— Не надо было отпускать его одного… он ведь такой красавчик…
четверо их было… он пытался сопротивляться… Господи… они овладели
им… все брюки были в крови… и теперь не говорит ни слова… только
смотрит…
Через неделю Карим сказал нам, что отремонтировать грузовик
невозможно.
— Есть еще один вариант. — Голос Карима перекрыл стоны. — У
моего двоюродного брата есть бензовоз, и он уже не раз возил на нем
людей. Брат сейчас в Джелалабаде и, наверное, сможет забрать нас всех.
Все согласились, кроме одной пожилой пары.
В эту же ночь мы уехали — я с Бабой, Камаль с отцом, все остальные.
Карим и его двоюродный брат Азиз — плешивый крепыш с квадратным
лицом — помогли беженцам забраться по лесенке в цистерну. Помню, как
Баба спрыгнул обратно на землю, достал табакерку, развеял ее содержимое
по ветру, зачерпнул пригоршню дорожной грязи, поцеловал, положил в
металлическую коробочку вместо табака и спрятал родную землю в
нагрудный карман — у самого сердца.
Паника.
Открываю рот. Широко-широко, даже челюсть скрипит. Дыши, дыши
глубже, наполняй воздухом легкие. Но дыхательные пути не слушаются.
Они усыхают, сжимаются, схлопываются, и кажется, что я дышу через
соломинку. Удушье хватает меня за горло. Руки трясутся, тело заливает
ледяной пот. Закричать бы — но для этого надо вдохнуть побольше
воздуха. Только не получается.
Паника.
В подвале было темно. В цистерне — абсолютный мрак. Смотрю
направо-налево, машу перед глазами руками — ни зги не видно. Моргаю.
Легче не становится. С воздухом что-то не так, почему он такой густой? По
законам физики это невозможно. Разгребаю воздух руками, разрываю на
мелкие кусочки, пытаюсь запихнуть себе в дыхалку. Как воняет бензином!
Глаза щиплет так, словно под веки мне выдавили лимон, ноздри обжигает
огнем. В груди зарождается крик — и нарастает, нарастает…
Тут происходит маленькое чудо. Баба трогает меня за руку, и я вижу
зеленые огоньки. Это часы у него на запястье. Глаз не могу оторвать от
зеленоватых светящихся стрелок. А то я уже испугался, что ослеп.
Потихоньку мир вокруг меня оживает. Слышу стоны и сдавленные
молитвы. Слышу плач младенца и «баю-баю» его матери. Кого-то рвет.
Кто-то проклинает шурави. Грузовик раскачивается туда-сюда. Люди
стукаются головами о металл.
— Думай о чем-нибудь приятном, — шепчет мне на ухо Баба. —
Вспомни какой-нибудь счастливый момент.
О приятном и счастливом. Даю простор фантазии. И вот что приносит
она.
Пагман. Пятница, разгар дня. Буйно заросший луг и шелковицы в
цвету. Мы с Хасаном стоим по колено в траве. Я тяну за лесу, шпуля
вертится в мозолистых руках Хасана, наши глаза прикованы к парящему в
небе змею. Мы молчим — и не потому, что нам нечего сказать. Просто мы
понимаем друг друга без слов. Ведь мы молочные братья, мы вместе с
первых дней жизни. Ветерок шевелит траву, и Хасан раскручивает шпулю.
Потоки воздуха несут змея, он величаво снижается и взмывает вверх. Наши
слившиеся тени пляшут на колышущейся траве. Из-за низкой кирпичной
стены на другом конце луга доносится смех, журчание фонтана и музыка,
знакомая до боли. По-моему, кто-то исполняет «Я Моула» на струнах
рубаба .
[24]
Нас зовут: пора пить чай с пирожными.
Не помню ни месяца, ни года. Но воспоминание живет во мне, будто
заключенный в прочную оболочку кусочек счастья, будто яркий мазок на
сером, безрадостном полотне, в которое превратилась наша жизнь.
Весь оставшийся путь вспоминается как обрывки и ошметки звуков и
запахов, прошлого и настоящего: грохот МиГов, далекие автоматные
очереди, крик осла, блеяние овец и звяканье колокольчиков, шорох гравия
под колесами машины, надрывный крик ребенка, вонь бензина, блевотины
и дерьма.
Следующее воспоминание — слепящий свет. Раннее утро, мы
выбираемся из цистерны. Хватаю ртом свежий воздух и никак не могу
надышаться. Валюсь на насыпь и смотрю в светлеющее небо. Воздух. Свет.
Жизнь. Благодарю тебя, Господи.
— Мы в Пакистане, Амир, — говорит Баба, возвышаясь надо мной. —
Карим сказал, приедет автобус и отвезет нас в Пешавар.
Перекатываюсь на живот. Перед глазами у меня ноги Бабы, и наши
чемоданы, и бензовоз, стоящий у обочины, и беженцы, выбирающиеся из
цистерны на свет божий. Под серым небом дорога устремляется через
фиолетовые поля к далеким холмам и пропадает. На склоне раскинулась
деревня.
И вот опять передо мной маячат чемоданы. Мне делается жалко Бабу.
Все, чего он добивался, за что боролся, все его планы и мечты свелись к
этим двум чемоданам. И к сыну, приносящему одни разочарования.
Слышится крик. Даже не крик, визг. Люди собираются в круг,
возбужденно переговариваются. Слышен голос: «Ядовитые испарения».
Подбегаем к толпе. На земле, скрестив ноги, сидит отец Камаля, и
раскачивается взад-вперед, и целует пепельно-серое лицо мертвого сына.
— Он задохнулся! Он не дышит! — причитает несчастный, прижимая к
себе труп. Неживая рука трясется в такт рыданиям. — Мой мальчик! Он не
дышит! Аллах, ниспошли ему глоток воздуха!
Баба встает рядом на колени и кладет руку ему на плечо. Но убитый
горем отец сбрасывает ее, припадает к телу сына, отталкивается и одним
стремительным движением вырывает пистолет у Карима из-за пояса.
Карим орет не своим голосом и отскакивает в сторону.
— Не стреляй! Не убивай меня!
Никто не успевает даже пошевелиться. Отец Камаля засовывает ствол
себе в рот и нажимает на спуск.
Никогда мне не забыть приглушенный звук выстрела и брызнувшую
красную струю.
Скрючиваюсь пополам и оседаю на землю.
|
