Бегущий за ветром

под  присмотром  Али.  Я  принялся  трясти  Хасана  за  плечо  и,  когда  он
проснулся, сообщил, что хочу прочитать ему рассказ.
Он протер заспанные глаза и потянулся.
— Прямо сейчас? А сколько времени?
— Неважно сколько. Это особенный рассказ. Я сам его написал.
Лицо Хасана осветила радость.
— Тогда я должен послушать. — Он уже сбрасывал с себя одеяло.
Мы  прошли  в  гостиную  к  мраморному  камину.  Уж  сейчас-то  я  читал
слово в слово, ничего не добавляя от себя, ведь автор был я сам! Хасан —
прекрасный  слушатель  —  весь  погрузился  в  фабулу,  лицо  его  менялось  в
зависимости  от  тональности  повествования.  Когда  я  прочел  последнюю
фразу, он тихонько хлопнул в ладоши.
— Машалла, Амир-ага. Браво!
—  Тебе  правда  понравилось?  —  Я  смаковал  уже  второй
положительный отзыв.
— Когда-нибудь, Иншалла,
[14]
ты будешь великим писателем, — сказал
Хасан. — Твои рассказы будут читать люди во всем мире.
— Ты преувеличиваешь, Хасан. — Я глядел на него с обожанием.
—  Нет.  Ты  будешь  великим  и  знаменитым.  —  Он  смущенно
откашлялся. — Только можно мне задать тебе один вопрос?
— Да, конечно.
— Вот что… — Он остановился на полуслове.
—  Давай  же,  Хасан,  —  ободряюще  улыбнулся  я,  хотя  на  душе  у  меня
почему-то кошки заскребли.
— Вот что. Этот человек — зачем он убил свою жену? Чтобы ему стало
грустно и он заплакал? А не проще ли было просто понюхать лук?
Я был потрясен. Как я сам не догадался! Надо же было написать такую
глупость!  Губы  мои  беззвучно  шевельнулись.  В  один  день  мне  суждено
было  ознакомиться  сразу  с  двумя  характерными  чертами  писательского
ремесла.
Ирония, раз. Сюжетная нестыковка, два.
И  кто  преподал  мне  урок?  Хасан.  Мальчишка,  не  умеющий  читать  и
писать.
Холодный  злой  голос  зашептал  мне  на  ухо:  «Да  что  он  может  знать,
этот неграмотный хазареец? Из него выйдет в лучшем случае повар! Как он
смеет критиковать тебя?»
— Вот что… — начал я. И не закончил.
Афганистан вдруг изменился. Раз и навсегда.

5
Послышались
громовые
удары.
Земля
вздрогнула.
Раздались
автоматные очереди.
— Папа! — вскричал Хасан.
Мы  вскочили  на  ноги  и  бросились  вон  из  гостиной.  Али,  отчаянно
хромая, спешил к нам через вестибюль.
— Папа! Что это гремит? — взвизгнул Хасан, протягивая к Али руки.
Тот  обнял  нас  обоих  и  прижал  к  себе.  На  улице  полыхнуло,  небо
сверкнуло серебром. Еще вспышка. Беспорядочная стрельба.
—  Охота  на  уток,  —  прохрипел  Али.  —  Ночная  охота  на  уток.  Не
бойтесь.
Вдали  завыла  сирена.  Где-то  со  звоном  разбилось  стекло.  Кто-то
закричал. С улицы донеслись встревоженные голоса людей, вырванных из
сна.  Наверное,  они  выскочили  из  дома,  как  были,  в  пижамах,  с
растрепанными  волосами  и  заспанными  лицами.  Хасан  заплакал.  Али
нежно  и  крепко  стиснул  его  в  объятиях.  Уже  потом  я  убедил  себя,  что
никакой зависти к Хасану я тогда не испытал. Ну ни капельки мне не было
завидно.
Так  мы  и  жались  друг  к  другу  до  самого  рассвета.  И  часа  не  прошло,
как взрывы и выстрелы стихли, но мы успели перепугаться до смерти. Еще
бы.  Ведь  уличная  пальба  была  для  нас  в  новинку.  Поколение  афганских
детей,
для
которых
бомбежки
и
обстрелы
стали
жестокой
повседневностью, еще не родилось. Мы и не догадывались, что всей нашей
прежней  жизни  настал  конец.  Хотя  окончательная  развязка  придет  позже:
будут  еще  и  коммунистический  переворот  в  апреле  1978-го,  и  советские
танки  в  декабре  1979-го.  Танки  проедут  по  тем  самым  улицам,  где  мы  с
Хасаном  играли,  и  убьют  тот  Афганистан,  который  я  знал,  и  положат
начало кровопролитию, длящемуся по сей день.
На  заре  во  двор  въехала  машина  Бабы.  Хлопнула  дверца,  на  лестнице
послышались  быстрые  шаги,  и  в  гостиную  ворвался  отец.  Лицо  у  него
было чужое, испуганное. Никогда прежде я не видел отца в страхе.
— Амир! Хасан! — Баба раскинул руки. — Все дороги заблокированы,
телефон отключен. Я так волновался!
Он обнял нас, и какое-то безумное мгновение я был даже рад всему, что
случилось сегодня ночью.

Подробности выяснились позже.
На  уток-то  никто  не  охотился.  17  июля  1973  года  никого  не
подстрелили.  Просто  утром,  когда  Кабул  проснулся,  оказалось,  что
монархии больше нет. Король Захир-шах находился с визитом в Италии. В
отсутствие короля его двоюродный брат Дауд Хан организовал бескровный
переворот. Сорокалетнее правление монарха закончилось.
На следующее утро мы с Хасаном притаились у дверей кабинета Бабы.
Отец и Рахим-хан пили черный чай и слушали «Радио Кабул».
— Амир-ага, — прошептал Хасан.
— Что?
— Что такое «республика»?
Я пожал плечами:
— Понятия не имею.
Приемник в кабинете только и трещал: «Республика, республика».
— Амир-ага?
— Да?
—  А  вдруг  «республика»  значит,  что  мне  с  отцом  придется  убираться
вон?
— Не думаю, — прошептал я в ответ.
Хасан задумался.
— Амир-ага?
— Ну что?
— Я не хочу, чтобы меня с отцом выгнали прочь.
Я улыбнулся:
— Да успокойся ты, осел. Никто вас не прогонит.
— Амир-ага?
— Что?
— Не хочешь забраться на наше дерево?
Моя  улыбка  стала  шире.  В  этом  был  весь  Хасан.  Он  всегда  умел
вовремя сказать нужные  слова, сменить тему  разговора — а  то радио уже
надоело. И вот он отправился к себе в лачугу захватить нужные вещи, а я
помчался  в  свою  спальню  за  книгой.  На  обратном  пути  я  заглянул  на
кухню, набил карманы кедровыми орешками и выбежал во двор. Хасан уже
поджидал меня. Мы вышли через главные ворота и направились к холму.
Камень  угодил  Хасану  в  спину,  когда  мы  уже  оставили  позади  жилые
дома  и  шагали  по  пустырю.  Мы  резко  обернулись  —  и  сердце  у  меня
упало.  К  нам  направлялся  Асеф  с  двумя  своими  приятелями  —  Вали  и
Кармалем.

Асеф  был  сыном  Махмуда,  одного  из  приятелей  моего  отца,  пилота
гражданских  авиалиний.  Его  семья  жила  в  нескольких  кварталах  от  нас  в
модном жилом комплексе, спрятавшемся за высокой стеной, из-за которой
торчали  верхушки  пальм.  Про  кастет  из  нержавейки,  который  всегда  был
при  Асефе,  знал  каждый  мальчишка  в  Вазир-Акбар-Хане,  и  хорошо  еще,
если  не  на  личном  опыте.  Рожденный  от  матери-немки,  голубоглазый  и
светловолосый  Асеф  ростом  был  выше  любого  своего  сверстника  и
славился невероятной жестокостью. В сопровождении верных дружков он
обходил  окрестности,  словно  хан  свои  владения,  казнил  и  миловал.  Как
скажет, так и будет, а чуть что не по нему, в ход шел кастет. Я сам видел,
как  Асеф  избил  какого-то  мальчишку  до  потери  сознания,  было  это  в
районе  Карте-Чар.  Без  кастета,  само  собой,  не  обошлось.  Помню,  как
горели  при  этом  глаза  Асефа  и  как  что-то  безумное  мелькало  в  них.  В
своем  районе  Асефа  за  спиной  прозвали  Гушхор,  «пожиратель  ушей»,  но
никто не осмеливался назвать его так в лицо, все помнили, откуда взялось
это  прозвище.  Один  такой  смельчак  как-то  победил  Асефа  в  воздушном
бою змеев — и потом выуживал из грязи собственное правое ухо. Многие
годы  спустя  я  нашел  в  английском  языке  определение  для  личности
Асефа — «социопат». На фарси точного соответствия этому слову нет.
Из  всех  тех  мальчишек,  что  дразнили  Али,  самым  безжалостным  был
Асеф.  Это  он  первый  обозвал  Али  «Бабалу».  «Эй,  Бабалу,  кого  ты  слопал
сегодня?  А?  Ну-ка,  Бабалу,  улыбнись  нам!»  А  когда  Асеф  был  в
настроении, то подбирал слова пообиднее: «Эй, плосконосый Бабалу, кого
ты сожрал сегодня? Расскажи нам, косоглазый ишак!»
И  вот  он  идет  к  нам,  руки  в  карманах,  кроссовки  шаркают  по  земле,
вздымая пыль.
—  Доброе  утро,  кунис!  —  издалека  приветствовал  нас  Асеф.  «Козлы»
то есть, его любимое ругательство.
Вся  троица  подошла  поближе.  Хасан  попробовал  спрятаться  за  меня.
Парни  остановились,  здоровенные  молодцы  в  футболках  и  джинсах.
Асеф  —  самый  высокий  —  скрестил  руки  на  груди  и  свирепо
ухмыльнулся. Мне в который уже раз показалось, что у него не все дома. В
голове также мелькнуло, что мне повезло с отцом: Асеф пока не слишком
мне досаждал исключительно потому, что боялся Бабу.
Блондин вздернул подбородок в сторону Хасана:
— Эй, плосконосый. Как поживает Бабалу?
Хасан ничего не ответил, только сделал еще шаг назад.
—  Новости  слышали,  ребятки?  —  спросил  Асеф,  по-прежнему  скаля
зубы. — Короля больше нет. Скатертью дорога! Да здравствует президент!

Кстати, Амир, ты в курсе, что мой отец знаком с Дауд Ханом?
— И мой тоже, — ответил я, понятия не имея, правда ли это.
— И мой тоже, — передразнил меня Асеф плачущим голосом.
Камаль и Вали загоготали в унисон.
Ах, жаль, Бабы со мной нет!
— В прошлом году Дауд Хан обедал у нас, — гнул свое Асеф. — Так-
то вот, Амир!
А  что,  если  закричать?  Только  до  ближайшей  постройки  добрый
километр, нас никто не услышит.
Лучше бы мы сидели дома!
—  Знаешь,  что  я  скажу  Дауд  Хану,  когда  он  придет  к  нам  на  обед  в
следующий раз? — не отставал Асеф. — Я с ним поговорю как мужчина с
мужчиной. Скажу то, что говорил матушке. Речь пойдет о Гитлере. Вот это
был  правитель!  Настоящий  вождь!  Провидец!  Я  напомню  Дауд  Хану,  что
если бы Гитлеру дали возможность закончить начатое, то мир сейчас был
бы куда лучше.
—  Баба  говорит,  Гитлер  был  безумец,  погубивший  массу  невинных
людей, — услышал я свой голос.
Вот ведь вырвалось! Замолкни, болван!
Асеф хихикнул:
—  То  же  самое  говорит  матушка.  Конечно,  она  немка,  и  ей  вроде
виднее. Только я с ней не согласен. Правду от нас скрывают.
Кто  скрывает?  Да  и  плевать  мне  было  на  его  правду.  И  угораздило  же
меня  рот  раскрыть!  А  Баба  далеко,  никакой  надежды,  что  он  появится  на
пустыре.
— Ты почитай книжки, по которым в школе не учат, — вещал Асеф. —
Я  тут  прочел  кое-что,  и  у  меня  открылись  глаза.  Теперь  у  меня  есть  своя
точка зрения, и я поделюсь ею с нашим новым президентом. Хочешь знать,
что я ему скажу?
Я  только  головой  покачал.  Но  Асеф  всегда  отвечал  на  вопросы,
заданные самому себе. Его голубые глаза уставились на Хасана.
— Афганистан — земля пуштунов. С давних времен и навечно. Мы —
подлинные  беспримесные  афганцы,  не  этот  вот  плосконосый.  Его  народ
оскверняет нашу родину, наш ватан, нарушает чистоту расы. Афганистан
для пуштунов, говорю я. Вот тебе мое мнение.
Асеф перевел взгляд на меня. Вид у него был мечтательный.
— Гитлер не успел, — произнес он. — А мы успеем.
Рука его нырнула в карман джинсов.
—  Я  попрошу  президента  совершить  то,  на  что  у  короля  не  хватило

смелости. Избавить Афганистан от грязных хазарейцев.
—  Позволь  нам  пройти,  Асеф,  —  сказал  я  противным,  дрожащим
голосом. — Мы тебя не трогаем.
—  Как  это  не  трогаете?  —  недоуменно  спросил  Асеф  и  вынул  из
кармана предмет, при виде которого душа у меня ушла в пятки. Кастет так
и  сверкал  на  солнце.  —  Очень  даже  трогаете.  Ты  вот  злишь  меня  даже
больше,  чем  этот  хазара  рядом  с  тобой.  Как  ты  можешь  с  ним  говорить,
играть, как тебе не противно дотрагиваться до него? — Голос его задрожал
от отвращения. Вали и Камаль согласно закивали. Глаза у Асефа сузились,
и в голосе зазвучало еще большее недоумение: — Как ты можешь называть
его своим другом?
— Он мне не друг! — выпалил я. — Он мой слуга!
Неужели  я  и  вправду  так  думал?  Нет.  Трижды  нет.  Хасан  был  мне
больше,  чем  друг,  больше,  чем  брат.  Только  почему  я  не  зову  Хасана  в
нашу компанию, когда  друзья Бабы приходят  в гости с  детьми? Почему я
играю с ним, только когда рядом никого нет?
Асеф надвинул кастет на пальцы. Взгляд у него сделался ледяной.
— Если бы не такие, как ты, Амир, и дурачки вроде тебя и твоего отца,
которые  привечают  хазарейцев,  мы  бы  давно  избавились  от  них.  Пусть
отправляются  к  себе  в  Хазараджат,  где  в  могилах  гниют  их  предки.  Ты,
Амир, позор Афганистана.
Я глянул в его безумные глаза и понял, что он говорит серьезно. Сейчас
он мне задаст. Вот и кулак уже занес.
Хасан  нагнулся  и  быстро  поднял  что-то  с  земли.  Асеф  изумленно
раскрыл  глаза.  Лица  у  Вали  и  Камаля  вытянулись.  У  меня  за  спиной
происходило что-то важное.
Я  обернулся.  Рогатка  Хасана  нацелена  прямо  Асефу  в  лицо,  резинка,
облегающая камень размером с грецкий орех, натянута до предела, так что
пальцы ее с трудом удерживают. Лоб у моего слуги весь мокрый от пота.
— Оставь нас, ага, — мягко сказал Хасан. Даже сейчас он обращался к
Асефу  уважительно.  Меня  поразило,  как  глубоко  укоренился  в  сознании
Хасана жизненный принцип «знай свое место».
Асеф стиснул зубы.
— Опусти рогатку, хазара безродный.
— Оставь нас, ага, — повторил Хасан.
Асеф осклабился:
— Ты что, не заметил? Нас трое против вас двоих.
Хасан  только  пожал  плечами  в  ответ.  Посторонний  никогда  бы  не
сказал, что он боится. Но я-то знал Хасана с младенчества и видел по его

лицу, что он ужасно трусит. Только старается держаться.
— Ты прав, ага. Но это ты, наверное, кое-чего не заметил. У одного из
нас  рогатка.  Только  шевельнись,  и  у  тебя  появится  другое  прозвище.
Вместо  «Асефа  —  пожирателя  ушей»  ты  будешь  зваться  «Одноглазый
Асеф».  Камень  попадет  тебе  прямо  в  левый  глаз.  —  Хасан  говорил
совершенно  спокойно  и  бесстрастно,  так  что  даже  я  не  услышал  страха  в
его голосе.
Рот  у  Асефа  искривился.  Вали  и  Камаль  завороженно  наблюдали  за
сценой.  На  их  глазах  совершалось  святотатство.  Их  божество  унижали.  И
кто, подумать только, какой-то заморыш-хазареец!
Асеф  смотрел  теперь  не  на  камень,  а  прямо  в  глаза  Хасану.  Очень
внимательно  смотрел.  И  что-то  убедило  его  в  серьезности  намерений
противника.
Асеф опустил кулак.
— Знай, хазара, я человек терпеливый. И знай, у сегодняшней истории
обязательно будет продолжение. Уж ты мне поверь. — И, повернувшись ко
мне: — И ты, Амир, помни, на этом не кончится. Однажды мы встретимся
с  тобой  один  на  один.  —  Асеф  отступил  на  шаг.  —  Твой  хазареец
совершил сегодня очень большую ошибку, Амир.
И вся компания отправилась восвояси.
Хасан  трясущимися  руками  заталкивал  рогатку  за  пояс.  Губы  у  него
плясали,  складываясь  в  некое  подобие  улыбки.  Резинку  от  штанов  он
завязал с пятой попытки. Домой мы возвращались в тревожном молчании,
за  каждым  углом  ожидая  засады.  Никто  нас  не  подстерегал  в  укромном
месте, но на душе все равно было неспокойно. И еще как.
На  протяжении  следующих  нескольких  лет  самые  разные  люди  в
Кабуле  то  и  дело  произносили  умные  слова  вроде  «реформа»  или
«экономическое
развитие».
Конституционную
монархию
сменила
республика во главе с президентом. На какое-то время на людей снизошел
дух обновления. Заговорили о правах женщин и современных технологиях.
Но в общем и целом, хоть в Арке — королевском дворце в Кабуле — и
проживал  теперь  президент,  а  не  монарх,  жизнь  текла,  как  и  прежде.
Рабочая  неделя  с  субботы  до  четверга,  пикники  по  пятницам  —  в  парках,
на  берегу  озера  Карга,  в  садах  Пагмана.  Разноцветные  автобусы  и
грузовики,  набитые  людьми,  катят  по  узким  улицам  Кабула,  на  бамперах
сзади  стоят  проводники  и  кричат,  где  поворачивать.  Когда  проходит
священный месяц Рамадан и наступает черед трехдневного праздника Эид,
кабульцы  в  парадных  нарядах  отправляются  проведать  родственников.

Люди  обнимаются  и  целуются  и  поздравляют  друг  друга  словами  «Эид
мубарак»  —  счастливого  Эида,  а  дети  радуются  подаркам  и  играют  с
крашеными крутыми яйцами…
В  знаменательный  день  (начало  зимы  1974  года),  когда  мы  с  Хасаном
строили во дворе снежную крепость, к нам вышел Али и произнес:
— Хасан, ага-сагиб зовет, хочет поговорить с тобой.
Мы  с  Хасаном  обменялись  улыбками.  С  самого  утра  мы  ждали  этой
минуты — ведь сегодня у Хасана день рождения.
—  Отец,  а  ты  знаешь,  какой  будет  подарок?  Скажи  нам.  —  У  Хасана
заблестели глаза.
Али в ответ пожал плечами:
— Ага-сагиб не обсуждает со мной своих решений.
—  Ну  же,  Али,  скажи  нам,  —  вмешался  я.  —  Это  альбом  для
рисования? А может быть, новый пистолет?
Как  и  Хасан,  Али  не  умел  лгать.  Каждый  год  он  притворялся,  будто
ведать  не  ведает,  что  подарит  Баба  на  день  рождения  мне  или  Хасану,  но
глаза неизменно выдавали старого слугу, и Али в конце концов сдавался и
открывал нам секрет. Но на этот раз он, похоже, говорил правду.
Баба обязательно отмечал каждый день рождения Хасана. Поначалу он
спрашивал,  что  тот  хочет  получить  в  подарок,  но  Хасан  был  слишком
скромен в своих желаниях, и Баба перестал задавать вопросы на эту тему.
На один день рождения он подарил ему японский игрушечный грузовик, в
другой раз — электрическую железную дорогу. В прошлом году Хасану, к
полному его восторгу, вручили ковбойскую кожаную шляпу — в точности
как  у  Клинта  Иствуда  в  фильме  «Хороший,  плохой,  злой»  (именно  этот
вестерн побил в наших глазах «Великолепную семерку»). Целую зиму мы
по  очереди  носили  шляпу,  прятались  в  сугробах  и  напевали  знаменитую
мелодию, когда надо было показать противнику, что он застрелен.
Войдя  в  дом,  мы  сняли  перчатки  и  облепленные  снегом  ботинки  и
направились в зал. Баба сидел у дровяной чугунной печи вместе с каким-то
индусом в коричневом костюме и красном галстуке.
—  Хасан,  —  Баба  скупо  улыбнулся,  —  вот  твой  подарок  на  день
рождения.
Мы  с  Хасаном  недоуменно  переглянулись.  Где  подарок-то?  Ни
коробок,  перевязанных  ленточкой,  ни  игрушек.  Али  —  вот  он,  стоит  за
нами. Да еще этот тощий индус, похожий на учителя математики.
Господин в коричневом костюме усмехнулся и пожал Хасану руку:
— Я — доктор Кумар. Рад познакомиться. — Доктор говорил на фарси
с раскатистым индийским акцентом.

— Салям алейкум, — неуверенно ответил Хасан и вежливо поклонился.
Али подошел к сыну сзади и положил ему руку на плечо.
Баба поймал настороженный и озадаченный взгляд Хасана.
— Я вызвал доктора Кумара из Нью-Дели. Он — пластический хирург.
— Знаешь, что это такое? — спросил индус.
Хасан  покачал  головой  и  оглянулся  на  меня,  но  я  только  пожал
плечами. Просто хирург, не «пластический», может вылечить аппендицит,
это  я  знал.  Мой  одноклассник  год  назад  умер  от  аппендицита,  и  учитель
сказал,  что  они  вовремя  не  обратились  к  хирургу.  Мы  оба  поглядели  на
Али, но уж по его-то лицу, неподвижному и суровому, точно ничего нельзя
было сказать. Только по глазам.
—  Я  исправляю  людям  недостатки  телосложения,  —  произнес
доктор. — Случается, делаю операции на лице.
— О, — выдавил Хасан, переводя взгляд с доктора Кумара на Бабу и с
Бабы на Али и хватаясь за верхнюю губу. — О.
— Я понимаю, это необычный подарок, — сказал Баба. — Наверное, ты
хотел получить что-то другое. Зато это подарок на всю жизнь.
—  О.  —  Хасан  облизал  губы  и  откашлялся.  —  Ага-сагиб,  а  это  будет
не… не…
—  Это  совсем  не  больно,  —  успокоил  доктор  Кумар.  —  Я  дам  тебе
лекарство, и ты ничего не почувствуешь.
— О. — Хасан с облегчением улыбнулся. Но легкий страх остался. —
Ага-сагиб, я не боюсь, я просто…
Ну, меня-то не обманешь. Я четко знал: если доктора говорят, что будет
не больно, жди беды. Взять хоть обрезание, которое мне сделали год назад.
Врач тогда тоже уверял, будто я ничего не почувствую. Но ночью действие
лекарства  закончилось,  и  пах  мне  стало  жечь,  словно  раскаленным  углем.
Почему Баба тянул с обрезанием, пока мне не исполнилось десять, не могу
понять. Никогда ему не прощу.
Интересно, будь у меня шрам на лице, может, Баба относился бы ко мне
лучше?  Несправедливость  какая,  Хасан  ничего  не  сделал,  чтобы  снискать
расположение Бабы, и тут ему такая честь. А все дурацкая заячья губа…
Операция  прошла  удачно.  Конечно,  мы  были  неприятно  поражены,
когда  сняли  повязки,  но  доктор  Кумар  нам  все  объяснил.  Ему  пришлось
постараться,  ведь  на  месте  верхней  губы,  какая  бы  она  ни  была,  у  Хасана
после операции оказался настоящий пузырь. Я бы на его месте закричал от
ужаса, когда медсестра подала зеркало. А Хасан смотрел и смотрел на свое
отражение,  думал  о  чем-то  своем  и  не  говорил  ни  слова.  Немало  времени
прошло, прежде чем он что-то пробормотал.

Я не понял и переспросил.
— Ташакор, — прошептал Хасан. — Спасибо.
И скривил губы. Я-то знал, что он улыбается. Как улыбался, появляясь
на свет из материнской утробы.
Пузырь  скоро  опал,  рана  постепенно  зажила,  на  губе  осталась  только
тонкая зубчатая линия. К следующей зиме шрам уже был еле заметен.
Какая жестокая ирония!
Именно в ту зиму улыбка исчезла у Хасана с губ.

6
Зима.
В  утро  первого  снега  я  всегда  просыпался  первым  и  прямо  в  пижаме
выходил во двор, от холода обхватив себя руками за плечи. Двор, машина
отца,  деревья,  крыши,  холмы  —  все  вокруг  было  укрыто  толстым
пушистым  одеялом.  Чистое  голубое  небо  сияло  над  головой,  белизна
резала глаза. Я набирал целую пригоршню чистейшего снега и пихал в рот.
Тишину  нарушало  только  карканье  ворон.  Босиком  я  спускался  по
ступенькам и звал Хасана.
Дети  в  Кабуле  обожали  зиму,  по  крайней  мере,  те  дети,  у  кого  дома
имелась  приличная  чугунная  печка.  Причина  была  проста:  на  период
холодов  школа  закрывалась.  Про  деление  в  столбик  и  название  столицы
Болгарии  можно  было  на  время  забыть.  Целых  три  месяца  мы  с  Хасаном
играли  в  карты  у  печки,  смотрели  по  вторникам  в  «Кино-парке»  на
бесплатных утренних сеансах советские фильмы, лепили снеговиков и ели
сладкую курму из репы с рисом на обед.
И  еще  мы  запускали  воздушных  змеев.  А  когда  змеи  падали  с  небес,
бежали за ними и ловили. Кто прибегал первым, тому и доставался змей.
Для некоторых несчастных занятия зимой не заканчивались. Были еще
так  называемые  «факультативные  зимние  курсы  для  желающих  углубить
знания».  Среди  известных  мне  мальчишек  желающих  факультативно
углубить знания не находилось. На курсы отпрысков записывали родители.
К  счастью  для  меня,  Баба  был  не  из  их  числа.  Не  то  что  доктор,  живший
напротив нас. Его эпилептик-сын Ахмад — излюбленная жертва Асефа —
ходил в шерстяной безрукавке и носил очки в черной оправе. Каждое утро
я  злорадно  наблюдал  из  окна  спальни,  как  их  слуга-хазареец  разгребает
снег, чтобы машина могла свободно выехать, и как немного погодя Ахмад
с  отцом  садятся  в  черный  «опель»  и  едут  в  школу.  Когда  автомобиль
сворачивал за угол, я нырял обратно в постель, натягивал одеяло до самого
подбородка  и  смотрел  в  окно  на  заснеженные  холмы,  пока  у  меня  не
слипались глаза и я снова не засыпал.
Я любил кабульские зимы, любил легкое шуршание ночного снегопада,
тепло  печки,  завывание  ветра  за  окном.  Главное  же,  когда  деревья
покрывались  инеем  и  дороги  превращались  в  каток,  наши  отношения  с
Бабой,  напротив,  теплели.  Нас  сближал  интерес  к  воздушным  змеям.  Вот

ведь  как:  только  бамбуковый  каркас,  обтянутый  тонкой  бумагой,  как-то
соединял жизни двух людей, живших в одном доме.
Каждую  зиму  по  районам  Кабула  проходили  состязания  воздушных
змеев. Для любого мальчишки воздушные бои были кульминацией зимних
каникул.  Я,  например,  никогда  не  мог  заснуть  в  ночь  перед
соревнованиями, ворочался с боку на бок, изображал руками целый «театр
теней» на стене, даже заворачивался в одеяло и выходил на балкон. Солдат
перед  генеральным  сражением,  наверное,  испытывает  примерно  то  же
самое. Я не шучу. Между войной и битвой воздушных змеев в Кабуле есть
немало общего.
Так, ко всякой схватке надо готовиться. Одно время мы с Хасаном сами
делали  змеев,  с  осени  складывали  свои  карманные  деньги  в  фарфоровую
копилку-лошадку,  которую  Баба  привез  как-то  из  Герата.
[15]
 С  первыми
вьюгами  мы  вскрывали  копилку  (у  фарфорового  коня  на  животе  был
специальный  замочек)  и  отправлялись  на  базар  за  бамбуком,  клеем,
шпагатом  и  бумагой.  Долгие  часы  мы  возились  с  обтяжкой  каркаса,  ведь
змей должен быть вертким и быстро набирать высоту. Шпагат — или леса,
или тар, — вообще особая статья. Если сравнить змея с ружьем, то тар —
это  заряд  в  стволе,  ведь  с  его  помощью  «срезаешь»  змея  противника.
Пятьсот  футов  шпагата  следует  покрыть  «жидким  стеклом»,  силикатным
клеем, а когда высохнет — намотать на деревянную шпулю. Пока снег не
растаял и не пошли весенние дожди, у каждого кабульского мальчишки на
ладонях  и  пальцах  образуются  предательские  порезы  от  лесы,  которые  не
заживают  неделями,  этакие  знаки  отличия,  свидетельства  пройденных
сражений.  Помню,  как  мы  с  одноклассниками  в  первый  день  занятий
сравнивали,  у  кого  пальцы  изрезаны  сильнее,  пока  не  раздавался  свисток
старосты  и  все  строем  не  отправлялись  в  класс.  Так  заканчивалась  зима  и
начинался новый учебный год.
Очень  скоро  оказалось,  что  бойцы  из  нас  с  Хасаном  куда  лучше,  чем
«змееделы». Наши конструкции не отличались надежностью. И Баба отвел
нас  к  Сайфо,  полуслепому  сапожнику,  чьи  воздушные  змеи  славились  на
весь  город.  Его  крошечная  мастерская  помещалась  на  оживленной  улице
Джаде Майванд к югу от илистых берегов реки Кабул. Сначала покупатели
пробирались  в  лавчонку,  настоящий  застенок,  затем  надо  было  поднять
крышку  и  спуститься  по  деревянным  ступенькам  в  сырой  подвал,  где
Сайфо  хранил  вожделенный  товар.  Баба  всегда  покупал  мне  и  Хасану  по
три одинаковых змея и по три шпагата. Захоти я змея поярче и побольше,
отец бы мне не отказал, но точно такого же он приобрел бы и моему слуге.

А это приходилось мне не по сердцу, должен же был Баба хоть как-то меня
выделять!
Зимние  турниры  воздушных  змеев  —  старая  афганская  традиция.  Они
начинаются в объявленный день рано утром и продолжаются, пока в небе
не  останется  единственный  змей  —  он  и  выигрывает  состязание.  Помню,
как-то  бой  не  закончился  и  после  захода  солнца.  Болельщики  толпятся  на
тротуарах,  забираются  на  крыши  и  криками  подбадривают  своих  детей.
Взад-вперед  по  улицам,  задрав  головы,  носятся  участники  битвы,  их  змеи
то  высоко  взмывают  вверх,  то  резко  снижаются.  Главное  —  занять
правильную  позицию,  вовремя  дернуть  за  свой  шпагат  и  перерезать  лесу
противника. У каждого из сражающихся имеется свой оруженосец, в руках
у которого шпуля со шпагатом. Мой оруженосец — Хасан.
Однажды  живущий  по  соседству  мальчишка-индус,  чья  семья  недавно
перебралась  в  Кабул,  гордо  поведал  нам,  что  у  него  на  родине  бои
воздушных  змеев  проходят  по  строгим  правилам:  каждый  участник  с
выделенной  ему  площадки,  за  пределы  которой  ему  выходить  нельзя,
запускает  своего  змея  под  определенным  углом  к  ветру.  А  лесы  из
металлической проволоки и вовсе запрещены!
Мы с Хасаном только расхохотались в ответ. Маленький индус еще не
осознал  того,  что  британцы  поняли  уже  давненько,  а  Советы  познали  в
конце  восьмидесятых:  афганский  народ  любит  свободу!  Афганцы
превозносят  обычаи  и  не  выносят  правил.  Бои  змеев  —  прекрасный
пример:  запускай  змея  и  бейся  как  сможешь.  Правил  —  никаких.  Удачи
тебе, боец.
Но ведь срезать змея — это полдела. Надо еще и первым успеть к месту
его  приземления.  Кто  знает,  куда  его  занесет  ветер  —  на  поле,  на  крышу,
на дерево, во двор к кому-нибудь. Толпы мальчишек очертя голову бегут за
падающими  змеями;  туристы,  удирающие  в  Испании  от  разъяренных
быков, чем-то напомнили мне сцену из моего детства. Однажды соседский
пацан  полез  за  змеем  на  сосну,  ветка  под  его  тяжестью  сломалась,  он
свалился вниз с десятиметровой высоты, сломал себе позвоночник, и у него
отнялись  ноги.  Но  змея  из  рук  он  не  выпустил.  Если  ты  первый  коснулся
змея, он — твой. И это — не правило. Это — обычай.
Последний  змей,  сбитый  в  зимнем  состязании,  —  самая  желанная
награда,  самый  почетный  трофей  для  любого  мальчишки.  Когда  в  небе
остаются  только  два  змея,  все  собираются  с  силами,  разминают  мускулы,
стараются  занять  местечко  получше,  чтобы  моментально  рвануть  на
поиски.  Головы  задраны.  Глаза  прищурены.  Все  внимание  —  в  небо.  И
когда последний змей срезан — начинается столпотворение.

За  змеями  гонялись  ватагами.  Но  с  Хасаном  не  мог  сравниться  никто.
Просто  чудо,  как  он  умудрялся  точно  угадать  точку  приземления  и
прибежать туда раньше змея. Такой у него был дар.
Помню  хмурый  зимний  день.  Мы  с  Хасаном  бежим  за  змеем.  Я  еле
поспеваю за своим товарищем по играм. Лабиринт узких улочек Хасану не
помеха,  он  четко  знает,  где  надо  свернуть,  ловко  перепрыгивает  через
сточные канавы. Я уже совсем обессилел — хоть и старше его на год.
— Хасан! Погоди! — задыхаюсь я.
Он на бегу оборачивается, кричит: «Вот сюда!» — и исчезает за углом.
Гляжу на небо. Ветер несет змея совсем в другую сторону.
— Мы упустим его! Он летит не туда! — ору я изо всех сил.
— Поверь мне! — доносится до меня издалека.
С  грехом  пополам  добираюсь  до  перекрестка.  Хасан  далеко  впереди  и
мчится во весь дух, опустив голову. На небо и не взглянет! Спотыкаюсь о
камень  и  падаю  —  Хасан  не  только  бегает  быстрее  меня,  он  еще  и  более
ловкий,  поганец.  Поднимаюсь  —  его  силуэт  мелькает  в  переулке  и
пропадает. Превозмогая боль в колене, ковыляю в том же направлении.
По грязной, изрезанной глубокими колеями грунтовке выхожу к саду у
средней  школы  «Истикляль».  Под  вишней  спокойно  сидит  Хасан  и  ест
сушеные тутовые ягоды.
—  Что  это  ты  расселся?  —  произношу  я  сдавленно.  Меня
подташнивает.
Хасан улыбается:
— Присаживайся рядом со мной, Амир-ага.
Плюхаюсь на землю рядом с ним.
— Зачем мы сюда приперлись? Змей полетел совсем в другую сторону,
не видел разве?
Хасан забрасывает ягодку себе в рот.
— Змей сейчас прилетит сюда.
Никак не могу отдышаться. А он свеж как огурчик.
— С чего ты взял?
— Знаю.
— Откуда?
Хасан  оборачивается  ко  мне.  Капельки  пота  поблескивают  на  его
бритой голове.
— Я когда-нибудь обманывал тебя, Амир-ага?
А не подразнить ли мне его?
— Не знаю. А ты обманывал?
— Я скорее наемся грязи, — обиженно произносит он.

— Серьезно? Вот прямо так и наешься?
Хасан озадаченно смотрит на меня:
— Ты о чем?
— О грязи. Если я велю, ты будешь есть грязь?
Знаю, это жестоко. Как и то, что я неправильно толковал ему слова. Но
дразнить Хасана — в этом есть своя нечестивая прелесть. Похожее чувство
испытываешь, когда мучаешь насекомых. Сейчас он — муравей, а у меня в
руках лупа.
Мой  слуга  испытующе  смотрит  на  меня.  Два  мальчика  сидят  под
вишней, уставившись друг на друга. И тут Хасан меняется в лице. Нет, не
совсем  точно.  Просто  мне  начинает  казаться,  что  у  него  сразу  два  лица:
одно,  которое  я  знаю  с  пеленок,  и  второе,  незнакомое,  что  выплывает
сейчас откуда-то из глубины. Оно пугает меня, хотя вроде бы я уже видел
его прежде. Вот оно, это второе лицо, теперь я ясно разбираю его черты…
Хасан моргает и снова становится самим собой.
— Если ты попросишь, съем, — говорит он, глядя мне прямо в глаза.
Не  в  силах  выдержать  его  взгляд,  я  отворачиваюсь.  До  сих  пор  мне
неловко  общаться  с  людьми  вроде  Хасана,  у  которых  что  на  уме,  то  и  на
языке.
—  Только  вот  что,  —  добавляет  Хасан,  помолчав.  —  Ты  взаправду
можешь попросить меня о чем-то таком, Амир-ага?
Ага.  Значит,  он  тоже  устраивает  мне  проверку.  Я  ему  —  на
преданность, он мне — на честность.
Зря я все это затеял.
Вымучиваю улыбку.
— Не будь дураком, Хасан. Ты же знаешь, я на такое не способен.
Хасан улыбается мне в ответ. Искренне улыбается.
— Знаю, — говорит он.
Просто беда с ними, с откровенными, открытыми людьми. Они думают,
что и все остальные — такие же.
—  Вот  он,  —  показывает  на  небо  Хасан,  встает  и  делает  пару  шагов
влево.
Поднимаю глаза. Воздушный змей пикирует прямо на нас.
Слышится  топот  ног,  крики  и  брань.  Гурьбой  выбегают  охотники  на
змеев.  Опоздали,  голубчики.  Хасан  уже  широко  расставил  руки,  и  змей
спланирует ему прямо в объятия. Да поразит меня Господь слепотой, если
я ошибаюсь.
Зимой 1975 года Хасан преследовал змея последний раз в жизни.

Обычно в каждом квартале города проходили свои соревнования. Но в
тот  год  сразу  несколько  районов  присоединилось  к  нашему  Вазир-Акбар-
Хану — и Карте-Чар, и Карте-Парван, и Микрорайон, и Коте-Санги. Всюду
только  и  разговоров  было  что  о  предстоящей  битве.  Говорили,  что  такое
грандиозное сражение произойдет впервые за последние двадцать пять лет.
Дня за четыре до состязания мы с Бабой сидели вечером у камина в его
кабинете, попивали чай и разговаривали. Мы уже отужинали — картошка с
цветной  капустой  под  соусом  карри.  Али  с  Хасаном  удалились  в  свою
хижину.  Баба  попыхивал  трубочкой,  и  я  хотел  было  попросить  его
рассказать историю, как в одну зиму стая волков спустилась с гор в Герате
и  жители  целую  неделю  просидели  взаперти  дома,  не  решаясь  высунуть
нос за порог.
Но стоило мне открыть рот, как Баба меня перебил:
—  По-моему,  ты  сможешь  выиграть  соревнование  в  этом  году.  Что
скажешь?
Он  серьезно?  Или  это  какой-то  подвох?  Что  мне  ответить?  В
воздушном  бою  я  был  неплох.  И  даже  весьма  неплох.  Пару  раз  я  был
близок  к  победе  —  как-то  попал  даже  в  первую  тройку.  Но  одно  дело  —
чуть  было  не  выиграть,  и  совсем  другое  —  когда  поле  боя  и  вправду
остается  за  тобой.  Для  Бабы  не  существовало  никаких  «чуть  было».  Он
выигрывал,  потому  что  был  рожден  победителем,  не  то,  что  все  прочие.
Баба  привык  быть  первым  во  всем  и  даже  не  ставил  себе  других  целей.
Наверное, он вправе ожидать того же и от сына. Значит, если я выиграю…
Баба говорит еще что-то, но я его не слушаю. Во мне растет решимость.
Надо  побеждать  в  зимнем  турнире  —  другого  выбора  у  меня  нет.  Сбить
последнего  оставшегося  змея  и  отыскать  его,  принести  домой  и  показать
Бабе.  Пусть  знает,  что  его  сын  тоже  не  лыком  шит.  И  я  не  буду  больше
чужаком  в  собственном  доме.  За  столом  зазвучат  веселые  разговоры  и
смех, привычное натянутое молчание, прерываемое только стуком вилок и
ножей,  канет  в  прошлое.  И  вот  мы  едем  с  Бабой  на  машине  в  Пагман  и
ненадолго  останавливаемся  у  озера  Карга,  чтобы  закусить  жареной
форелью с картофелем. Вот мы отправляемся в зоопарк посмотреть на льва
Марджана, и Баба не зевает и не глядит поминутно на часы. Вот он вслед
за Рахим-ханом называет меня Амир-джан. И вот душа его смягчается и он
прощает меня. Да, я убил свою мать, но Баба меня прощает.
Баба  рассказывает  мне,  как  однажды  он  срезал  целых  четырнадцать
змеев в один день. Я улыбаюсь, киваю, смеюсь в нужных местах, но мысли
мои далеко. Теперь у меня есть цель. И на этот раз я не подведу Бабу.

Вечером накануне состязания снег так и валит. Мы с Хасаном сидим на
подушках на полу за курси, низким столиком, накрытым толстым стеганым
одеялом,  и  играем  в  панджпар.  Ветер  за  окном  раскачивает  деревья.  Если
засунуть  под  столик  ноги  —  а  Али  поставил  туда  электронагреватель,  —
тепло всему телу. Порой, когда метет метель, мы с Хасаном просиживаем
так целые дни за шахматами и картами — чаще всего за панджпаром.
Перебиваю бубновую десятку, выкладываю двух валетов и шестерку. В
кабинете у Бабы он сам, Рахим-хан и еще несколько человек (в том числе
отец  Асефа).  У  них  деловая  встреча.  Через  стену  слышно  бормотание
радиоприемника  —  Дауд  Хан
[16]
 выступает  по  «Радио  Кабул».  Что-то
важное насчет иностранных инвестиций.
Хасан перебивает шестерку и берет двух валетов.
— Президент говорит, у нас в Кабуле будет телевидение, — сообщаю я.
— Кто говорит?
— Дауд Хан, болван. Глава государства.
— Говорят, в Иране уже есть телевизоры, — хихикает Хасан.
Я вздыхаю:
— Ох уж эти иранцы…
Для многих хазарейцев Иран — прямо святая святых, наверное, потому,
что  большинство  иранцев  —  шииты.  Но  я  хорошо  запомнил,  что  говорил
про иранцев учитель. «Краснобаи, одной рукой они хлопают тебя по спине,
а  другой  залезают  тебе  в  карман».  Я  передал  слова  учителя  отцу,  и  Баба
сказал,  что  он,  как  и  многие  афганцы,  просто  завидует  иранцам.  Их
государство  становится  великой  азиатской  державой,  тогда  как  наш
Афганистан не каждый сможет даже найти на карте.
— Мне больно об этом говорить, — сказал Баба. — Но лучше смотреть
правде в глаза, чем убаюкивать себя ложью.
— Обязательно куплю тебе телевизор, — говорю я.
На лице у Хасана радость.
— Телевизор? Взаправдашний?
—  Конечно.  И  только  цветной,  не  черно-белый.  Хотя  к  тому  времени
мы,  наверное,  уже  будем  взрослыми.  Целых  два  куплю.  Один  —  тебе,
второй — мне.
—  Я  поставлю  его  на  стол,  за  которым  рисую,  —  мечтательно
произносит Хасан.
Мне  становится  грустно.  Какой  Хасан  бедный,  в  какой  хибаре  он
живет!  Станет  взрослым,  но  по-прежнему  будет  жить  в  глинобитной
хижине, как и его отец. А ему и горя мало.
Беру из колоды последнюю карту и выкладываю двух дам и десятку.

Хасан берет дам.
— Знаешь, наверное, завтра ага-сагиб будет гордиться тобой.
— Ты думаешь?
— Иншалла.
—  Иншалла,  —  эхом  отзываюсь  я,  хотя  выражение  «Бог  даст»  в  моих
устах  звучит  не  слишком  искренне.  С  Хасаном  всегда  так.  Он  такой
бесхитростный, что рядом с ним сам себе всегда кажешься лицемером.
Перебиваю короля и выкладываю на стол свою последнюю карту, туза
пик. Хасан принимает. Я выиграл.
Тасую  карты.  В  душу  мне  закрадывается  подозрение,  что  Хасан
поддался. Позволил мне выиграть.
— Амир-ага?
— Что?
—  Знаешь…  я  люблю  то  место,  где  живу.  —  Он  прямо  мысли
читает. — Это мой дом.
— Ну что же, — отвечаю. — Готовься, сейчас я опять тебя разгромлю.

7
На следующее утро, пока заваривается черный чай, Хасан рассказывает
мне свой сон:
—  Мы  все  были  на  озере  Карга  —  ты,  я,  отец,  ага-сагиб,  Рахим-хан  и
еще масса народу. День был солнечный, жаркий, и озеро лучилось словно
зеркало.  Но  никто  не  купался.  Люди  говорили,  на  дне  озера  притаилось
чудовище.
Он  наливает  мне  чай,  добавляет  сахар,  размешивает  и  ставит  чашку
передо мной.
—  Все  боялись  входить  в  воду.  И  тут  ты  сбросил  обувь,  Амир-ага,  и
снял  рубаху.  Никакого  чудовища  здесь  нет,  сказал  ты,  сами  посмотрите.
Никто  не  успел  тебя  остановить,  ты  бросился  в  воду  и  поплыл  прочь  от
берега. А за тобой — я.
— Ты же не умеешь плавать.
Хасан усмехается:
—  Это  ведь  сон,  Амир-ага,  а  во  сне  ты  все  умеешь.  Все  нам  кричали:
выходите из воды, вернитесь на берег! Но мы заплыли на самую середину
озера,  повернулись  и  помахали  людям  руками.  Издали  они  казались
маленькими, словно муравьи, но было слышно, как они нам хлопают. Ведь
все убедились, что никакого чудовища тут нет. А потом это место решили
переименовать  в  «Озеро  Амира  и  Хасана  —  повелителей  Кабула».  Кто
хотел в нем искупаться, платил нам деньги.
— И что все это значит? — спрашиваю я.
Хасан мажет мне хлеб вареньем и кладет на тарелку.
— Не знаю. Я думал, ты мне растолкуешь.
— Глупый сон. В нем ничего не происходит.
— Отец говорит, ничего не снится просто так.
Прихлебываю чай.
— Так пусть бы он тебе и объяснил, к чему такой сон. Если уж он такой
умный.
Грубо  получилось.  Это  из-за  бессонной  ночи.  Спина  и  шея  ноют,  в
глаза  точно  песку  насыпали.  Все  равно,  Хасан  не  заслужил  такого
обращения.  Надо  бы  извиниться.  Хотя  нет,  не  стоит.  Хасан  и  без  этого
прекрасно понимает, что я просто волнуюсь. Хасан всегда все понимает.
Сверху, из ванной Бабы, доносится плеск воды.

Заснеженные  улицы  сверкают  под  чистым  голубым  небом.  Снег
покрывает  все:  и  крыши  домов,  и  ветви  тутовых  деревьев,  и  каждый
камешек,  и  каждую  канавку.  Мы  выходим  из  ворот,  Али  закрывает  их  за
нами, бормоча молитву. Он всегда молится, когда сын покидает дом.
Никогда не видал столько народу на нашей улице. Мальчишки играют в
снежки,  спорят,  гоняются  друг  за  другом,  смеются.  Участники  состязания
шепчутся  со  своими  оруженосцами,  приводят  экипировку  в  боевую
готовность.  С  соседних  улиц  доносятся  громкие  голоса  и  смех.  Кое-где
зрители  уже  удобно  расположились  на  крышах:  шезлонги,  термосы  с
горячим  чаем,  голос  Ахмада  Захира  из  кассетников.  Этот  музыкант
произвел  настоящую  революцию,  совместив  электрогитары,  барабаны  и
трубы  с  традиционными  инструментами;  прежние  певцы  рядом  с  ним
казались унылыми и скучными. Во время выступлений Ахмад Захир даже
улыбался со сцены женщинам — и всем этим снискал себе немало друзей.
И врагов.
[17]
Я смотрю на нашу крышу — Баба и Рахим-хан в шерстяных свитерах, с
дымящимися  кружками  чая  в  руках,  заняли  свои  места  на  скамейке.  Баба
машет мне.
— Пора начинать. — Хасан, в своих черных резиновых сапогах, ярко-
зеленом  чапане  поверх  толстого  свитера  и  мятых  вельветовых  штанах,
решителен  и  сосредоточен.  Лицо  его  освещает  солнце,  розовый  шрам  на
губе по прошествии года стал почти незаметен.
У меня вдруг пропадает желание участвовать. Вот соберу сейчас вещи
и  уйду  домой.  Куда  я  лезу,  зачем  пыжусь,  ведь  я  заранее  знаю,  чем  все
кончится.  Баба  болеет  за  меня,  я  чувствую  на  себе  тепло  его  взгляда.  Вот
позорище-то будет, для меня и для него.
— Что-то мне расхотелось, — бормочу я.
— Что ты, такой прекрасный день, — возражает Хасан.
Переминаясь с ноги на ногу, стараюсь не смотреть в сторону отца.
— Не знаю, не знаю. Может, лучше пойдем домой?
Хасан подходит ко мне поближе и говорит тихонько:
— Помни, Амир-ага, никакого чудовища нет. И день такой чудесный.
Его слова поражают меня.
Значит,  я  для  него  —  как  открытая  книга?  А  он  для  меня?  Да  я  по
большей  части  могу  только  угадывать,  что  у  него  в  голове!  Это  я  хожу  в
школу, это я умею читать и писать, это я из нас двоих считаюсь умный! А
вот Хасан не держал букваря в руках, но, оказывается, свободно читает. У
меня в душе.

Непорядок. Хотя так удобно, когда слуга всегда заранее знает, что тебе
нужно.
—  Никакого  чудовища  нет,  —  повторяю  я  за  ним,  и  мне  почему-то
становится легче.
— Нету, — улыбается Хасан.
— Точно?
Он закрывает глаза и кивает.
Смотрю на детей, играющих в снежки.
— Какой хороший день, правда.
— Запускаем змея, — отвечает Хасан.
Неужели Хасан истолковал свой сон? Вряд ли. Умишка бы не хватило.
Даже я — и то бы не смог. Только стоит вспомнить об этом дурацком сне,
как во мне пробуждается азарт. Как здорово — снять рубаху и кинуться в
воду! А что?
— За дело, — решаюсь я.
На лице Хасана радость.
— Слушаюсь.
Подхватив  нашего  красавца-змея,  красного  с  желтой  каймой,  с
фирменным знаком Сайфо чуть пониже перекрестья каркаса, Хасан слюнит
палец, поднимает руку, проверяя, откуда дует ветер, затем отбегает в этом
направлении. Летом он бы просто топнул ногой и посмотрел, куда полетит
пыль.  Шпуля  с  лесой  так  и  вертится  у  меня  в  руке.  Метрах  в  пятнадцати
Хасан  останавливается  и  поднимает  змея  над  головой,  словно  чемпион
Олимпийских  игр  золотую  медаль.  Дважды  дергаю  за  лесу  —  наш
условный знак, — и Хасан подбрасывает змея в воздух.
Есть ли Бог, я для себя не решил: с одной стороны — муллы в школе, с
другой — точка зрения Бабы. Но сейчас я бормочу про себя пришедший на
ум  аят,
[18]
 зазубренный  на  уроке  религии.  Делаю  глубокий  вдох  и  тяну  за
лесу.
Змей  взмывает  в  небо  и  с  тихим  шелестом  (словно  бумажная  птица
машет  крыльями)  набирает  высоту.  Хасан  хлопает  в  ладоши,  свистит  и
бежит  обратно  ко  мне.  Не  отпуская  лесу,  передаю  ему  шпулю,  и  он
быстренько выбирает слабину.
Дюжины  две  змеев  уже  рыщут  в  небе  словно  акулы.  В  течение  часа
число их удваивается. Красные, синие, желтые прямоугольники заполняют
пространство.  Ветерок  (в  самый  раз  для  состязаний:  подъемная  сила
достаточна,  и  маневрировать  легко)  шевелит  мне  волосы.  Хасан  рядом  со
мной вцепился в шпулю, руки у него уже в крови.
Начинается  бой.  Первый  сбитый  змей,  печально  взмахнув  хвостом,

скользит  вниз,  за  ним  второй.  Мальчишки  гурьбой  кидаются  к  месту
приземления.  Слышу  их  крики.  За  два  квартала  от  нас  моментально
возникает драка — и пацаны наперебой комментируют ее.
Украдкой  поглядываю  на  Бабу  и  Рахим-хана.  Интересно,  что  сейчас
занимает отца? Радуется ли он за меня? А вдруг он мой тайный противник?
Вот  ведь  что  приходит  в  голову,  когда  запускаешь  змея,  мысли  тоже
улетают высоко и далеко.
Разноцветные  прямоугольники  валятся  вниз  один  за  другим,  а  я  по-
прежнему  в  воздухе  и  все  чаще  смотрю  на  Бабу.  Полюбуйся,  отец,  как
долго  я  держусь.  Если  не  глядишь  на  небо,  тебя  быстро  собьют.
Поднимаю глаза — ко мне приближается красный змей. Еще немного — и
было бы поздно. Поединок наш длится не очень долго, у моего противника
не  хватает  терпения,  и  он  пытается  срезать  меня  снизу.  Тут  ему  и  конец
приходит.
Там  и  тут  по  улицам  носятся  счастливцы,  высоко  подняв  захваченных
змеев  над  головой.  Но  все  знают,  что  самое  важное  —  впереди,  самый
главный  приз  —  еще  в  небе.  Сбиваю  ярко-желтого  змея  с  хвостом
спиралькой. Еще один порез, на этот раз на указательном пальце. Передаю
лесу Хасану, высасываю из ранки кровь и вытираю руку о джинсы.
Через  час  из  примерно  пятидесяти  змеев  в  небе  остается  не  больше
двенадцати, в их числе — я. Турнир вступает в самую долгую свою фазу:
те, кого до сих пор не сбили, бойцы опытные, их на мякине не проведешь,
они  не  купятся  на  старые  штучки  вроде  «подпрыгни  и  нырни».  Иными
словами, набери высоту и резко рвани вниз. Любимый финт Хасана, между
прочим.
К  трем  часам  дня  солнце  скрывается  за  облаками.  Сразу  делается
мрачнее  и  холоднее.  Болельщики  на  крышах  поплотнее  закутываются  в
свои  шарфы  и  свитера.  В  воздухе  семеро.  Я  —  в  семерке.  Ноги  у  меня
болят,  шея  одеревенела,  но  с  каждым  сбитым  противником  надежда  в
сердце растет, крупица за крупицей, снежинка за снежинкой.
Гляжу на синего змея. Так и сеет опустошение вокруг себя.
— Скольких он срезал? — спрашиваю.
— Я насчитал одиннадцать, — отвечает Хасан.
— Чей он?
Хасан  щелкает  языком  и  стучит  себя  пальцем  по  подбородку,  что
означает  полное  неведение  с  его  стороны.  Синий  змей  срезает  большого
лилового и делает две петли. Еще десять минут — и он сбивает еще двоих.
Мальчишки бросаются за ними.
Следующие полчаса в небе парят только четыре участника. Ошибаться

мне  теперь  нельзя,  каждый  порыв  ветра  да  будет  мне  в  помощь.  Какая
ответственность  и  какое  счастье!  Просто  голова  кружится!  Я  уже  не
смотрю на крышу нашего дома, мне нельзя отвлекаться.
Пятнадцать  минут  —  и  то,  что  утром  казалось  пустой  мечтой,
воплощается в реальность.
В воздухе двое. Я — и синий.
Напряжение  натянутой  лесой  повисает  в  воздухе.  Люди  вокруг  меня
притопывают  ногами,  хлопают  в  ладоши,  свистят,  выкрикивают:
«Бобореш! Бобореш! Срежь его!»
А Баба кричит вместе с ними?
Грохочет  музыка.  С  крыш  и  из  распахнутых  дверей  разносится  запах

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: