Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

Ганя,  –  это,  конечно,  так  тому  и  следовало…  Но…  князь…  Князь  в  этом

деле…

–  До  семидесяти  пяти  тысяч  добирается,  что  ли?  –  оборвала  вдруг

Настасья  Филипповна,  –  вы  это  хотели  сказать?  Не  запирайтесь,  вы

непременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить:

вы эти семьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на

волю даром. Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца!

Завтра – по-новому, а сегодня – я именинница и сама по себе, в первый раз

в целой жизни! Генерал, возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот

он; а с завтрашнего дня я совсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не

будет вечеров, господа!

Сказав это, она вдруг встала, как будто желая уйти.

–  Настасья  Филипповна!  Настасья  Филипповна!  –  послышалось  со

всех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все с

беспокойством  слушали  эти  порывистые,  лихорадочные,  исступленные

слова;  все  ощущали  какой-то  беспорядок,  никто  не  мог  добиться  толку,

никто  не  мог  ничего  понять.  В  это  мгновение  раздался  вдруг  звонкий,

сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.

–  А!  а-а!  Вот  и  развязка!  Наконец-то!  Половина  двенадцатого!  –

вскричала  Настасья  Филипповна,  –  прошу  вас  садиться,  господа,  это

развязка!

Сказав  это,  она  села  сама.  Странный  смех  трепетал  на  губах  ее.  Она

сидела молча, в лихорадочном ожидании, и смотрела на дверь.

– Рогожин и сто тысяч, сомнения нет, – пробормотал про себя Птицын.

XV 

Вошла горничная Катя, сильно испуганная.

– Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились,

и  всё  хмельные-с,  сюда  просятся,  говорят,  что  Рогожин  и  что  вы  сами

знаете.

– Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

–  Неужто…  всех-с,  Настасья  Филипповна?  Совсем  ведь  безобразные.

Страсть!

–  Всех,  всех  впусти,  Катя,  не  бойся,  всех  до  одного,  а  то  и  без  тебя

войдут.  Вон  уж  как  шумят,  точно  давеча.  Господа,  вы,  может  быть,

обижаетесь,  –  обратилась  она  к  гостям,  –  что  я  такую  компанию  при  вас

принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень,

очень  бы  желалось,  чтобы  вы  все  согласились  быть  при  этой  развязке

моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…

Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но стало

совершенно  ясно,  что  всё  это  было  рассчитано  и  устроено  заранее,  и  что

Настасью  Филипповну,  –  хоть  она  и,  конечно,  с  ума  сошла,  –  теперь  не

собьешь.  Всех  мучило  ужасно  любопытство.  Притом  же  и  пугаться-то

очень было некому. Дам было только две: Дарья Алексеевна, барыня бойкая

и видавшая всякие виды и которую трудно было сконфузить, и прекрасная,

но молчаливая незнакомка. Но молчаливая незнакомка вряд ли что и понять

могла:  это  была  приезжая  немка  и  русского  языка  ничего  не  знала;  кроме

того, кажется, была столько же глупа, сколько и прекрасна. Она была внове

и  уже  принято  было  приглашать  ее  на  известные  вечера  в  пышнейшем

костюме, причесанную как на выставку, и сажать как прелестную картинку

для того, чтобы скрасить вечер, – точно так, как иные добывают для своих

вечеров  у  знакомых,  на  один  раз,  картину,  вазу,  статую  или  экран.  Что  же

касается  мужчин,  то  Птицын,  например,  был  приятель  с  Рогожиным,

Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но

хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять

до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в

чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то

необыкновенную  тревогу  кругом  и  в  Настасье  Филипповне,  которую

обожал,  как  свою  внучку;  но  он  скорее  бы  умер,  чем  ее  в  такую  минуту

покинул.  Что  же  касается  Афанасия  Ивановича,  то,  конечно,  он  себя

компрометировать  в  таких  приключениях  не  мог;  но  он  слишком  был

заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот;

да  и  Настасья  Филипповна  выронила  на  его  счет  два-три  словечка  таких,

что уехать никак нельзя было, не разъяснив окончательно дела. Он решился

досидеть  до  конца  и  уже  совершенно  замолчать  и  оставаться  лишь

наблюдателем,  что,  конечно,  и  требовалось  его  достоинством.  Один  лишь

генерал  Епанчин,  только  сейчас  пред  этим  разобиженный  таким

бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог

теперь  обидеться  всеми  этими  необыкновенными  эксцентричностями  или,

например,  появлением  Рогожина;  да  и  человек,  как  он,  и  без  того  уже

слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком;

но  что  могла  сделать  сила  страсти,  то  могло  быть,  наконец,  побеждено

чувством  обязанности,  ощущением  долга,  чина  и  значения  и  вообще

уважением  к  себе,  так  что  Рогожин  с  компанией,  во  всяком  случае  в

присутствии его превосходительства, был невозможен.

– Ах, генерал, – перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только

что он обратился к ней с заявлением, – я и забыла! Но будьте уверены, что

о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не

удерживаю,  хотя  бы  мне  очень  желалось  именно  вас  при  себе  теперь

видеть.  Во  всяком  случае,  очень  благодарю  вас  за  ваше  знакомство  и

лестное внимание, но если вы боитесь…

–  Позвольте,  Настасья  Филипповна,  –  вскричал  генерал  в  припадке

рыцарского великодушия, – кому вы говорите? Да я из преданности одной

останусь  теперь  подле  вас,  и  если,  например,  есть  какая  опасность…  К

тому  же  я,  признаюсь,  любопытствую  чрезмерно.  Я  только  насчет  того

хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не

надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!

– Сам Рогожин! – провозгласил Фердыщенко.

– Как вы думаете, Афанасий Иванович, – наскоро успел шепнуть ему

генерал,  –  не  сошла  ли  она  с  ума?  То  есть,  без  аллегории,  а  настоящим

медицинским манером, – а?

–  Я  вам  говорил,  что  она  и  всегда  к  этому  наклонна  была,  –  лукаво

отшепнулся Афанасий Иванович.

– И к тому же лихорадка…

Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча

утром;  прибавился  только  какой-то  беспутный  старичишка,  в  свое  время

бывший  редактором  какой-то  забулдыжной  обличительной  газетки  и  про

которого  шел  анекдот,  что  он  заложил  и  пропил  свои  вставные  на  золоте

зубы,  и  один  отставной  подпоручик,  решительный  соперник  и  конкурент,

по  ремеслу  и  по  назначению,  утрешнему  господину  с  кулаками  и

совершенно  никому  из  рогожинцев  не  известный,  но  подобранный  на

улице,  на  солнечной  стороне  Невского  проспекта,  где  он  останавливал

прохожих  и  слогом  Марлинского  просил  вспоможения,  под  коварным

предлогом,  что  он  сам  «по  пятнадцати  целковых  давал  в  свое  время

просителям». Оба конкурента тотчас же отнеслись друг к другу враждебно.

Давешний  господин  с  кулаками  после  приема  в  компанию  «просителя»

счел  себя  даже  обиженным  и,  будучи  молчалив  от  природы,  только  рычал

иногда,  как  медведь,  и  с  глубоким  презреньем  смотрел  на  заискивания  и

заигрывания  с  ним  «просителя»,  оказавшегося  человеком  светским  и

политичным. С виду подпоручик обещал брать «в деле» более ловкостью и

изворотливостью,  чем  силой,  да  и  ростом  был  пониже  кулачного

господина.  Деликатно,  не  вступая  в  явный  спор,  но  ужасно  хвастаясь,  он

несколько  раз  уже  намекнул  о  преимуществах  английского  бокса,  одним

словом,  оказался  чистейшим  западником.  Кулачный  господин  при  слове

«бокс»  только  презрительно  и  обидчиво  улыбался  и,  с  своей  стороны,  не

удостоивая  соперника  явного  прения,  показывал  иногда,  молча,  как  бы

невзначай,  или,  лучше  сказать,  выдвигал  иногда  на  вид  одну  совершенно

национальную  вещь  –  огромный  кулак,  жилистый,  узловатый,  обросший

каким-то  рыжим  пухом,  и  всем  становилось  ясно,  что  если  эта  глубоко

национальная  вещь  опустится  без  промаху  на  предмет,  то  действительно

только мокренько станет.

В высшей степени «готовых» опять-таки никого из них не было, как и

давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый день в виду

свой  визит  к  Настасье  Филипповне.  Сам  же  он  почти  совсем  успел

отрезвиться, но зато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений в

этот  безобразный  и  ни  на  что  не  похожий  день  из  всей  его  жизни.  Одно

только оставалось у него постоянно в виду, в памяти и в сердце, в каждую

минуту, в каждое мгновение. Для этого 

одного

 он провел все время, с пяти

часов  пополудни  вплоть  до  одиннадцати,  в  бесконечной  тоске  и  тревоге,

возясь  с  Киндерами  и  Бискупами,  которые  тоже  чуть  с  ума  не  сошли,

мечась  как  угорелые  по  его  надобности.  И  однако  все-таки  сто  тысяч

ходячими  деньгами,  о  которых  мимолетно,  насмешливо  и  совершенно

неясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за проценты,

о  которых  даже  сам  Бискуп,  из  стыдливости,  разговаривал  с  Киндером  не

вслух, а только шепотом.

Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальные подвигались

за  ним,  хотя  и  с  полным  сознанием  своих  преимуществ,  но  все-таки

несколько  труся.  Главное,  и  бог  знает  отчего,  трусили  они  Настасьи

Филипповны. Одни из них даже думали, что всех их немедленно «спустят с

лестницы».  Из  думавших  так  был  между  прочими  щеголь  и  победитель

сердец, Залёжев. Но другие, и преимущественно кулачный господин, хотя и

не  вслух,  но  в  сердце  своем,  относились  к  Настасье  Филипповне  с

глубочайшим презрением, и даже с ненавистью, и шли к ней как на осаду.

Но  великолепное  убранство  первых  двух  комнат,  неслыханные  и

невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуя Венеры, –

все это произвело на них неотразимое впечатление почтения и чуть ли даже

не страха. Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным

любопытством,  несмотря  на  страх,  протесниться  вслед  за  Рогожиным  в

гостиную;  но  когда  кулачный  господин,  «проситель»  и  некоторые  другие

заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того

были  обескуражены,  что  стали  даже  понемногу  ретироваться  обратно,  в

другую комнату. Один только Лебедев был из числа наиболее ободренных и

убежденных и выступал почти рядом с Рогожиным, постигая, что в самом

деле  значит  миллион  четыреста  тысяч  чистыми  деньгами  и  сто  тысяч

теперь,  сейчас  же,  в  руках.  Надо,  впрочем,  заметить,  что  все  они,  не

исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ и

пределов  своего  могущества,  и  в  самом  ли  деле  им  теперь  всё  дозволено

или нет? Лебедев в иные минуты готов был поклясться, что всё, но в другие

минуты  ощущал  беспокойную  потребность  припомнить  про  себя,  на

всякий  случай,  некоторые  и  преимущественно  ободрительные  и

успокоительные статейки свода законов.

На  самого  Рогожина  гостиная  Настасьи  Филипповны  произвела

обратное впечатление, чем на всех его спутников. Только что приподнялась

портьера,  и  он  увидал  Настасью  Филипповну,  –  все  остальное  перестало

для  него  существовать,  как  и  давеча  утром,  даже  могущественнее,  чем

давеча  утром.  Он  побледнел  и  на  мгновение  остановился;  угадать  можно

было,  что  сердце  его  билось  ужасно.  Робко  и  потерянно  смотрел  он

несколько секунд, не отводя глаз, на Настасью Филипповну. Вдруг, как бы

потеряв  весь  рассудок  и  чуть  не  шатаясь,  подошел  он  к  столу;  дорогой

наткнулся  на  стул  Птицына  и  наступил  своими  грязными  сапожищами  на

кружевную отделку великолепного голубого платья молчаливой красавицы

немки;  не  извинился  и  не  заметил.  Подойдя  к  столу,  он  положил  на  него

один  странный  предмет,  с  которым  и  вступил  в  гостиную,  держа  его  пред

собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту

и  вершка  четыре  в  длину,  крепко  и  плотно  завернутая  в  «Биржевые

ведомости»  и  обвязанная  туго-натуго  со  всех  сторон  и  два  раза  накрест

бечевкой, вроде тех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни

слова не говоря и опустив руки, как бы ожидая своего приговора. Костюм

его  был  совершенно  давешний,  кроме  совсем  нового  шелкового  шарфа  на

шее,  ярко-зеленого  с  красным,  с  огромною  бриллиантовою  булавкой,

изображавшею  жука,  и  массивного  бриллиантового  перстня  на  грязном

пальце  правой  руки.  Лебедев  до  стола  не  дошел  шага  на  три;  остальные,

как  сказано  было,  понемногу  набирались  в  гостиную.  Катя  и  Паша,

горничные  Настасьи  Филипповны,  тоже  прибежали  глядеть  из-за

приподнятых портьер, с глубоким изумлением и страхом.

–  Что  это  такое?  –  спросила  Настасья  Филипповна,  пристально  и

любопытно оглядев Рогожина и указывая глазами на «предмет».

– Сто тысяч! – ответил тот почти шепотом.

– А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на

этот  стул;  я  вам  потом  скажу  что-нибудь.  Кто  с  вами?  Вся  давешняя

компания?  Ну,  пусть  войдут  и  сядут;  вон  там  на  диване  можно,  вот  еще

диван. Вот там два кресла… что же они, не хотят, что ли?

Действительно, 

некоторые 

положительно 

сконфузились,

отретировались  и  уселись  ждать  в  другой  комнате,  но  иные  остались  и

расселись по приглашению, но только подальше от стола, больше по углам,

одни  –  всё  еще  желая  несколько  стушеваться,  другие  –  чем  дальше,  тем

больше и как-то неестественно быстро ободряясь. Рогожин уселся тоже на

показанный  ему  стул,  но  сидел  недолго;  он  скоро  встал  и  уже  больше  не

садился.  Мало-помалу  он  стал  различать  и  оглядывать  гостей.  Увидев

Ганю, он ядовито улыбнулся и прошептал про себя: «Вишь!» На генерала и

на  Афанасия  Ивановича  он  взглянул  без  смущения  и  даже  без  особенного

любопытства.  Но  когда  заметил  подле  Настасьи  Филипповны  князя,  то

долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как бы не в

силах  дать  себе  в  этой  встрече  отчет.  Можно  было  подозревать,  что

минутами он был в настоящем бреду. Кроме всех потрясений этого дня, он

всю прошедшую ночь провел в вагоне и уже почти двое суток не спал.

– Это, господа, сто тысяч, – сказала Настасья Филипповна, обращаясь

ко  всем  с  каким-то  лихорадочно-нетерпеливым  вызовом,  –  вот  в  этой

грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне

вечером  сто  тысяч,  и  я  всё  ждала  его.  Это  он  торговал  меня;  начал  с

восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто.

Сдержал-таки  слово!  Фу,  какой  он  бледный!..  Это  давеча  всё  у  Ганечки

было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там

его  сестра  крикнула  мне  в  глаза:  «Неужели  эту  бесстыжую  отсюда  не

выгонят!» – а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!

– Настасья Филипповна! – укорительно произнес генерал. Он начинал

несколько понимать дело, по-своему.

– Что такое, генерал? Неприлично, что ли? Да полно форсить-то! Что я

в  театре-то  Французском,  в  ложе,  как  неприступная  добродетель

бельэтажная  сидела,  да  всех,  кто  за  мною  гонялись  пять  лет,  как  дикая

бегала,  и  как  гордая  невинность  смотрела,  так  ведь  это  всё  дурь  меня

доехала! Вот, перед вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после

пяти-то лет невинности, и уж наверно у них там тройки стоят и меня ждут.

Во  сто  тысяч  меня  оценил!  Ганечка,  я  вижу,  ты  на  меня  до  сих  пор  еще

сердишься?  Да  неужто  ты  меня  в  свою  семью  ввести  хотел?  Меня-то,

рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?

– Я не то сказал, что вы рогожинская, вы не рогожинская! – дрожащим

голосом выговорил князь.

–  Настасья  Филипповна,  полно,  матушка,  полно,  голубушка,  –  не

стерпела вдруг Дарья Алексеевна, – уж коли тебе так тяжело от них стало,

так  что  смотреть-то  на  них!  И  неужели  ты  с  этаким  отправиться  хочешь,

хоть  и  за  сто  бы  тысяч!  Правда,  сто  тысяч,  ишь  ведь!  А  ты  сто  тысяч-то

возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте

их всех… что в самом-то деле!

Дарья  Алексеевна  даже  в  гнев  вошла.  Это  была  женщина  добрая  и

весьма впечатлительная.

–  Не  сердись,  Дарья  Алексеевна,  –  усмехнулась  ей  Настасья

Филипповна, – ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я

и  впрямь  понять  не  могу,  как  на  меня  эта  дурь  нашла,  что  я  в  честную

семью хотела войти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я

давеча  издевалась  у  тебя,  Ганечка,  так  это  я  нарочно  хотела  сама  в

последний  раз  посмотреть:  до  чего  ты  сам  можешь  дойти?  Ну,  удивил  же

ты меня, право. Многого я ждала, а этого нет! Да неужто ты меня взять мог,

зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а

я  беру?  А  Рогожин-то?  Ведь  он  в  твоем  доме,  при  твоей  матери  и  сестре

меня  торговал,  а  ты  вот  все-таки  после  того  свататься  приехал  да  чуть

сестру не привез? Да неужто же правду про тебя Рогожин сказал, что ты за

три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?

– Доползет, – проговорил вдруг Рогожин тихо, но с видом величайшего

убеждения.

–  И  добро  бы  ты  с  голоду  умирал,  а  ты  ведь  жалованье,  говорят,

хорошее  получаешь!  Да  ко  всему-то  в  придачу,  кроме  позора-то,

ненавистную жену ввести в дом! (Потому что ведь ты меня ненавидишь, я

это знаю!) Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их

всех  такая  жажда  обуяла,  так  их  разнимает  на  деньги,  что  они  словно

одурели.  Сам  ребенок,  а  уж  лезет  в  ростовщики!  А  то  намотает  на  бритву

шелку,  закрепит,  да  тихонько  сзади  и  зарежет  приятеля,  как  барана,  как  я

читала недавно. Ну, бесстыдник же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про

того букетника уж и не говорю…

– Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! – всплеснул руками генерал

в истинной горести, – вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и

вот! Какой язык! Какой слог!

–  Я  теперь  во  хмелю,  генерал,  –  засмеялась  вдруг  Настасья

Филипповна, – я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой

высокосный  день,  я  его  давно  поджидала.  Дарья  Алексеевна,  видишь  ты

вот  этого  букетника,  вот  этого  monsieur  aux  camеlias,

смеется на нас…

–  Я  не  смеюсь,  Настасья  Филипповна,  я  только  с  величайшим

вниманием слушаю, – с достоинством отпарировал Тоцкий.

–  Ну,  вот,  за  что  я  его  мучила  целые  пять  лет  и  от  себя  не  отпускала!

Стоил  ли  того!  Он  просто  таков,  каким  должен  быть…  Еще  он  меня

виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал,

денег-то,  денег-то  сколько  ушло,  честного  мужа  мне  приискал  еще  там,  а

здесь  Ганечку;  и  что  же  б  ты  думала:  я  с  ним  эти  пять  лет  не  жила,  а

деньги-то  с  него  брала,  и  думала,  что  права!  Совсем  ведь  я  с  толку  сбила

себя!  Ты  вот  говоришь,  сто  тысяч  возьми,  да  и  прогони,  коли  мерзко.  Оно

правда,  что  мерзко…  Я  бы  и  замуж  давно  могла  выйти,  да  и  не  то  что  за

Ганечку,  да  ведь  очень  уж  тоже  мерзко.  И  за  что  я  моих  пять  лет  в  этой

злобе  потеряла!  А  веришь  иль  нет,  я,  года  четыре  тому  назад,  временем

думала,  не  выйти  ли  мне  уж  и  впрямь  за  моего  Афанасия  Ивановича?  Я

тогда это со злости думала; мало ли что у меня тогда в голове перебывало;

а ведь, право, заставила б! Сам напрашивался, веришь иль нет? Правда, он

лгал,  да  ведь  падок  уж  очень,  выдержать  не  может.  Да  потом,  слава  богу,

подумала:  стоит  он  такой  злости!  И  так  мне  мерзко  стало  тогда  вдруг  на

него, что если б и сам присватался, не пошла бы. И целые-то пять лет я так

форсила! Нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться

с  Рогожиным,  иль  завтра  же  в  прачки  пойти!  Потому  ведь  на  мне  ничего

своего; уйду – все ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня

кто  возьмет,  спроси-ка  вот  Ганю,  возьмет  ли?  Да  меня  и  Фердыщенко  не

возьмет!..

–  Фердыщенко,  может  быть,  не  возьмет,  Настасья  Филипповна,  я

человек откровенный, – перебил Фердыщенко, – зато князь возьмет! Вы вот

сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю…

Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.

– Правда? – спросила она.

– Правда, – прошептал князь.

– Возьмете как есть, без ничего!

– Возьму, Настасья Филипповна…

–  Вот  и  новый  анекдот!  –  пробормотал  генерал.  –  Ожидать  было

можно.

Князь  скорбным,  строгим  и  проницающим  взглядом  смотрел  в  лицо

продолжавшей его оглядывать Настасьи Филипповны.

–  Вот  еще  нашелся!  –  сказала  она  вдруг,  обращаясь  опять  к  Дарье

Алексеевне,  –  а  ведь  впрямь  от  доброго  сердца,  я  его  знаю.  Благодетеля

нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… 

того

. Чем жить-

то  будешь,  коли  уж  так  влюблен,  что  рогожинскую  берешь  за  себя-то,  за

князя-то?..

–  Я  вас  честную  беру,  Настасья  Филипповна,  а  не  рогожинскую,  –

сказал князь.

– Это я-то честная?

– Вы.

–  Ну,  это  там…  из  романов!  Это,  князь  голубчик,  старые  бредни,  а

нынче свет поумнел, и всё это вздор! Да и куда тебе жениться, за тобой за

самим еще няньку нужно!

Князь  встал  и  дрожащим,  робким  голосом,  но  в  то  же  время  с  видом

глубоко убежденного человека произнес:

–  Я  ничего  не  знаю,  Настасья  Филипповна,  я  ничего  не  видел,  вы

правы,  но  я…  я  сочту,  что  вы  мне,  а  не  я  сделаю  честь.  Я  ничто,  а  вы

страдали  и  из  такого  ада  чистая  вышли,  а  это  много.  К  чему  же  вы

стыдитесь  да  с  Рогожиным  ехать  хотите?  Это  лихорадка…  Вы  господину

Тоцкому  семьдесят  тысяч  отдали  и  говорите,  что  всё,  что  здесь  есть,  всё

бросите,  этого  никто  здесь  не  сделает.  Я  вас…  Настасья  Филипповна…

люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна. Я никому не позволю про вас

слова  сказать,  Настасья  Филипповна…  Если  мы  будем  бедны,  я  работать

буду, Настасья Филипповна…

При  последних  словах  послышалось  хихиканье  Фердыщенка,

Лебедева,  и  даже  генерал  про  себя  как-то  крякнул  с  большим

неудовольствием.  Птицын  и  Тоцкий  не  могли  не  улыбнуться,  но

сдержались. Остальные просто разинули рты от удивления.

–  …Но  мы,  может  быть,  будем  не  бедны,  а  очень  богаты,  Настасья

Филипповна, – продолжал князь тем же робким голосом. – Я, впрочем, не

знаю  наверно,  и  жаль,  что  до  сих  пор  еще  узнать  ничего  не  мог  в  целый

день,  но  я  получил  в  Швейцарии  письмо  из  Москвы,  от  одного  господина

Салазкина,  и  он  меня  уведомляет,  что  я  будто  бы  могу  получить  очень

большое наследство. Вот это письмо…

Князь действительно вынул из кармана письмо.

– Да он уж не бредит ли? – пробормотал генерал. – Сумасшедший дом

настоящий!

На мгновение последовало некоторое молчание.

–  Вы,  кажется,  сказали,  князь,  что  письмо  к  вам  от  Салазкина?  –

спросил Птицын. – Это очень известный в своем кругу человек; это очень

известный  ходок  по  делам,  и  если  действительно  он  вас  уведомляет,  то

вполне  можете  верить.  К  счастию,  я  руку  знаю,  потому  что  недавно  дело

имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь

и сказать.

Князь молча, дрожащею рукой протянул ему письмо.

–  Да  что  такое,  что  такое?  –  спохватился  генерал,  смотря  на  всех  как

полоумный. – Да неужто наследство?

Все  устремили  взгляды  на  Птицына,  читавшего  письмо.  Общее

любопытство  получило  новый  и  чрезвычайный  толчок.  Фердыщенку  не

сиделось;  Рогожин  смотрел  в  недоумении  и  в  ужасном  беспокойстве

переводил  взгляды  то  на  князя,  то  на  Птицына.  Дарья  Алексеевна  в

ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего

угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо

Птицына,  с  видом  человека,  опасающегося,  что  ему  сейчас  дадут  за  это

колотушку.

XVI 

–  Верное  дело,  –  объявил  наконец  Птицын,  складывая  письмо  и

передавая его князю. – Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому

духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал.

– Быть не может! – воскликнул генерал, точно выстрелил.

Все опять разинули рты.

Птицын объяснил, обращаясь преимущественно к Ивану Федоровичу,

что  у  князя  пять  месяцев  тому  назад  умерла  тетка,  которой  он  никогда  не

знал лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь московского купца

третьей  гильдии,  Папушина,  умершего  в  бедности  и  в  банкротстве.  Но

старший,  родной  брат  этого  Папушина,  недавно  также  умерший,  был

известный богатый купец. С год тому назад у него умерли почти в один и

тот же месяц два его единственные сына. Это так его поразило, что старик

недолго  спустя  сам  заболел  и  умер.  Он  был  вдов,  совершенно  никого

наследников,  кроме  тетки  князя,  родной  племянницы  Папушина,  весьма

бедной  женщины  и  приживавшей  в  чужом  доме.  Во  время  получения

наследства  эта  тетка  уже  почти  умирала  от  водяной,  но  тотчас  же  стала

разыскивать  князя,  поручив  это  Салазкину,  и  успела  сделать  завещание.

По-видимому,  ни  князь,  ни  доктор,  у  которого  он  жил  в  Швейцарии,  не

захотели  ждать  официальных  уведомлений  или  делать  справки,  а  князь,  с

письмом Салазкина в кармане, решился отправиться сам…

–  Одно  только  могу  вам  сказать,  –  заключил  Птицын,  обращаясь  к

князю, – что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам

Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за

чистые  деньги  в  кармане.  Поздравляю  вас,  князь!  Может  быть,  тоже

миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень

богатый купец.

– Ай да последний в роде князь Мышкин! – завопил Фердыщенко.

– Ура! – пьяным голоском прохрипел Лебедев.

–  А  я-то  ему  давеча  двадцать  пять  целковых  ссудил,  бедняжке,  ха-ха-

ха!  Фантасмагория,  да  и  только!  –  почти  ошеломленный  от  изумления

проговорил  генерал.  –  Ну,  поздравляю,  поздравляю!  –  и,  встав  с  места,

подошел  к  князю  обнять  его.  За  ним  стали  вставать  и  другие,  и  тоже

полезли  к  князю.  Даже  отретировавшиеся  за  портьеру  стали  появляться  в

гостиной. Пошел смутный говор, восклицания, раздались даже требования

шампанского;  всё  затолкалось,  засуетилось.  На  мгновение  чуть  не

позабыли Настасью Филипповну, и что все-таки она хозяйка своего вечера.

Но мало-помалу всем почти разом представилась идея, что князь только что

сделал ей предложение. Дело, стало быть, представлялось еще втрое более

сумасшедшим  и  необыкновенным,  чем  прежде.  Глубоко  изумленный

Тоцкий  пожимал  плечами;  почти  только  он  один  и  сидел,  остальная  толпа

вся  в  беспорядке  теснилась  вокруг  стола.  Все  утверждали  потом,  что  с

этого-то  мгновения  Настасья  Филипповна  и  помешалась.  Она  продолжала

сидеть и некоторое время оглядывала всех странным, удивленным каким-то

взглядом,  как  бы  не  понимая  и  силясь  сообразить.  Потом  она  вдруг

обратилась  к  князю  и,  грозно  нахмурив  брови,  пристально  его

разглядывала; но это было на мгновение; может быть, ей вдруг показалось,

что  всё  это  шутка,  насмешка;  но  вид  князя  тотчас  ее  разуверил.  Она

задумалась, опять потом улыбнулась, как бы не сознавая ясно чему…

–  Значит,  в  самом  деле  княгиня!  –  прошептала  она  про  себя  как  бы

насмешливо  и,  взглянув  нечаянно  на  Дарью  Алексеевну,  засмеялась.  –

Развязка  неожиданная…  я…  не  так  ожидала…  Да  что  же  вы,  господа,

стоите,  сделайте  одолжение,  садитесь,  поздравьте  меня  с  князем!  Кто-то,

кажется,  просил  шампанского;  Фердыщенко,  сходите,  прикажите.  Катя,

Паша, – увидала она вдруг в дверях своих девушек, – подите сюда, я замуж

выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и

меня берет!

–  Да  и  с  богом,  матушка,  пора!  Нечего  пропускать-то!  –  крикнула

Дарья Алексеевна, глубоко потрясенная происшедшим.

–  Да  садись  же  подле  меня,  князь,  –  продолжала  Настасья

Филипповна, – вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!

–  Ура!  –  крикнуло  множество  голосов.  Многие  затеснились  к  вину,  в

том  числе  были  почти  все  рогожинцы.  Но  хоть  они  и  кричали,  и  готовы

были  кричать,  но  многие  из  них,  несмотря  на  всю  странность

обстоятельств  и  обстановки,  почувствовали,  что  декорация  переменяется.

Другие  были  в  смущении  и  ждали  недоверчиво.  А  многие  шептали  друг

другу,  что  ведь  дело  это  самое  обыкновенное,  что  мало  ли  на  ком  князья

женятся,  и  цыганок  из  таборов  берут.  Сам  Рогожин  стоял  и  глядел,

искривив лицо в неподвижную, недоумевающую улыбку.

–  Князь,  голубчик,  опомнись!  –  с  ужасом  шепнул  генерал,  подойдя

сбоку и дергая князя за рукав.

Настасья Филипповна заметила и захохотала.

–  Нет,  генерал!  Я  теперь  и  сама  княгиня,  слышали,  –  князь  меня  в

обиду  не  даст!  Афанасий  Иванович,  поздравьте  вы-то  меня;  я  теперь  с

вашею  женой  везде  рядом  сяду;  как  вы  думаете,  выгодно  такого  мужа

иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу,

чего  лучше?  Только  теперь  и  начнется  настоящая  жизнь!  Опоздал,

Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!

Но Рогожин постиг, в чем дело. Невыразимое страдание отпечатлелось

в лице его. Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди.

– Отступись! – прокричал он князю.

Кругом засмеялись.

–  Это  для  тебя  отступиться-то,  –  торжествуя,  подхватила  Дарья

Алексеевна, – ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то замуж берет,

а ты безобразничать явился!

– И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам…

–  Ишь,  пьяный  из  кабака,  выгнать  тебя  надо!  –  в  негодовании

повторила Дарья Алексеевна.

Смех пошел пуще.

–  Слышишь,  князь,  –  обратилась  к  нему  Настасья  Филипповна,  –  вот

как твою невесту мужик торгует.

– Он пьян, – сказал князь. – Он вас очень любит.

– А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не

уехала?

– Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.

– И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого

в содержанках жила?

– Нет, не постыжусь… Вы не по своей воле у Тоцкого были.

– И никогда не попрекнешь?

– Не попрекну.

– Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!

–  Настасья  Филипповна,  –  сказал  князь,  тихо  и  как  бы  с

состраданием, – я вам давеча говорил, что за честь приму ваше согласие, и

что  вы  мне  честь  делаете,  а  не  я  вам.  Вы  на  эти  слова  усмехнулись,  и

кругом, я слышал, тоже смеялись. Я, может быть, смешно очень выразился

и  был  сам  смешон,  но  мне  всё  казалось,  что  я…  понимаю,  в  чем  честь,  и

уверен, что я правду сказал. Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно,

потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не

виноваты.  Быть  не  может,  чтобы  ваша  жизнь  совсем  уже  погибла.  Что  ж

такое,  что  к  вам  Рогожин  пришел,  а  Гаврила  Ардалионович  вас  обмануть

хотел? Зачем вы беспрестанно про это упоминаете? То, что вы сделали, на

то  немногие  способны,  это  я  вам  повторяю,  а  что  вы  с  Рогожиным  ехать

хотели, то это вы в болезненном припадке решили. Вы и теперь в припадке,

и  лучше  бы  вам  идти  в  постель.  Вы  завтра  же  в  прачки  бы  пошли,  а  не

остались  бы  с  Рогожиным.  Вы  горды,  Настасья  Филипповна,  но,  может

быть,  вы  уже  до  того  несчастны,  что  и  действительно  виновною  себя

считаете.  За  вами  нужно  много  ходить,  Настасья  Филипповна.  Я  буду

ходить  за  вами.  Я  давеча  ваш  портрет  увидал,  и  точно  я  знакомое  лицо

узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня… Я… я вас

буду  всю  жизнь  уважать,  Настасья  Филипповна,  –  заключил  вдруг  князь,

как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он

это говорит.

Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю.

Тоцкий  про  себя  подумал:  «Идиот,  а  знает,  что  лестью  всего  лучше

возьмешь;  натура!»  Князь  заметил  тоже  из  угла  сверкающий  взгляд  Гани,

которым тот как бы хотел испепелить его.

–  Вот  так  добрый  человек!  –  провозгласила  умилившаяся  Дарья

Алексеевна.

–  Человек  образованный,  но  погибший!  –  вполголоса  прошептал

генерал.

Тоцкий  взял  шляпу  и  приготовился  встать,  чтобы  тихонько  скрыться.

Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе.

–  Спасибо,  князь,  со  мной  так  никто  не  говорил  до  сих  пор,  –

проговорила  Настасья  Филипповна,  –  меня  всё  торговали,  а  замуж  никто

еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам

покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин!

Ты  погоди  уходить-то.  Да  ты  и  не  уйдешь,  я  вижу.  Может,  я  еще  с  тобой

отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?

–  В  Екатерингоф,  –  отрапортовал  из  угла  Лебедев,  а  Рогожин  только

вздрогнул  и  смотрел  во  все  глаза,  как  бы  не  веря  себе.  Он  совсем  отупел,

точно от ужасного удара по голове.

– Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что

ли, сошла? – вскинулась испуганная Дарья Алексеевна.

–  А  ты  и  впрямь  думала?  –  хохоча  вскочила  с  дивана  Настасья

Филипповна. – Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Ивановичу

в ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку!

Ничего, что жениться хочешь, а деньги-то все-таки давай. Я за тебя-то еще

и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя

и  останется?  Врешь!  Я  сама  бесстыдница!  Я  Тоцкого  наложницей  была…

Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то

что – Фердыщенко-то пальцами будет указывать! Ты не боишься, да я буду

бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь! А что ты объявляешь,

что я честь тебе сделаю, так про то Тоцкий знает. А Аглаю-то Епанчину ты,

Ганечка,  просмотрел;  знал  ли  ты  это?  Не  торговался  бы  ты  с  ней,  она

непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или с бесчестными, или с

честными  женщинами  знаться  –  один  выбор!  А  то  непременно

спутаешься… Ишь, генерал-то смотрит, рот раскрыл…

– Это содом, содом! – повторял генерал, вскидывая плечами. Он тоже

встал с дивана; все опять были на ногах. Настасья Филипповна была как бы

в исступлении.

– Неужели! – простонал князь, ломая руки.

–  А  ты  думал,  нет?  Я,  может  быть,  и  сама  гордая,  нужды  нет,  что

бесстыдница! 

Ты 

меня 

совершенством 

давеча 

называл; 

хорошо

совершенство,  что  из  одной  похвальбы,  что  миллион  и  княжество

растоптала, в трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий

Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы

думали, что я за Ганечку, да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти

сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-

то  не  дошел,  Рогожин  перещеголял!),  а  Ганечку  я  утешу  сама,  мне  мысль

пришла.  А  теперь  я  гулять  хочу,  я  ведь  уличная!  Я  десять  лет  в  тюрьме

просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем!

–  Едем!  –  заревел  Рогожин,  чуть  не  в  исступлении  от  радости.  –  Ей

вы… кругом… вина! Ух!..

– Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?

– Будет, будет! Не подходи! – завопил Рогожин в исступлении, увидя,

что  Дарья  Алексеевна  подходит  к  Настасье  Филипповне.  –  Моя!  Всё  мое!

Королева! Конец!

Он  от  радости  задыхался:  он  ходил  вокруг  Настасьи  Филипповны  и

кричал  на  всех:  «Не  подходи!»  Вся  компания  уже  набилась  в  гостиную.

Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и

непринужденном  состоянии  духа.  Фердыщенко  начинал  пробовать  к  ним

пристроиться.  Генерал  и  Тоцкий  сделали  опять  движение  поскорее

скрыться. Ганя тоже был со шляпой в руке, но он стоял молча и все еще как

бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.

– Не подходи! – кричал Рогожин.

–  Да  что  ты  орешь-то!  –  хохотала  на  него  Настасья  Филипповна.  –  Я

еще у себя хозяйка, захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не взяла еще с тебя

денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто

тысяч?  Фу,  какая  мерзость!  Что  ты,  Дарья  Алексеевна?  Да  неужто  же  мне

его загубить было? (Она показала на князя.) Где ему жениться, ему самому

еще  няньку  надо;  вон  генерал  и  будет  у  него  в  няньках,  –  ишь  за  ним

увивается!  Смотри,  князь,  твоя  невеста  деньги  взяла,  потому  что  она

распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты

смейся, по-моему, – продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой

засверкали  две  крупные  слезы  на  щеках.  –  Времени  верь  –  всё  пройдет!

Лучше теперь одуматься, чем потом… Да что вы всё плачете – вот и Катя

плачет!  Чего  ты,  Катя,  милая?  Я  вам  с  Пашей  много  оставляю,  уже

распорядилась,  а  теперь  прощайте!  Я  тебя,  честную  девушку,  за  собой,  за

распутной,  ухаживать  заставляла…  Этак-то  лучше,  князь,  право,  лучше,

потом  презирать  меня  стал  бы,  и  не  было  бы  нам  счастья!  Не  клянись,  не

верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то

ведь  я  и  сама  мечтательница,  проку  бы  не  было!  Разве  я  сама  о  тебе  не

мечтала?  Это  ты  прав,  давно  мечтала,  еще  в  деревне  у  него,  пять  лет

прожила  одна-одинехонька;  думаешь-думаешь,  бывало-то,  мечтаешь-

мечтаешь,  –  и  вот  всё  такого,  как  ты  воображала,  доброго,  честного,

хорошего  и  такого  же  глупенького,  что  вдруг  придет  да  и  скажет:  «Вы  не

виноваты,  Настасья  Филипповна,  а  я  вас  обожаю!»  Да  так,  бывало,

размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут приедет вот этот: месяца по два

гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, – так тысячу

раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь…

Рогожин, готов?

– Готово! Не подходи!

– Готово! – раздалось несколько голосов.

– Тройки ждут с колокольчиками!

Настасья Филипповна схватила в руки пачку.

–  Ганька,  ко  мне  мысль  пришла:  я  тебя  вознаградить  хочу,  потому  за

что  же  тебе  всё-то  терять?  Рогожин,  доползет  он  на  Васильевский  за  три

целковых?

– Доползет!

–  Ну,  так  слушай  же,  Ганя,  я  хочу  на  твою  душу  в  последний  раз

посмотреть;  ты  меня  сам  целые  три  месяца  мучил;  теперь  мой  черед.

Видишь  ты  эту  пачку,  в  ней  сто  тысяч!  Вот  я  ее  сейчас  брошу  в  камин,  в

огонь,  вот  при  всех,  все  свидетели!  Как  только  огонь  обхватит  ее  всю,  –

полезай  в  камин,  но  только  без  перчаток,  с  голыми  руками,  и  рукава

отверни,  и  тащи  пачку  из  огня!  Вытащишь  –  твоя,  все  сто  тысяч  твои!

Капельку только пальчики обожжешь, – да ведь сто тысяч, подумай! Долго

ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в

огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и

сгорит;  никого  не  пущу.  Прочь!  Все  прочь!  Мои  деньги!  Я  их  за  ночь  у

Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

– Твои, радость! Твои, королева!

–  Ну,  так  все  прочь,  что  хочу,  то  и  делаю!  Не  мешать!  Фердыщенко,

поправьте огонь!

–  Настасья  Филипповна,  руки  не  подымаются!  –  отвечал

ошеломленный Фердыщенко.

– Э-эх! – крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы,

разгребла  два  тлевшие  полена,  и  чуть  только  вспыхнул  огонь,  бросила  на

него пачку.

Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.

– С ума сошла, с ума сошла! – кричали кругом.

–  Не…  не…  связать  ли  нам  ее?  –  шепнул  генерал  Птицыну,  –  или  не

послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?

–  Н-нет,  это,  может  быть,  не  совсем  сумасшествие,  –  прошептал

бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своих от

затлевшейся пачки.

– Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? – приставал генерал к Тоцкому.

–  Я  вам  говорил,  что 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: