Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

«Après moi le déluge!»

«Вчера утром был у меня князь; между прочим, он уговорил

меня  переехать  на  свою  дачу.  Я  так  и  знал,  что  он  непременно

будет  на  этом  настаивать,  и  уверен  был,  что  он  так  прямо  и

брякнет мне, что мне на даче будет „легче умирать между людьми

и  деревьями“,  как  он  выражается.  Но  сегодня  он  не  сказал

умереть,

  а  сказал  «будет  легче  прожить»,  что,  однако  же,  почти

всё  равно  для  меня,  в  моем  положении.  Я  спросил  его,  что  он

подразумевает под своими беспрерывными «деревьями» и почему

он мне так  навязывает эти «деревья»,  – и с  удивлением узнал от

него, что я сам будто бы на том вечере выразился, что приезжал в

Павловск  в  последний  раз  посмотреть  на  деревья.  Когда  я

заметил ему, что ведь всё равно умирать, что под деревьями, что

смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так

церемониться,  то  он  тотчас  же  согласился;  но  зелень  и  чистый

воздух,  по  его  мнению,  непременно  произведут  во  мне  какую-

нибудь  физическую  перемену,  и  мое  волнение  и 

мои  сны

переменятся  и,  может  быть,  облегчатся.  Я  опять  заметил  ему

смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею

улыбкой, что он и всегда был материалист. Так как он никогда не

лжет,  то  эти  слова  что-нибудь  да  означают.  Улыбка  его  хороша;

я  разглядел  его  теперь  внимательнее.  Я  не  знаю,  люблю  или  не

люблю  я  его  теперь;  теперь  мне  некогда  с  этим  возиться.  Моя

пятимесячная  ненависть  к  нему,  надо  заметить,  в  последний

месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, я приезжал в

Павловск, главное, чтоб его увидать. Но… зачем я оставлял тогда

мою  комнату?  Приговоренный  к  смерти  не  должен  оставлять

своего  угла;  и  если  бы  теперь  я  не  принял  окончательного

решения,  а  решился  бы,  напротив,  ждать  до  последнего  часу,  то,

конечно,  не  оставил  бы  моей  комнаты  ни  за  что  и  не  принял  бы

предложения переселиться к нему «умирать» в Павловск.

Мне  нужно  поспешить  и  кончить  всё  это  «объяснение»

непременно  до  завтра.  Стало  быть,  у  меня  не  будет  времени

перечитать и поправить; перечту завтра, когда буду читать князю

и  двум-трем  свидетелям,  которых  намерен  найти  у  него.  Так  как

тут не будет ни одного слова лжи, а всё одна правда, последняя и

торжественная, то мне заранее любопытно, какое впечатление она

произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда я стану

перечитывать?  Впрочем,  я  напрасно  написал  слова  «правда

последняя и торжественная»; для двух недель и без того лгать не

стоит,  потому  что  жить  две  недели  не  стоит;  это  самое  лучшее

доказательство,  что  я  напишу  одну  правду.  (NB.  Не  забыть

мысли:  не  сумасшедший  ли  я  в  эту  минуту,  то  есть  минутами?

Мне сказали утвердительно, что чахоточные в последней степени

иногда  сходят  с  ума  на  время.  Проверить  это  завтра  за  чтением,

по  впечатлению  на  слушателей.  Этот  вопрос  непременно

разрешить  в  полной  точности;  иначе  нельзя  ни  к  чему

приступить.)

Мне  кажется,  я  написал  сейчас  ужасную  глупость;  но

переправлять мне некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово

нарочно не переправлять в этой рукописи ни одной строчки, даже

если  б  я  сам  заметил,  что  противоречу  себе  чрез  каждые  пять

строк.  Я  хочу  именно  определить  завтра  за  чтением,  правильно

ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и

верно  ли,  стало  быть,  всё  то,  что  я  в  этой  комнате  в  эти  шесть

месяцев передумал, или только один бред.

Если б еще два месяца тому назад мне пришлось, как теперь,

оставлять  совсем  мою  комнату  и  проститься  с  Мейеровою

стеной, то, я уверен, мне было бы грустно, Теперь же я ничего не

ощущаю, а между тем завтра оставляю и комнату, и стену, 

навеки!

Стало  быть,  убеждение  мое,  что  для  двух  недель  не  стоит  уже

сожалеть  или  предаваться  каким-нибудь  ощущениям,  одолело

моею  природой  и  может  уже  теперь  приказывать  всем  моим

чувствам.  Но  правда  ли  это?  Правда  ли,  что  моя  природа

побеждена  теперь  совершенно?  Если  бы  меня  стали  теперь

пытать,  то  я  бы  стал,  наверно,  кричать  и  не  сказал  бы,  что  не

стоит  кричать  и  чувствовать  боль,  потому  что  две  недели  только

осталось жить.

Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, а

не  больше?  Тогда  в  Павловске  я  солгал:  Б-н  мне  ничего  не

говорил  и  никогда  не  видал  меня;  но  с  неделю  назад  ко  мне

приводили  студента  Кислородова;  по  убеждениям  своим,  он

материалист,  атеист  и  нигилист,  вот  почему  я  именно  его  и

позвал: мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую

правду,  не  нежничая  и  без  церемонии.  Так  он  и  сделал,  и  не

только  с  готовностию  и  без  церемонии,  но  даже  с  видимым

удовольствием  (что,  по-моему,  уж  и  лишнее).  Он  брякнул  мне

прямо,  что  мне  осталось  около  месяца;  может  быть,  несколько

больше,  если  будут  хорошие  обстоятельства;  но,  может  быть,

даже  и  гораздо  раньше  умру.  По  его  мнению,  я  могу  умереть  и

внезапно, даже, например, завтра: такие факты бывали, и не далее

как  третьего  дня  одна  молодая  дама,  в  чахотке  и  в  положении,

сходном с моим, в Коломне, собиралась идти на рынок покупать

провизию,  но  вдруг  почувствовала  себя  дурно,  легла  на  диван,

вздохнула  и  умерла.  Всё  это  Кислородов  сообщил  мне  даже  с

некоторою щеголеватостию бесчувствия и неосторожности и как

будто делая мне тем честь, то есть показывая тем, что принимает

и  меня  за  такое  же  всеотрицающее  высшее  существо,  как  и  сам

он,  которому  умереть,  разумеется,  ничего  не  стоит.  В  конце

концов все-таки факт облиневанный: месяц и никак не более! Что

он не ошибся в том, я совершенно уверен.

Удивило  меня  очень,  почему  князь  так  угадал  давеча,  что  я

вижу  «дурные  сны»;  он  сказал  буквально,  что  в  Павловске  «мое

волнение и 

сны

»  переменятся.  И  почему  же  сны?  Он  или  медик,

или  в  самом  деле  необыкновенного  ума  и  может  очень  многое

угадывать.  (Но  что  он  в  конце  концов  «идиот»,  в  этом  нет

никакого  сомнения.)  Как  нарочно,  пред  самым  его  приходом  я

видел  один  хорошенький  сон  (впрочем,  из  тех,  которые  мне

теперь  снятся  сотнями).  Я  заснул,  –  я  думаю,  за  час  до  его

прихода, – и видел, что я в одной комнате (но не в моей). Комната

больше и выше моей, лучше меблирована, светлая; шкаф, комод,

диван  и  моя  кровать,  большая  и  широкая  и  покрытая  зеленым

шелковым  стеганым  одеялом.  Но  в  этой  комнате  я  заметил  одно

ужасное  животное,  какое-то  чудовище.  Оно  было  вроде

скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется,

именно  тем,  что  таких  животных  в  природе  нет,  и  что  оно

нарочно

 у меня явилось, и что в этом самом заключается будто бы

какая-то  тайна.  Я  его  очень  хорошо  разглядел:  оно  коричневое  и

скорлупчатое,  пресмыкающийся  гад,  длиной  вершка  в  четыре,  у

головы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так

что  самый  кончик  хвоста  толщиной  не  больше  десятой  доли

вершка. На вершок от головы, из туловища выходят, под углом в

сорок  пять  градусов,  две  лапы,  по  одной  с  каждой  стороны,

вершка по два длиной, так что всё животное представляется, если

смотреть  сверху,  в  виде  трезубца.  Головы  я  не  рассмотрел,  но

видел  два  усика,  не  длинные,  в  виде  двух  крепких  игл,  тоже

коричневые.  Такие  же  два  усика  на  конце  хвоста  и  на  конце

каждой  из  лап,  всего,  стало  быть,  восемь  усиков.  Животное

бегало  по  комнате  очень  быстро,  упираясь  лапами  и  хвостом,  и

когда  бежало,  то  и  туловище  и  лапы  извивались  как  змейки,  с

необыкновенною быстротой, несмотря на скорлупу, и на это было

очень гадко смотреть. Я ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне

сказали, что оно ядовитое, но я больше всего мучился тем, кто его

прислал в мою комнату, что хотят мне сделать и в чем тут тайна?

Оно  пряталось  под  комод,  под  шкаф,  заползало  в  углы.  Я  сел  на

стул  с  ногами  и  поджал  их  под  себя.  Оно  быстро  перебежало

наискось  всю  комнату  и  исчезло  где-то  около  моего  стула.  Я  в

страхе  осматривался,  но  так  как  я  сидел  поджав  ноги,  то  и

надеялся,  что  оно  не  всползет  на  стул.  Вдруг  я  услышал  сзади

меня,  почти  у  головы  моей,  какой-то  трескучий  шелест;

я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уже наравне с

моею  головой,  и  касается  даже  моих  волос  хвостом,  который

вертелся  и  извивался  с  чрезвычайною  быстротой.  Я  вскочил,

исчезло  и  животное.  На  кровать  я  боялся  лечь,  чтоб  оно  не

заползло под подушку. В комнату пришли моя мать и какой-то ее

знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее, чем я, и

даже  не  боялись.  Но  они  ничего  не  понимали.  Вдруг  гад  выполз

опять;  он  полз  в  этот  раз  очень  тихо  и  как  будто  с  каким-то

особым  намерением,  медленно  извиваясь,  что  было  еще

отвратительнее, опять наискось комнаты, к дверям. Тут моя мать

отворила  дверь  и  кликнула  Норму,  нашу  собаку,  –  огромный

тернёф,  черный  и  лохматый;  умерла  пять  лет  тому  назад.  Она

бросилась  в  комнату  и  стала  над  гадиной  как  вкопанная.

Остановился  и  гад,  но  всё  еще  извиваясь  и  пощелкивая  по  полу

концами  лап  и  хвоста.  Животные  не  могут  чувствовать

мистического  испуга,  если  не  ошибаюсь;  но  в  эту  минуту  мне

показалось,  что  в  испуге  Нормы  было  что-то  как  будто  очень

необыкновенное,  как  будто  тоже  почти  мистическое,  и  что  она,

стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается

что-то  роковое  и  какая-то  тайна.  Она  медленно  отодвигалась

назад  перед  гадом,  тихо  и  осторожно  ползшим  на  нее;  он,

кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить. Но несмотря на

весь  испуг,  Норма  смотрела  ужасно  злобно,  хоть  и  дрожа  всеми

членами.  Вдруг  она  медленно  оскалила  свои  страшные  зубы,

открыла  всю  свою  огромную  красную  пасть,  приноровилась,

изловчилась,  решилась  и  вдруг  схватила  гада  зубами.  Должно

быть,  гад  сильно  рванулся,  чтобы  выскользнуть,  так  что  Норма

еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала

его  в  себя,  всё  на  лету,  точно  глотая.  Скорлупа  затрещала  на  ее

зубах;  хвостик  животного  и  лапы,  выходившие  из  пасти,

шевелились  с  ужасною  быстротой.  Вдруг  Норма  жалобно

взвизгнула: гадина успела-таки ужалить ей язык. С визгом и воем

она  раскрыла  от  боли  рот,  и  я  увидел,  что  разгрызенная  гадина

еще  шевелилась  у  нее  поперек  рта,  выпуская  из  своего

полураздавленного  туловища  на  ее  язык  множество  белого  сока,

похожего  на  сок  раздавленного  черного  таракана…  Тут  я

проснулся, и вошел князь».

– Господа, – сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения и даже почти

застыдившись,  –  я  не  перечитывал,  но,  кажется,  я  действительно  много

лишнего написал. Этот сон…

– Есть-таки, – поспешил ввернуть Ганя.

–  Тут  слишком  много  личного,  соглашаюсь,  то  есть  собственно  обо

мне…

Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и обтирал пот

с своего лба платком.

– Да-с, слишком уж собой интересуетесь, – прошипел Лебедев.

–  Я,  господа,  никого  не  принуждаю,  опять-таки;  кто  не  хочет,  тот

может и удалиться.

– Прогоняет… из чужого дома, – чуть слышно проворчал Рогожин.

–  А  как  мы  все  вдруг  встанем  и  удалимся?  –  проговорил  внезапно

Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить.

Ипполит  вдруг  опустил  глаза  и  схватился  за  рукопись;  но  в  ту  же

секунду поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами

на щеках, проговорил, в упор смотря на Фердыщенка:

– Вы меня совсем не любите!

Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось. Ипполит покраснел

ужасно.

– Ипполит, – сказал князь, – закройте вашу рукопись и отдайте ее мне,

а  сами  ложитесь  спать  здесь,  в  моей  комнате.  Мы  поговорим  пред  сном  и

завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите?

–  Разве  это  возможно?  –  посмотрел  на  него  Ипполит  в  решительном

удивлении.  –  Господа!  –  крикнул  он,  опять  лихорадочно  оживляясь,  –

глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не

буду. Кто хочет слушать – слушай…

Он  поскорей  глотнул  из  стакана  воды,  поскорей  облокотился  на  стол,

чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд

скоро, впрочем, прошел…

«Идея  о  том  (продолжал  он  читать),  что  не  стоит  жить

несколько  недель,  стала  одолевать  меня  настоящим  образом,  я

думаю,  с  месяц  назад,  когда  мне  оставалось  жить  еще  четыре

недели, но совершенно овладела мной только три дня назад, когда

я возвратился с того вечера в Павловске. Первый момент полного,

непосредственного  проникновения  этою  мыслью  произошел  на

террасе  у  князя,  именно  в  то  самое  мгновение,  когда  я  вздумал

сделать  последнюю  пробу  жизни,  хотел  видеть  людей  и  деревья

(пусть  это  я  сам  говорил),  горячился,  настаивал  на  праве

Бурдовского,  „моего  ближнего“,  и  мечтал,  что  все  они  вдруг

растопырят  руки  и  примут  меня  в  свои  объятия,  и  попросят  у

меня  в  чем-то  прощения,  а  я  у  них;  одним  словом,  я  кончил  как

бездарный  дурак.  И  вот  в  эти-то  часы  и  вспыхнуло  во  мне

„последнее  убеждение“.  Удивляюсь  теперь,  каким  образом  я  мог

жить  целые  шесть  месяцев  без  этого  „убеждения“!  Я

положительно  знал,  что  у  меня  чахотка,  и  неизлечимая;  я  не

обманывал  себя  и  понимал  дело  ясно.  Но  чем  яснее  я  его

понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь

и  хотел  жить  во  что  бы  то  ни  стало.  Согласен,  что  я  мог  тогда

злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить

меня как муху и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил

одною  злостью?  Зачем  я  действительно 

начинал

  жить,  зная,  что

мне  уже  нельзя  начинать;  пробовал,  зная,  что  мне  уже  нечего

пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал

читать:  к  чему  читать,  к  чему  узнавать  на  шесть  месяцев?  Эта

мысль заставляла меня не раз бросать книгу.

Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на

ней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я

не  заучил.  Проклятая  стена!  А  все-таки  она  мне  дороже  всех

павловских  деревьев,  то  есть  должна  бы  быть  всех  дороже,  если

бы мне не было теперь всё равно.

Припоминаю  теперь,  с  каким  жадным  интересом  я  стал

следить  тогда  за 

ихнею

  жизнью;  такого  интереса  прежде  не

бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам

становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того

вникал  во  все  мелочи,  интересовался  всякими  слухами,  что,

кажется,  сделался  сплетником.  Я  не  понимал,  например,  как  эти

люди,  имея  столько  жизни,  не  умеют  сделаться  богачами

(впрочем,  не  понимаю  и  теперь).  Я  знал  одного  бедняка,  про

которого  мне  потом  рассказывали,  что  он  умер  с  голоду,  и,

помню,  это  вывело  меня  из  себя:  если  бы  можно  было  этого

бедняка  оживить,  я  бы,  кажется,  казнил  его.  Мне  иногда

становилось  легче  на  целые  недели,  и  я  мог  выходить  на  улицу;

но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что

я  по  целым  дням  нарочно  сидел  взаперти,  хотя  и  мог  выходить,

как  и  все.  Я  не  мог  выносить  этого  шныряющего,  суетящегося,

вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который

сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная

их  тревога  и  суета;  вечная,  угрюмая  злость  их  (потому  что  они

злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить,

имея  впереди  по  шестидесяти  лет  жизни?  Зачем  Зарницын

допустил  себя  умереть  с  голоду,  имея  у  себя  шестьдесят  лет

впереди?  И  каждый-то  показывает  свое  рубище,  свои  рабочие

руки, злится и кричит: «Мы работаем как волы, мы трудимся, мы

голодны как собаки и бедны! Другие не работают и не трудятся, а

они богаты!» (Вечный припев!) Рядом с ними бегает и суетится с

утра 

до 

ночи 

какой-нибудь 

несчастный 

сморчок 

«из

благородных»,  Иван  Фомич  Суриков,  –  в  нашем  доме,  над  нами

живет,  –  вечно  с  продранными  локтями,  с  обсыпавшимися

пуговицами,  у  разных  людей  на  посылках,  по  чьим-нибудь

поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: «Беден,

нищ  и  убог,  умерла  жена,  лекарства  купить  было  не  на  что,  а

зимой  заморозили  ребенка;  старшая  дочь  на  содержанье

пошла…»; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во

мне не было жалости к этим дуракам, ни теперь, ни прежде, – я с

гордостью  это  говорю!  Зачем  же  он  сам  не  Ротшильд?  Кто

виноват,  что  у  него  нет  миллионов,  как  у  Ротшильда,  что  у  него

нет  горы  золотых  империалов  и  наполеондоров,  такой  горы,

такой  точно  высокой  горы,  как  на  масленице  под  балаганами!

Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он

этого не понимает?

О, теперь мне уже всё равно, теперь уже мне некогда злиться,

но  тогда,  тогда,  повторяю,  я  буквально  грыз  по  ночам  мою

подушку и рвал мое одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда,

как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего,

едва  одетого,  едва  прикрытого,  выгнали  вдруг  на  улицу  и

оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска

хлеба,  без  родственников,  без  единого  знакомого  человека  в

огромнейшем  городе,  голодного,  прибитого  (тем  лучше!),  но

здорового, и тут-то бы я показал…

Что показал?

О,  неужели  вы  полагаете,  что  я  не  знаю,  как  унизил  себя  и

без того уже моим «Объяснением»! Ну, кто же не сочтет меня за

сморчка,  не  знающего  жизни,  забыв,  что  мне  уже  не

восемнадцать  лет;  забыв,  что  так  жить,  как  я  жил  в  эти  шесть

месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и

говорят, что всё это сказки. Я и вправду рассказывал себе сказки.

Я наполнял ими целые ночи мои напролет; я их все припоминаю

теперь.

Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, – теперь,

когда  уж  и  для  меня  миновала  пора  сказок?  И  кому  же!  Ведь  я

тешился ими тогда, когда ясно видел, что мне даже и грамматику

греческую  запрещено  изучать,  как  раз  было  мне  и  вздумалось:

«Еще до синтаксиса  не дойду, как  помру», – подумал  я с первой

страницы  и  бросил  книгу  под  стол.  Она  и  теперь  там  валяется;

я запретил Матрене ее подымать.

Пусть тот, кому попадется в руки мое «Объяснение» и у кого

станет  терпения  прочесть  его,  сочтет  меня  за  помешанного,  или

даже  за  гимназиста,  а  вернее  всего,  за  приговоренного  к  смерти,

которому, естественно, стало казаться, что все люди, кроме него,

слишком  жизнью  не  дорожат,  слишком  дешево  повадились

тратить  ее,  слишком  лениво,  слишком  бессовестно  ею

пользуются, а стало быть, все до единого не достойны ее! И что

же? Я объявляю, что читатель мой ошибется и что убеждение мое

совершенно независимо от моего смертного приговора. Спросите,

спросите их только, как они все, сплошь до единого, понимают, в

чем  счастье?  О,  будьте  уверены,  что  Колумб  был  счастлив  не

тогда,  когда  открыл  Америку,  а  когда  открывал  ее;  будьте

уверены,  что  самый  высокий  момент  его  счастья  был,  может

быть,  ровно  за  три  дня  до  открытия  Нового  Света,  когда

бунтующий  экипаж  в  отчаянии  чуть  не  поворотил  корабля  в

Европу,  назад!  Не  в  Новом  Свете  тут  дело,  хотя  бы  он

провалился. Колумб помер, почти не видав его и, в сущности, не

зная,  что  он  открыл.  Дело  в  жизни,  в  одной  жизни,  –  в

открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!

Но что говорить! Я подозреваю, что всё, что я говорю теперь, так

похоже  на  самые  общие  фразы,  что  меня,  наверно,  сочтут  за

ученика  низшего  класса,  представляющего  свое  сочинение  на

«восход  солнца»,  или  скажут,  что  я,  может  быть,  и  хотел  что-то

высказать,  но  при  всем  моем  желании  не  сумел…  «развиться».

Но,  однако  ж,  прибавлю,  что  во  всякой  гениальной  или  новой

человеческой  мысли,  или  просто  даже  во  всякой  серьезной

человеческой  мысли,  зарождающейся  в  чьей-нибудь  голове,

всегда  остается  нечто  такое,  чего  никак  нельзя  передать  другим

людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу

мысль тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не

захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки;

с  тем  вы  и  умрете,  не  передав  никому,  может  быть,  самого-то

главного  из  вашей  идеи.  Но  если  и  я  теперь  тоже  не  сумел

передать всего того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по

крайней  мере  поймут,  что,  достигнув  моего  теперешнего

«последнего  убеждения»,  я  слишком,  может  быть,  дорого

заплатил  за  него;  вот  это-то  я  и  считал  необходимым,  для

известных мне целей, выставить на вид в моем «Объяснении».

Но однако ж я продолжаю».

VI 

«Не  хочу  солгать:  действительность  ловила  и  меня  на  крючок  в  эти

шесть месяцев и до того иногда увлекала, что я забывал о моем приговоре

или, лучше, не хотел о нем думать и даже делал дела. Кстати, о тогдашней

моей  обстановке.  Когда  я,  месяцев  восемь  назад,  стал  уж  очень  болен,  то

прекратил все мои сношения и оставил всех бывших моих товарищей. Так

как я и  всегда был человек  довольно угрюмый, то  товарищи легко  забыли

меня; конечно, они забыли бы меня и без этого обстоятельства. Обстановка

моя  дома,  то  есть  „в  семействе“,  была  тоже  уединенная.  Месяцев  пять

назад,  я  раз  навсегда  заперся  изнутри  и  отделил  себя  от  комнат  семьи

совершенно.  Меня  постоянно  слушались,  и  никто  не  смел  войти  ко  мне,

кроме  как  в  определенный  час  убрать  комнату  и  принести  мне  обедать.

Мать  трепетала  пред  моими  приказаниями  и  даже  не  смела  предо  мною

нюнить, когда я решался иногда впускать ее к себе. Детей она постоянно за

меня колотила, чтобы не шумели и меня не беспокоили; я таки часто на их

крик  жаловался;  то-то,  должно  быть,  они  меня  теперь  любят!  „Верного

Колю“,  как  я  его  прозвал,  я  тоже,  думаю,  мучил  порядочно.  В  последнее

время  и  он  меня  мучил:  всё  это  было  натурально,  люди  и  созданы,  чтобы

друг друга мучить. Но я заметил, что он переносит мою раздражительность

так,  как  будто  заранее  дал  себе  слово  щадить  больного.  Естественно,  это

меня  раздражало;  но,  кажется,  он  вздумал  подражать  князю  в

„христианском  смирении“,  что  было  уже  несколько  смешно.  Это  мальчик

молодой  и  горячий  и,  конечно,  всему  подражает;  но  мне  казалось  иногда,

что ему пора бы жить и своим умом. Я его очень люблю. Мучил я тоже и

Сурикова,  жившего  над  нами  и  бегавшего  с  утра  до  ночи  по  чьим-то

поручениям;  я  постоянно  доказывал  ему,  что  он  сам  виноват  в  своей

бедности,  так  что  он  наконец  испугался  и  ходить  ко  мне  перестал.  Это

очень  смиренный  человек,  смиреннейшее  существо.  (NB.  Говорят,

смирение  есть  страшная  сила;  надо  справиться  об  этом  у  князя,  это  его

собственное  выражение.)  Но  когда  я,  в  марте  месяце,  поднялся  к  нему

наверх,  чтобы  посмотреть,  как  они  там  „заморозили“,  по  его  словам,

ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал

опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг

задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал

мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“

Я  вышел,  и  мне  это  очень  понравилось,  понравилось  тогда  же,  даже  в  ту

самую  минуту,  как  он  меня  выводил;  но  слова  его  долго  производили  на

меня  потом,  при  воспоминании,  тяжелое  впечатление  какой-то  странной,

презрительной  к  нему  жалости,  которой  бы  я  вовсе  не  хотел  ощущать.

Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что я оскорбил его,

хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот человек не мог

разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я клятву даю:

схватил  он  меня  за  руку  и  выговорил  свое  великолепное  „ступайте-с“

решительно  не  сердясь.  Достоинство  было,  даже  много,  даже  вовсе  ему  и

не к лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не

было. Может быть, он просто вдруг стал презирать меня. С той поры, раза

два-три, как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной

шляпу,  чего  никогда  прежде  не  делывал,  но  уже  не  останавливался,  как

прежде,  а  пробегал,  сконфузившись,  мимо.  Если  он  и  презирал  меня,  то

все-таки  по-своему:  он  «

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: