Бегущий за ветром

не подала виду.
— Ваш Кэка только что отошел, — говорила она неизменно.
Присутствие ханум Тахери было мне даже на руку, и не только потому,
что она меня так привечала; при ней Сорая казалась менее напряженной и
была поразговорчивее. Мать была рядом, и это как бы узаконивало все, что
происходило  между  мной  и  Сораей  (хотя  и  в  меньшей  степени,  чем  если
бы на месте жены был сам генерал), и если уж не совсем спасало от злых
языков, то снижало градус сплетни.
Однажды мы с Сораей разговаривали у палатки одни. Она рассказывала
мне о своей учебе в колледже Олоун.
— И какая будет ваша специальность?
— Я хочу стать учительницей.
— Правда? Почему?
— Эта профессия мне всегда нравилась. Когда мы жили в Вирджинии,
я  закончила  курсы  английского  языка  как  второго,  а  сейчас  раз  в  неделю
веду  свой  урок  в  окружной  библиотеке.  Моя  мама  тоже  была
учительницей,  преподавала  фарси  и  историю  в  женской  средней  школе
Заргуна в Кабуле.
Толстяк  в  войлочной  охотничьей  шляпе  предложил  три  доллара  за
набор подсвечников стоимостью в пять, и Сорая уступила. Положив деньги
в коробочку из-под конфет, стоявшую на земле, она застенчиво взглянула
на меня:
— Хочу рассказать вам кое-что, только немного смущаюсь.
— С удовольствием послушаю, — воодушевился я.
— Только не смейтесь.
— Рассказывайте же.
— Когда я  училась в четвертом  классе в Кабуле,  отец нанял служанку
по имени Зиба. Ее сестра жила в Иране, в Мешхеде, и Зиба, которая была
неграмотна,  иногда  просила  меня  написать  письмо  сестре.  А  когда
приходил  ответ,  я  читала  его  Зибе.  Что,  если  я  научу  тебя  читать  и
писать?  —  спросила  я  однажды.  Зиба  сощурилась,  широко  улыбнулась  и
сказала: я с удовольствием. Я садилась с ней в кухне, и мы принимались за
Алефбе.  Поднимешь,  бывало,  глаза  от  тетрадей,  а  Зиба  потряхивает
кастрюльку  с  мясом  и  вслух  зубрит  алфавит,  а  потом  садится  к  столу  и
пишет буквы на бумажке.
Через  год  Зиба  читала  детские  книжки.  Мы  устраивались  во  дворе,  и
она  читала  мне  сказки  про  Дару  и  Сару  —  медленно,  но  верно.  Меня  она
стала  называть  моалем  —  наставница.  —  Сорая  засмеялась.  —  Знаю,  это
звучит по-детски, но, когда Зиба сама написала письмо, я преисполнилась

такой гордости, будто добилась чего-то важного в жизни. Понимаете меня?
— Да.
Наглая  ложь.  Где  уж  мне  понять  такое.  Сам-то  я  свою  грамотность
использовал для насмешек над Хасаном. Истолкую ему неправильно слово
и хихикаю про себя.
— Отец хочет, чтобы я выбрала юриспруденцию, а мама — медицину.
Но я буду стоять на своем. Учителям здесь платят не так много, но это мое
призвание.
— Моя мама тоже была учительницей.
— Я знаю. Мне матушка сказала.
Краска  залила  лицо  Сораи.  Проболталась!  Значит,  они  с  матерью
обсуждали мою персону.
Мне стоило огромных усилий сдержать самодовольную улыбку.
— Я тут вам кое-что принес, — сказал я, вынимая из кармана несколько
сцепленных скрепкой страничек. — Как обещал.
И я передал Сорае один из своих рассказов.
— Значит, ты не забыл, — расцвела она. — Спасибо!
В голове у меня еще не уложилось, что она впервые обратилась ко мне
на  ту  вместо  положенного  шома,  как  улыбка  вдруг  исчезла  у  нее  с
побледневшего  лица.  За  спиной  у  меня  кто-то  стоял.  Я  обернулся  —  и
оказался нос к носу с генералом Тахери.
—  Амир-джан.  Наш  вдохновенный  сочинитель.  Какая  радость.  —  На
губах у генерала змеилась улыбка.
— Салям, генерал-сагиб, — выговорил я закоченевшим языком.
Генерал  шагнул  мимо  меня  прямиком  к  торговому  месту  и  протянул
Сорае руку.
— Какой чудесный день сегодня, а?
Она передала отцу скрепленные странички.
—  Говорят,  на  этой  неделе  пойдут  дожди.  Не  верится,  правда?  —
Генерал  выбросил  листки  бумаги  в  мусорный  бак,  положил  руку  мне  на
плечо  и  увлек  за  собой.  —  Знаешь,  бачем,  ты  мне  очень  нравишься.  Я
убежден,  ты  славный  юноша.  Но…  —  он  вздохнул  и  взмахнул  рукой,  —
даже  славных  юношей  иногда  надо  призвать  к  порядку.  Мой  долг
напомнить тебе, что мы на рынке и на нас смотрят со всех сторон.
Генерал остановился и уставил на меня свои бесстрастные глаза.
—  А  здесь  каждый  сочинитель.  —  Тахери  улыбнулся,  демонстрируя
идеально ровные зубы. — Передай поклон отцу.
Он отпустил мое плечо и вновь улыбнулся.

—  Что  случилось?  —  спросил  Баба.  Он  принимал  деньги  за  лошадку-
качалку у пожилой дамы.
—  Ничего,  —  сказал  я,  садясь  на  старый  телевизор.  И  рассказал  ему
все.
— Ах, Амир, — вздохнул отец.
Только горевать по этому поводу нам довелось недолго.
Ведь уже на следующей неделе Баба простудился.
Все  началось  с  сухого  кашля  и  насморка.  Хлюпать  носом  Баба  скоро
перестал. А вот от кашля было никак не избавиться. Отец откашливался и
прятал  платочек  в  карман,  а  когда  я  хотел  поинтересоваться,  что  у  него
там,  отгонял  меня  подальше.  Он  терпеть  не  мог  госпиталей  и  докторов.
Насколько  помню,  Баба  за  всю  свою  жизнь  обратился  к  врачу
единственный раз — когда в Индии заболел малярией.
Недели через две я застукал его, когда он выплевывал в унитаз сгусток
мокроты, окрашенный кровью.
— У тебя это давно? — перепугался я.
— Что на обед? — спросил он.
— Все, веду тебя к врачу.
Хоть  Баба  и  был  у  себя  на  заправке  маленьким  начальником,
медицинской страховки хозяин ему не предоставил, а отец из гордости не
настаивал.  Пришлось  отправиться  в  окружной  госпиталь  в  Сан-Хосе.
Доктор  с  землистым  лицом  и  заплывшими  глазами  представился  врачом-
стажером на двухлетней преддипломной практике.
— Ну и вид у него, — пробурчал мне на ухо Баба. — Такой молодой, а
болячек больше, чем у меня.
Врач-стажер  направил  нас  на  рентген.  Когда  медсестра  опять
пригласила  нас  в  его  кабинет,  стажер  заполнял  какую-то  медицинскую
бумагу.
— Отнесете в регистратуру, — сказал он, не переставая писать.
— Что это? — спросил я.
— Направление. (Черк, черк.)
— Куда?
— В пульмонологическую клинику.
— Что за клиника?
Врач взглянул на меня, поправил очки и опять занялся писаниной.
— У него затемнение в правом легком. Пусть посмотрят специалисты.
Комната вдруг стала тесной.
— Затемнение? — переспросил я.

— Рак? — небрежно обронил Баба.
— Возможно. Есть такие подозрения, — пробормотал доктор.
— А если подробнее?
—  На  данном  этапе  сложно  сказать.  Ему  сперва  нужно  пройти
компьютерную  томографию,  а  потом  пусть  его  осмотрит  специалист  по
болезням  легких.  —  Стажер  вручил  мне  направление.  —  Так,  говорите,
ваш отец курит?
— Да.
Врач кивнул, посмотрел на Бабу, потом опять на меня.
— Они вам позвонят в течение двух недель.
Мне  захотелось  спросить,  а  мне-то  как  прожить  целых  две  недели  с
«такими  подозрениями»?  Как  мне  есть,  учиться,  работать?  И  как  у  него
хватает совести отправлять меня домой с этаким напутствием?
Я взял направление и отдал куда надо.
В  эту  ночь  я  подождал,  пока  Баба  заснет,  соорудил  из  одеяла
молитвенный коврик и, кланяясь до земли, прочел полузабытые строки из
Корана  —  как  оказалось,  намертво  вколоченные  в  свое  время  в  наши
головы  муллой,  —  прося  милости  у  Господа,  про  которого  сам  не  знал
толком,  есть  он  или  нет.  Сейчас  я  завидовал  мулле,  его  крепкой  вере  в
Бога.
Две  недели  прошло,  и  никто  не  позвонил.  Пришлось  мне  опять
обращаться  в  больницу.  Оказалось,  наше  направление  потеряли.  Если  я,
конечно, оставил его в нужном месте. Ждите еще три недели, вам позвонят.
Я  поднял  шум,  и  срок  сократили.  Неделя  на  томографию  и  две  на
посещение специалиста.
Прием  у  пульмонолога,  доктора  Шнейдера,  проходил  в  рамках
приличий, пока Баба не спросил, откуда тот родом. Оказалось, из России.
Баба рванулся вон из кабинета.
— Простите нас, доктор, — извинился я, хватая отца за руку.
Доктор  Шнейдер  улыбнулся  и  отошел  в  сторонку,  не  выпуская
стетоскоп из рук.
—  Баба,  в  приемной  висит  биография  доктора,  —  зашептал  я.  —  Он
родился в штате Мичиган. Он куда больший американец, чем мы с тобой.
— Мне плевать, где он родился, все равно он руси. — При этом слове
Баба  скривился,  словно  оно  означало  какую-то  пакость.  —  Его  родители
были  руси,  его  дед  и  бабка  были  руси.  Клянусь  ликом  твоей  покойной
матери, если он ко мне только прикоснется, я ему руку сломаю.
—  Родители  доктора  бежали  от  шурави,  как  ты  не  понимаешь!  Они
беженцы!

Но Баба слушать ничего не хотел. Иногда мне кажется, что Афганистан
он  обожал  так  же,  как  свою  покойную  жену.  Мне  хотелось  кричать  от
отчаяния.
Повернувшись к доктору Шнейдеру, я сказал:
— Извините нас. Его никак не переубедишь.
Следующий  пульмонолог,  доктор  Амани,  был  иранец,  и  Баба  не
сопротивлялся. Доктор, человек с мягким голосом, густыми усами и целой
гривой  седых  волос,  сказал  нам,  что  ознакомился  с  результатами
томографии  и  что  нам  надо  пройти  бронхоскопию  —  это  когда  из  легких
берут  кусочек  ткани  для  получения  гистологической  картины.  Он  записал
нас  на  следующую  неделю.  Я  поблагодарил  его  и  помог  Бабе  выйти  из
кабинета.  Теперь  мне  предстоит  прожить  еще  неделю  с  новым  для  меня
словом «гистология», еще более зловещим, чем «такие подозрения».
Оказалось,  что  у  рака,  как  у  Сатаны,  много  имен.  Болезнь  Бабы
называлась  «овсяно-клеточная  карцинома».  Запущенная.  Неоперабельная.
Баба  спросил  у  доктора  Амани,  какой  прогноз.  Тот  пожевал  губами  и
изрек: «Прогноз неблагоприятный».
— Конечно, существует химиотерапия. Но это паллиативное лечение.
— Что это значит? — спросил Баба.
Врач вздохнул:
— Оно продлит вам жизнь. Но не вылечит.
— Четко и ясно. Спасибо, — поблагодарил Баба. — Никакой химии не
будет. — Продовольственные талоны на стол миссис Доббинс он швырял с
той же решимостью на лице.
— Но, Баба…
— Не позорь меня на людях, Амир. Много на себя берешь.
Дождь,  предсказанный  генералом  Тахери,  может,  и  опоздал  на  пару
недель,  но,  когда  мы  выходили  из  клиники  на  улицу,  проезжающие  мимо
машины  поднимали  целые  фонтаны  воды.  Баба  закурил  и  не  вынимал
сигарету изо рта всю дорогу домой. Даже когда вышел из машины.
У двери парадного я робко спросил:
— Может, все-таки попробуем химию, а, Баба?
Баба постучал меня по груди рукой, в которой дымилась сигарета.
— Бас! Я уже все решил.
— А как же я, отец? Мне-то что делать?
Мокрое  лицо  Бабы  исказила  гримаса  отвращения.  Точно  так  же  он
морщился, когда я в детстве падал, разбивал колено и принимался плакать.
Как и теперь, причиной неудовольствия были мои слезы.

—  Тебе  двадцать  два  года,  Амир!  Взрослый  мужик!  Ты…  —  Баба
открыл  рот  и  не  сказал  ни  слова,  еще  раз  пошевелил  губами  и  опять
промолчал. Дождь барабанил по навесу у парадного. — Что будет с тобой,
говоришь?  Все  эти  годы  я  только  и  делал,  что  старался  научить  тебя
никогда не спрашивать об этом.
Отец отомкнул наконец дверь и опять обратился ко мне:
—  И  вот  еще  что.  Никому  ни  слова.  Ты  понял  меня?  Никому.  Мне  не
нужно ничье сочувствие.
Весь оставшийся день Баба просидел у телевизора, дымя как паровоз.
Кому  он  хотел  бросить  вызов?  Мне?  Доктору  Амани?  А  может,
Господу Богу, в которого не верил?
Рак  раком,  а  Баба  по-прежнему  регулярно  ездил  на  толкучку.  По
субботам  мы  объезжали  гаражные  распродажи  —  Баба  за  рулем,  я
определяю  маршрут,  —  а  по  воскресеньям  выкладывали  товар  на  рынке.
Медные  лампы.  Бейсбольные  перчатки.  Лыжные  куртки  с  поломанными
молниями.  Баба  приветствовал  земляков,  а  я  торговался  с  покупателями.
Хотя все это уже ничего не значило. Ведь каждая такая поездка неумолимо
приближала день, когда я стану сиротой.
Иногда  захаживал  генерал  Тахери  с  женой.  Он  был  все  тот  же  —
дипломатичная улыбка, крепкое рукопожатие. А вот она сделалась со мной
как-то  особенно  молчалива.  Зато  стоило  генералу  отвлечься,  как  она
незаметно улыбалась мне, а глаза молили о прощении.
Многое  произошло  «впервые»  в  это  время.  В  первый  раз  в  жизни  мне
довелось  слышать,  как  Баба  стонет.  Впервые  я  увидел  кровь  у  него  на
подушке.  За  три  года  труда  на  заправке  не  было  случая,  чтобы  Баба  не
выходил на работу по болезни. Это тоже случилось в первый раз.
К Хэллоуину Бабу стала одолевать такая усталость, что на распродажах
он перестал выходить из машины, и о цене договаривался один я. Ко Дню
благодарения  он  полностью  выматывался  уже  в  полдень.  Когда  перед
домами  появились  салазки  и  пихты  осыпал  искусственный  снег,  Баба
вообще  не  ездил  на  распродажи,  и  я  в  одиночестве  колесил  на
«фольксвагене» по Полуострову.
Порой  соотечественники  на  рынке  замечали  в  разговоре,  что  Баба
здорово  похудел.  Его  даже  поздравляли  и  интересовались,  что  у  него  за
диета. Только Баба все худел и худел, и вопросы прекратились сами собой.
Ведь щеки-то запали. И глаза провалились. И кожа обвисла.
В  холодный  воскресный  день  вскоре  после  Нового  года  какой-то
коренастый  филиппинец  торговался  с  Бабой  за  абажур,  а  я  рылся  в  куче

хлама в автобусе в поисках одеяла — отцу надо было закутать ноги.
—  Эй,  парень,  продавцу  плохо,  —  встревоженно  позвал  меня
филиппинец.
Я обернулся.
Баба лежал на земле, дергая руками и ногами.
С криком «Комак! Помогите кто-нибудь!» я бросился к отцу. На губах
у него пузырилась слюна, белизна закатившихся глаз наводила ужас.
К нам заторопились люди.
Кто-то сказал: «Эпилептический припадок».
Кто-то завопил: «Позвоните 911!»
Послышался топот бегущих ног.
Небо потемнело. Вокруг нас собралась порядочная толпа.
Пена,  бьющая  у  отца  изо  рта,  приобрела  красноватый  оттенок  —  Баба
прокусил себе язык. Я опустился рядом с ним на колени и взял за руки.
— Я здесь, Баба, — повторял я. — Я рядом с тобой. Все будет хорошо.
Если бы я мог унять сотрясавшие его судороги! Если бы я мог прогнать
прочь всех этих людей!
Под  коленями  у  меня  стало  мокро.  Это  у  Бабы  опорожнился  мочевой
пузырь.
— Тсс, Баба-джан, — шептал я. — Это я, твой сын. Я с тобой.
Белобородый и совершенно лысый доктор пригласил меня в приемную.
— Давайте вместе посмотрим томограммы вашего отца.
Кончиком  карандаша  он,  словно  полицейский,  демонстрирующий  на
фото приметы убийцы, указал на отдельные фрагменты общей картины. На
экране виднелось что-то вроде грецкого ореха в разрезе, на фоне которого
просматривались круглые серые включения.
—  Это  метастазы,  —  сказал  доктор.  —  Ему  следует  принимать
стероиды  и  противосудорожные  препараты.  Я  бы  еще  рекомендовал
паллиативное облучение. Понимаете, что это?
Я понимал. Уж о чем, о чем, а об онкологии я теперь мог разговаривать
запросто.
— Мне пора, — вздохнул доктор. — Если возникнут вопросы, скиньте
мне на пейджер.
— Спасибо.
Эту ночь я провел у постели Бабы.
На следующее утро в приемной госпиталя на первом этаже было полно
афганцев. Один за другим они входили к Бабе в палату. Будь то мясник из

Ньюарка или инженер, который работал с Бабой на строительстве приюта,
все они говорили шепотом и желали Бабе скорейшего выздоровления.
Вид у Бабы был измученный, но он оставался в сознании.
Ближе к середине дня явился генерал Тахери с женой. С ними пришла и
Сорая. Наши взгляды на мгновение встретились.
—  Как  ты  себя  чувствуешь,  друг  мой?  —  осведомился  генерал,
осторожно касаясь руки Бабы.
Баба указал на капельницу, слабо улыбнулся и прохрипел:
— Вам всем не стоило задавать себе столько труда.
— Какой же это труд? — изумилась ханум Тахери.
— Мы не перетрудились, — подтвердил генерал. — Самое важное: тебе
что-нибудь нужно? Тебе стоит только попросить. Как ты просил бы своего
брата.
Я вспомнил, что Баба говорил как-то о пуштунах.

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: