероятно, их
всех обожает. Но что всего вернее, как дважды два, это то, что Лебедев
обожает и своего племянника!
А впрочем, что же он взялся их так окончательно судить, он, сегодня
явившийся, что же это он произносит такие приговоры? Да вот Лебедев же
задал ему сегодня задачу: ну ожидал ли он такого Лебедева? Разве он знал
такого Лебедева прежде? Лебедев и Дюбарри, – господи! Впрочем, если
Рогожин убьет, то по крайней мере не так беспорядочно убьет. Хаоса этого
не будет. По рисунку заказанный инструмент и шесть человек, положенных
совершенно в бреду! Разве у Рогожина по рисунку заказанный
инструмент… у него… но… разве решено, что Рогожин убьет?! –
вздрогнул вдруг князь. «Не преступление ли, не низость ли с моей стороны
так цинически-откровенно сделать такое предположение!» – вскричал он, и
краска стыда залила разом лицо его. Он был изумлен, он стоял как
вкопанный на дороге. Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал,
и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в лицо о
глазах,
и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение его
матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие,
последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, – и после этого всего
поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и
этот предмет… что за низость! И после всего этого он идет теперь «с
особенною целью», с особою «внезапною идеей»! Отчаяние и страдание
захватили всю его душу. Князь немедленно хотел поворотить назад к себе,
в гостиницу; даже повернулся и пошел; но чрез минуту остановился,
обдумал и воротился опять по прежней дороге.
Да, он уже и был на Петербургской, он был близко от дома; ведь не с
прежнею же целью теперь он идет туда, ведь не с «особенною же идеей»! И
как оно могло быть! Да, болезнь его возвращается, это несомненно; может
быть, припадок с ним будет непременно сегодня. Чрез припадок и весь этот
мрак, чрез припадок и «идея»! Теперь мрак рассеян, демон прогнан,
сомнений не существует, в его сердце радость! И – он так давно не видал
ее,
ему надо ее увидеть, и… да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы
взял его за руку, и они бы пошли вместе… Сердце его чисто; разве он
соперник Рогожину? Завтра он сам пойдет и скажет Рогожину, что он ее
видел; ведь летел же он сюда, как сказал давеча Рогожин, чтобы только ее
увидать! Может быть, он и застанет ее, ведь не наверно же она в
Павловске!
Да, надо, чтобы теперь всё это было ясно поставлено, чтобы все ясно
читали друг в друге, чтобы не было этих мрачных и страстных отречений,
как давеча отрекался Рогожин, и пусть всё это совершится свободно и…
светло. Разве неспособен к свету Рогожин? Он говорит, что любит ее не
так, что в нем нет состраданья, нет «никакой такой жалости». Правда, он
прибавил потом, что «твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви», –
но он на себя клевещет. Гм, Рогожин за книгой, – разве уж это не
«жалость», не начало «жалости»? Разве уж одно присутствие этой книги не
доказывает, что он вполне сознает свои отношения к
ней?
А рассказ его
давеча? Нет, это поглубже одной только страстности. И разве одну только
страстность внушает ее лицо? Да и может ли даже это лицо внушать теперь
страсть? Оно внушает страдание, оно захватывает всю душу, оно… и
жгучее, мучительное воспоминание прошло вдруг по сердцу князя.
Да, мучительное. Он вспомнил, как еще недавно он мучился, когда в
первый раз он стал замечать в ней признаки безумия. Тогда он испытал
почти отчаяние. И как он мог оставить ее, когда она бежала тогда от него к
Рогожину? Ему самому следовало бы бежать за ней, а не ждать известий.
Но… неужели Рогожин до сих пор не заметил в ней безумия? Гм…
Рогожин видит во всем другие причины, страстные причины! И какая
безумная ревность! Что он хотел сказать давешним предположением
своим? (Князь вдруг покраснел, и что-то как будто дрогнуло в его сердце.)
К чему, впрочем, и вспоминать про это? Тут безумство с обеих сторон.
А ему, князю, любить страстно эту женщину – почти немыслимо, почти
было бы жестокостью, бесчеловечностью. Да, да! Нет, Рогожин на себя
клевещет; у него огромное сердце, которое может и страдать и сострадать.
Когда он узнает всю истину, и когда убедится, какое жалкое существо эта
поврежденная, полоумная, – разве не простит он ей тогда всё прежнее, все
мучения свои? Разве не станет ее слугой, братом, другом, провидением?
Сострадание осмыслит и научит самого Рогожина. Сострадание есть
главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.
О, как он непростительно и бесчестно виноват пред Рогожиным! Нет, не
«русская душа потемки», а у него самого на душе потемки, если он мог
вообразить такой ужас. За несколько горячих и сердечных слов в Москве
Рогожин уже называет его своим братом, а он… Но это болезнь и бред! Это
всё разрешится!.. Как мрачно сказал давеча Рогожин, что у него «пропадает
вера»! Этот человек должен сильно страдать. Он говорит, что «любит
смотреть на эту картину»; не любит, а, значит, ощущает потребность.
Рогожин не одна только страстная душа; это все-таки боец: он хочет силой
воротить свою потерянную веру. Ему она до мучения теперь нужна… Да!
во что-нибудь верить! в кого-нибудь верить! А какая, однако же, странная
эта картина Гольбейна… А, вот эта улица! Вот, должно быть, и дом, так и
есть, № 16, «дом коллежской секретарши Филисовой. Здесь!» Князь
позвонил и спросил Настасью Филипповну.
Сама хозяйка дома ответила ему, что Настасья Филипповна еще с утра
уехала в Павловск к Дарье Алексеевне «и даже может произойти-с, что
останутся там и несколько дней». Филисова была маленькая, востроглазая
и востролицая женщина, лет сорока, и глядела лукаво и пристально. На
вопрос ее об имени, – вопрос, которому она как бы с намерением придала
оттенок таинственности, – князь сначала было не хотел ответить; но тотчас
же воротился и настойчиво попросил передать его имя Настасье
Филипповне. Филисова приняла эту настойчивость с усиленным
вниманием и с необыкновенно секретным видом, которым, видимо, желала
заявить, что: «не беспокойтесь, я поняла-с». Имя князя, очевидно,
произвело на нее сильнейшее впечатление. Князь рассеянно поглядел на
нее, повернулся и пошел назад в свою гостиницу. Но он вышел не с тем уже
видом, с каким звонил к Филисовой. С ним произошла опять, и как бы в
одно мгновение, необыкновенная перемена: он опять шел бледный, слабый,
страдающий, взволнованный; колена его дрожали, и смутная, потерянная
улыбка бродила на посинелых губах его: «внезапная идея» его вдруг
подтвердилась и оправдалась, и – он опять верил своему демону!
Но подтвердилась ли? Но оправдалась ли? Почему с ним опять эта
дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что
опять он увидел сейчас эти
глаза
? Но ведь он и пошел же из Летнего сада
единственно с тем, чтоб их увидать! В этом ведь и состояла его «внезапная
идея». Он настойчиво захотел увидать эти «давешние глаза», чтоб
окончательно убедиться, что он непременно встретит их
там
, у этого дома.
Это было судорожное желание его, и отчего же он так раздавлен и поражен
теперь тем, что их в самом деле сейчас увидел? Точно не ожидал! Да, это
были
Достарыңызбен бөлісу: |