Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

– Я думал, что Евгений Павлыч говорил серьезно, – покраснел князь и

потупил глаза.

–  Милый  князь,  –  продолжал  князь  Щ.,  –  да  вспомните,  о  чем  мы  с

вами говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о том,

что  в  наших  молодых  новооткрытых  судах  можно  указать  уже  на  столько

замечательных  и  талантливых  защитников!  А  сколько  в  высшей  степени

замечательных  решений  присяжных?  Как  вы  сами  радовались,  и  как  я  на

вашу  радость  тогда  радовался…  мы  говорили,  что  гордиться  можем…  А

эта  неловкая  защита,  этот  странный  аргумент,  конечно,  случайность,

единица между тысячами.

Князь Лев Николаевич подумал, но с самым убежденным видом, хотя

тихо и даже как будто робко выговаривая, ответил:

–  Я  только  хотел  сказать,  что  искажение  идей  и  понятий  (как

выразился  Евгений  Павлыч)  встречается  очень  часто,  есть  гораздо  более

общий,  чем  частный  случай,  к  несчастию.  И  до  того,  что  если  б  это

искажение  не  было  таким  общим  случаем,  то,  может  быть,  не  было  бы  и

таких невозможных преступлений, как эти…

– Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно такие же

преступления  и,  может  быть,  еще  ужаснее,  и  прежде  бывали,  и  всегда

были,  и  не  только  у  нас,  но  и  везде,  и,  по-моему,  еще  очень  долго  будут

повторяться.  Разница  в  том,  что  у  нас  прежде  было  меньше  гласности,  а

теперь стали вслух говорить и даже писать о них, потому-то и кажется, что

эти  преступники  теперь  только  и  появились.  Вот  в  чем  ваша  ошибка,

чрезвычайно наивная ошибка, князь, уверяю вас, – насмешливо улыбнулся

князь Щ.

– Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень много, и таких

же ужасных; я еще недавно в острогах был, и с некоторыми преступниками

и  подсудимыми  мне  удалось  познакомиться.  Есть  даже  страшнее

преступники, чем этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь.

Но  я  вот  что  заметил  при  этом:  что  самый  закоренелый  и  нераскаянный

убийца все-таки знает, что он 

преступник

,  то  есть  по  совести  считает,  что

он  нехорошо  поступил,  хоть  и  безо  всякого  раскаяния.  И  таков  всякий  из

них;  а  эти  ведь,  о  которых  Евгений  Павлыч  заговорил,  не  хотят  себя  даже

считать  преступниками  и  думают  про  себя,  что  право  имели  и…  даже

хорошо  поступили,  то  есть  почти  ведь  так.  Вот  в  этом-то  и  состоит,  по-

моему,  ужасная  разница.  И  заметьте,  всё  это  молодежь,  то  есть  именно

такой  возраст,  в  котором  всего  легче  и  беззащитнее  можно  подпасть  под

извращение идей.

Князь  Щ.  уже  не  смеялся  и  с  недоумением  выслушал  князя.

Александра  Ивановна,  давно  уже  хотевшая  что-то  заметить,  замолчала,

точно  какая-то  особенная  мысль  остановила  ее.  Евгений  же  Павлович

смотрел  на  князя  в  решительном  удивлении  и  на  этот  раз  уже  безо  всякой

усмешки.

–  Да  вы  что  так  на  него  удивляетесь,  государь  мой,  –  неожиданно

вступилась Лизавета Прокофьевна, – что он, глупее вас, что ли, что не мог

по-вашему рассудить?

– Нет-с, я не про то, – сказал Евгений Павлович, – но только как же вы,

князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же

вы (извините меня опять) в этом странном деле… вот что на днях было…

Бурдовского, кажется… как же вы не заметили такого же извращения идей

и  нравственных  убеждений?  Точь-в-точь  ведь  такого  же!  Мне  тогда

показалось, что вы совсем не заметили?

–  А  вот  что,  батюшка,  –  разгорячилась  Лизавета  Прокофьевна,  –  мы

вот  все  заметили,  сидим  здесь  и  хвалимся  пред  ним,  а  вот  он  сегодня

письмо  получил  от  одного  из  них,  от  самого-то  главного,  угреватого,

помнишь,  Александра?  Он  прощения  в  письме  у  него  просит,  хоть  и  по

своему  манеру,  и  извещает,  что  того  товарища  бросил,  который  его

поджигал-то тогда, – помнишь, Александра? – и что князю теперь больше

верит. Ну, а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь

нос-то пред ним подымать.

– А Ипполит тоже переехал к нам сейчас на дачу! – крикнул Коля.

– Как! уже здесь? – встревожился князь.

– Только что вы ушли с Лизаветой Прокофьевной, – и пожаловал; я его

перевез!

–  Ну,  бьюсь  же  об  заклад,  –  так  и  вскипела  вдруг  Лизавета

Прокофьевна,  совсем  забыв,  что  сейчас  же  князя  хвалила,  –  об  заклад

бьюсь, что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях

просил,  чтоб  эта  злая  злючка  удостоила  сюда  переехать.  Ездил  ты  вчера?

Сам ведь признавался давеча. Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?

–  Совсем  не  стоял,  –  крикнул  Коля,  –  а  совсем  напротив:  Ипполит  у

князя  руку  вчера  схватил  и  два  раза  поцеловал,  я  сам  видел,  тем  и

кончилось  всё  объяснение,  кроме  того,  что  князь  просто  сказал,  что  ему

легче  будет  на  даче,  и  тот  мигом  согласился  переехать,  как  только  станет

легче.

–  Вы  напрасно,  Коля…  –  пробормотал  князь,  вставая  и  хватаясь  за

шляпу, – зачем вы рассказываете, я…

– Куда это? – остановила Лизавета Прокофьевна.

–  Не  беспокойтесь,  князь,  –  продолжал  воспламененный  Коля,  –  не

ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь,

по-моему,  гораздо  лучше,  если  вы  не  нынче  встретитесь,  даже  до  завтра

отложите,  а  то  он  опять  сконфузится.  Он  давеча  утром  говорил,  что  уже

целые  полгода  не  чувствовал  себя  так  хорошо  и  в  силах;  даже  кашляет

втрое меньше.

Князь  заметил,  что  Аглая  вдруг  вышла  из  своего  места  и  подошла  к

столу. Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом, что

в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в

черных глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.

–  А  мне  кажется,  Николай  Ардалионович,  что  вы  его  напрасно  сюда

перевезли, если это тот самый чахоточный мальчик, который тогда заплакал

и  к  себе  звал  на  похороны,  –  заметил  Евгений  Павлович,  –  он  так

красноречиво тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно

взгрустнется по этой стене, будьте уверены.

–  Правду  сказал:  рассорится,  подерется  с  тобой  и  уедет,  –  вот  тебе

сказ!

И Лизавета Прокофьевна с достоинством придвинула к себе корзинку

с своим шитьем, забыв, что уже все подымались на прогулку.

–  Я  припоминаю,  что  он  стеной  этой  очень  хвастался,  –  подхватил

опять  Евгений  Павлыч,  –  без  этой  стены  ему  нельзя  будет  красноречиво

умереть, а ему очень хочется красноречиво умереть.

–  Так  что  же?  –  пробормотал  князь.  –  Если  вы  не  захотите  ему

простить, так он и без вас помрет… Теперь он для деревьев переехал.

– О, с моей стороны я ему всё прощаю: можете ему это передать.

–  Это  не  так  надо  понимать,  –  тихо  и  как  бы  нехотя  ответил  князь,

продолжая  смотреть  в  одну  точку  на  полу  и  не  подымая  глаз,  –  надо  так,

чтоб и вы согласились принять от него прощение.

– Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?

–  Если  не  понимаете,  так…  но  вы  ведь  понимаете;  ему  хотелось

тогда… всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и всё…

–  Милый  князь,  –  как-то  опасливо  подхватил  поскорее  князь  Щ.,

переглянувшись  кое  с  кем  из  присутствовавших,  –  рай  на  земле  нелегко

достается;  а  вы  все-таки  несколько  на  рай  рассчитываете;  рай  –  вещь

трудная,  князь,  гораздо  труднее,  чем  кажется  вашему  прекрасному  сердцу.

Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда…

–  Пойдемте  на  музыку,  –  резко  проговорила  Лизавета  Прокофьевна,

сердито подымаясь с места. За нею встали все.

II 

Князь вдруг подошел к Евгению Павловичу.

– Евгений Павлыч, – сказал он с странною горячностью, схватив его за

руку,  –  будьте  уверены,  что  я  вас  считаю  за  самого  благороднейшего  и

лучшего человека, несмотря ни на что; будьте в этом уверены…

Евгений Павлович даже отступил на шаг от удивления. Мгновение он

удерживался  от  нестерпимого  припадка  смеха;  но,  приглядевшись  ближе,

он  заметил,  что  князь  был  как  бы  не  в  себе,  по  крайней  мере  в  каком-то

особенном состоянии.

– Бьюсь об заклад, – вскричал он, – что вы, князь, хотели совсем не то

сказать и, может быть, совсем и не мне… Но что с вами? Не дурно ли вам?

–  Может  быть,  очень  может  быть,  и  вы  очень  тонко  заметили,  что,

может быть, я не к вам хотел подойти.

Сказав это, он как-то странно и даже смешно улыбнулся, но вдруг, как

бы разгорячившись, воскликнул:

–  Не  напоминайте  мне  про  мой  поступок  три  дня  назад!  Мне  очень

стыдно было эти три дня… Я знаю, что я виноват…

– Да… да что же вы такого ужасного сделали?

–  Я  вижу,  что  вам,  может  быть,  за  меня  всех  стыднее,  Евгений

Павлович;  вы  краснеете,  это  черта  прекрасного  сердца.  Я  сейчас  уйду,

будьте уверены.

–  Да  что  это  он?  Припадки,  что  ли,  у  него  так  начинаются?  –

испуганно обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле.

–  Не  обращайте  внимания,  Лизавета  Прокофьевна,  у  меня  не

припадок; я сейчас уйду. Я знаю, что я… обижен природой. Я был двадцать

четыре  года  болен,  до  двадцатичетырехлетнего  возраста  от  рождения.

Примите  же  как  от  больного  и  теперь.  Я  сейчас  уйду,  сейчас,  будьте

уверены. Я не краснею, – потому что ведь от этого странно же краснеть, не

правда ли? – но в обществе я лишний… Я не от самолюбия… Я в эти три

дня передумал и решил, что я вас искренно и благородно должен уведомить

при  первом  случае.  Есть  такие  идеи,  есть  высокие  идеи,  о  которых  я  не

должен  начинать  говорить,  потому  что  я  непременно  всех  насмешу;  князь

Щ.  про  это  самое  мне  сейчас  напомнил…  У  меня  нет  жеста  приличного,

чувства меры нет; у меня слова другие, а не соответственные мысли, а это

унижение  для  этих  мыслей.  И  потому  я  не  имею  права…  к  тому  же  я

мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут обидеть и любят

меня  более,  чем  я  стою,  но  я  знаю  (я  ведь  наверно  знаю),  что  после

двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так

что нельзя не смеяться надо мной… иногда… ведь так?

Он  как  бы  ждал  ответа  и  решения,  озираясь  кругом.  Все  стояли  в

тяжелом недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы, во

всяком  случае  беспричинной  выходки.  Но  эта  выходка  подала  повод  к

странному эпизоду.

– Для чего вы это здесь говорите? – вдруг вскричала Аглая, – для чего

вы это 

им

 говорите? Им! Им!

Казалось, она была в последней степени негодования: глаза ее метали

искры. Князь стоял пред ней немой и безгласный и вдруг побледнел.

–  Здесь  ни  одного  нет,  который  бы  стоил  таких  слов!  –  разразилась

Аглая, – здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего!

Вы  честнее  всех,  благороднее  всех,  лучше  всех,  добрее  всех,  умнее  всех!

Здесь  есть  недостойные  нагнуться  и  поднять  платок,  который  вы  сейчас

уронили…  Для  чего  же  вы  себя  унижаете  и  ставите  ниже  всех?  Зачем  вы

всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?

–  Господи,  можно  ли  было  подумать?  –  всплеснула  руками  Лизавета

Прокофьевна.

– Рыцарь бедный! Ура! – крикнул в упоении Коля.

–  Молчите!..  Как  смеют  меня  здесь  обижать  в  вашем  доме!  –

набросилась  вдруг  Аглая  на  Лизавету  Прокофьевну,  уже  в  том

истерическом  состоянии,  когда  не  смотрят  ни  на  какую  черту  и  переходят

всякое  препятствие.  –  Зачем  меня  все,  все  до  единого  мучают!  Зачем  они,

князь, все три дня пристают ко мне из-за вас? Я ни за что за вас не выйду

замуж! Знайте, что ни за что и никогда! Знайте это! Разве можно выйти за

такого  смешного,  как  вы?  Вы  посмотрите  теперь  в  зеркало  на  себя,  какой

вы  стоите  теперь!..  Зачем,  зачем  они  дразнят  меня,  что  я  за  вас  выйду

замуж? Вы должны это знать! Вы тоже в заговоре с ними!

– Никто никогда не дразнил! – пробормотала в испуге Аделаида.

– На уме ни у кого не было, слова такого не было сказано! – вскричала

Александра Ивановна.

– Кто ее дразнил? Когда ее дразнили? Кто мог ей это сказать? Бредит

она  или  нет?  –  трепеща  от  гнева,  обращалась  ко  всем  Лизавета

Прокофьевна.

–  Все  говорили,  все  до  одного,  все  три  дня!  Я  никогда,  никогда  не

выйду за него замуж!

Прокричав  это,  Аглая  залилась  горькими  слезами,  закрыла  лицо

платком и упала на стул.

– Да он тебя еще и не прос…

– Я вас не просил, Аглая Ивановна, – вырвалось вдруг у князя.

–  Что-о?  –  в  удивлении,  в  негодовании,  в  ужасе  протянула  вдруг

Лизавета Прокофьевна, – что та-а-кое?

Она ушам своим не хотела верить.

–  Я  хотел  сказать…  я  хотел  сказать,  –  затрепетал  князь,  –  я  хотел

только  изъяснить  Аглае  Ивановне…  иметь  такую  честь  объяснить,  что  я

вовсе  не  имел  намерения…  иметь  честь  просить  ее  руки…  даже  когда-

нибудь… Я тут ни в чем не виноват, ей-богу, не виноват, Аглая Ивановна! Я

никогда  не  хотел,  и  никогда  у  меня  в  уме  не  было,  никогда  не  захочу,  вы

сами  увидите;  будьте  уверены!  Тут  какой-нибудь  злой  человек  меня

оклеветал пред вами! Будьте спокойны!

Говоря  это,  он  приблизился  к  Аглае.  Она  отняла  платок,  которым

закрывала лицо, быстро взглянула на него и на всю его испуганную фигуру,

сообразила  его  слова  и  вдруг  разразилась  хохотом  прямо  ему  в  глаза,  –

таким  веселым  и  неудержимым  хохотом,  таким  смешным  и  насмешливым

хохотом,  что  Аделаида  первая  не  выдержала,  особенно  когда  тоже

поглядела  на  князя,  бросилась  к  сестре,  обняла  ее  и  захохотала  таким  же

неудержимым,  школьнически  веселым  смехом,  как  и  та.  Глядя  на  них,

вдруг  стал  улыбаться  и  князь,  и  с  радостным  и  счастливым  выражением

стал повторять:

– Ну, слава богу, слава богу!

Тут  уже  не  выдержала  и  Александра  и  захохотала  от  всего  сердца.

Казалось, этому хохоту всех трех и конца не будет.

–  Ну,  сумасшедшие!  –  пробормотала  Лизавета  Прокофьевна,  –  то

напугают, а то…

Но  смеялся  уже  и  князь  Щ.,  смеялся  и  Евгений  Павлович,  хохотал

Коля без умолку, хохотал, глядя на всех, и князь.

– Пойдемте гулять, пойдемте гулять! – кричала Аделаида, – все вместе

и непременно князь с нами; незачем вам уходить, милый вы человек! Что за

милый он человек, Аглая! Не правда ли, мамаша? К тому же я непременно,

непременно должна его поцеловать и обнять за… за его объяснение сейчас

с Аглаей. Maman, милая, позвольте мне поцеловать его? Аглая! позволь мне

поцеловать 

твоего

 князя! – крикнула шалунья и действительно подскочила

к князю и поцеловала его в лоб. Тот схватил ее руки, крепко сжал, так что

Аделаида  чуть  не  вскрикнула,  с  бесконечною  радостию  поглядел  на  нее  и

вдруг быстро поднес ее руку к губам и поцеловал три раза.

–  Идемте  же!  –  звала  Аглая.  –  Князь,  вы  меня  поведете.  Можно  это,

maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж от меня отказались навеки,

князь?  Да  не  так,  не  так  подают  руку  даме,  разве  вы  не  знаете,  как  надо

взять  под  руку  даму?  Вот  так,  пойдемте,  мы  пойдем  впереди  всех;  хотите

вы идти впереди всех, tête-а-tête?

[22]

Она говорила без умолку, все еще смеясь порывами.

– Слава богу! Слава богу! – твердила Лизавета Прокофьевна, сама не

зная чему радуясь.

«Чрезвычайно  странные  люди!»  –  подумал  князь  Щ.,  может  быть,  в

сотый  уже  раз  с  тех  пор,  как  сошелся  с  ними,  но…  ему  нравились  эти

странные  люди.  Что  же  касается  до  князя,  то,  может  быть,  он  ему  и  не

слишком  нравился;  князь  Щ.  был  несколько  нахмурен  и  как  бы  озабочен,

когда все вышли на прогулку.

Евгений Павлович, казалось, был в самом веселом расположении, всю

дорогу до воксала смешил Александру и Аделаиду, которые с какою-то уже

слишком  особенною  готовностию  смеялись  его  шуткам,  до  того,  что  он

стал мельком подозревать, что они, может быть, совсем его и не слушают.

От  этой  мысли  он  вдруг  и  не  объясняя  причины  расхохотался  наконец

чрезвычайно  и  совершенно  искренно  (таков  уже  был  характер!).  Сестры,

бывшие,  впрочем,  в  самом  праздничном  настроении,  беспрерывно

поглядывали на Аглаю и князя, шедших впереди; видно было, что младшая

сестрица задала им большую загадку. Князь Щ. всё старался заговаривать с

Лизаветой  Прокофьевной  о  вещах  посторонних,  может  быть,  чтобы

развлечь  ее,  и  надоел  ей  ужасно.  Она,  казалось,  была  совсем  с  разбитыми

мыслями,  отвечала  невпопад  и  не  отвечала  иной  раз  совсем.  Но  загадки

Аглаи  Ивановны  еще  не  кончились  в  этот  вечер.  Последняя  пришлась  на

долю  уже  одного  князя.  Когда  отошли  шагов  сто  от  дачи,  Аглая  быстрым

полушепотом сказала своему упорно молчавшему кавалеру:

– Поглядите направо.

Князь взглянул.

–  Глядите  внимательнее.  Видите  вы  ту  скамейку,  в  парке,  вон  где  эти

три больших дерева… зеленая скамейка?

Князь ответил, что видит.

–  Нравится  вам  местоположение?  Я  иногда  рано,  часов  в  семь  утра,

когда все еще спят, сюда одна прихожу сидеть.

Князь пробормотал, что местоположение прекрасное.

– А теперь идите от меня, я не хочу с вами больше идти под руку. Или

лучше идите под руку, но не говорите со мной ни слова. Я хочу одна думать

про себя…

Предупреждение  во  всяком  случае  напрасное:  князь  наверно  не

выговорил бы ни одного слова во всю дорогу и без приказания. Сердце его

застучало ужасно, когда он выслушал о скамейке. Чрез минуту он одумался

и со стыдом прогнал свою нелепую мысль.

В  Павловском  воксале  по  будням,  как  известно  и  как  все  по  крайней

мере утверждают, публика собирается «избраннее», чем по воскресеньям и

по  праздникам,  когда  наезжают  «всякие  люди»  из  города.  Туалеты  не

праздничные,  но  изящные.  На  музыку  сходиться  принято.  Оркестр,  может

быть,  действительно  лучший  из  наших  садовых  оркестров,  играет  вещи

новые. Приличие и чинность чрезвычайные, несмотря на некоторый общий

вид семейственности и даже интимности. Знакомые, всё дачники, сходятся

оглядывать друг друга. Многие исполняют это с истинным удовольствием и

приходят  только  для  этого;  но  есть  и  такие,  которые  ходят  для  одной

музыки. Скандалы необыкновенно редки, хотя, однако же, бывают даже и в

будни. Но без этого ведь невозможно.

На  этот  раз  вечер  был  прелестный,  да  и  публики  было  довольно.  Все

места  около  игравшего  оркестра  были  заняты.  Наша  компания  уселась  на

стульях несколько в стороне, близ самого левого выхода из воксала. Толпа,

музыка несколько оживили Лизавету Прокофьевну и развлекли барышень;

они успели переглянуться кое с кем из знакомых и издали любезно кивнуть

кой-кому  головой;  успели  оглядеть  костюмы,  заметить  кой-какие

странности,  переговорить  о  них,  насмешливо  улыбнуться.  Евгений

Павлович тоже очень часто раскланивался. На Аглаю и князя, которые всё

еще  были  вместе,  кое-кто  уже  обратили  внимание.  Скоро  к  маменьке  и  к

барышням  подошли  кое-кто  из  знакомых  молодых  людей;  двое  или  трое

остались  разговаривать;  все  были  приятели  с  Евгением  Павловичем.

Между  ними  находился  один  молодой  и  очень  красивый  собой  офицер,

очень  веселый,  очень  разговорчивый;  он  поспешил  заговорить  с  Аглаей  и

всеми  силами  старался  обратить  на  себя  ее  внимание.  Аглая  была  с  ним

очень  милостива  и  чрезвычайно  смешлива.  Евгений  Павлович  попросил  у

князя позволения познакомить его с этим приятелем; князь едва понял, что

с  ним  хотят  делать,  но  знакомство  состоялось,  оба  раскланялись  и  подали

друг  другу  руки.  Приятель  Евгения  Павловича  сделал  один  вопрос,  но

князь,  кажется,  на  него  не  ответил  или  до  того  странно  промямлил  что-то

про себя, что офицер посмотрел на него очень пристально, взглянул потом

на Евгения Павловича, тотчас понял, для чего тот выдумал это знакомство,

чуть-чуть  усмехнулся  и  обратился  опять  к  Аглае.  Один  Евгений  Павлович

заметил, что Аглая внезапно при этом покраснела.

Князь  даже  и  не  замечал  того,  что  другие  разговаривают  и

любезничают  с  Аглаей,  даже  чуть  не  забывал  минутами,  что  и  сам  сидит

подле  нее.  Иногда  ему  хотелось  уйти  куда-нибудь,  совсем  исчезнуть

отсюда, и даже ему бы нравилось мрачное, пустынное место, только чтобы

быть  одному  с  своими  мыслями  и  чтобы  никто  не  знал,  где  он  находится.

Или  по  крайней  мере  быть  у  себя  дома,  на  террасе,  но  так,  чтобы  никого

при этом не было, ни Лебедева, ни детей; броситься на свой диван, уткнуть

лицо  в  подушку  и  пролежать  таким  образом  день,  ночь,  еще  день.

Мгновениями ему мечтались и горы, и именно одна знакомая точка в горах,

которую он всегда любил припоминать и куда он любил ходить, когда еще

жил  там,  и  смотреть  оттуда  вниз  на  деревню,  на  чуть  мелькавшую  внизу

белую нитку водопада, на белые облака, на заброшенный старый замок. О,

как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, – о! всю жизнь об

этом  только  –  и  на  тысячу  лет  бы  хватило!  И  пусть,  пусть  здесь  совсем

забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не знали его, и

всё это видение было бы в одном только сне. Да и не всё ли равно, что во

сне,  что  наяву!  –  Иногда  вдруг  он  начинал  приглядываться  к  Аглае  и  по

пяти минут не отрывался взглядом от ее лица; но взгляд его был слишком

странен: казалось, он глядел на нее как на предмет, находящийся от него за

две версты, или как бы на портрет ее, а не на нее самоё.

–  Что  вы  на  меня  так  смотрите,  князь?  –  сказала  она  вдруг,  прерывая

веселый разговор и смех с окружающими. – Я вас боюсь; мне все кажется,

что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем,

чтоб его пощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?

Князь  выслушал,  казалось,  в  удивлении,  что  к  нему  обратились,

сообразил,  хотя,  может  быть,  и  не  совсем  понял,  не  ответил,  но,  видя,  что

она  и  все  смеются,  вдруг  раздвинул  рот  и  начал  смеяться  и  сам.  Смех

кругом  усилился;  офицер,  должно  быть,  человек  смешливый,  просто

прыснул со смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя:

– Идиот!

–  Господи!  Да  неужели  она  такого…  неужели  ж  она  совсем

помешается! – проскрежетала про себя Лизавета Прокофьевна.

–  Это  шутка.  Это  та  же  шутка,  что  и  тогда  с  «бедным  рыцарем»,  –

твердо  прошептала  ей  на  ухо  Александра,  –  и  ничего  больше!  Она,  по-

своему,  его  опять  на  зубок  подняла.  Только  слишком  далеко  зашла  эта

шутка;  это  надо  прекратить,  maman!  Давеча  она  как  актриса  коверкалась,

нас из-за шалости напугала…

–  Еще  хорошо,  что  на  такого  идиота  напала,  –  перешепнулась  с  ней

Лизавета Прокофьевна. Замечание дочери все-таки облегчило ее.

Князь, однако же, слышал, как его назвали идиотом, и вздрогнул, но не

от  того,  что  его  назвали  идиотом.  «Идиота»  он  тотчас  забыл.  Но  в  толпе,

недалеко  от  того  места,  где  он  сидел,  откуда-то  сбоку  –  он  бы  никак  не

указал,  в  каком  именно  месте  и  в  какой  точке,  –  мелькнуло  одно  лицо,

бледное  лицо,  с  курчавыми  темными  волосами,  с  знакомыми,  очень

знакомыми улыбкой и взглядом, – мелькнуло и исчезло. Очень могло быть,

что  это  только  вообразилось  ему;  от  всего  видения  остались  у  него  в

впечатлении  кривая  улыбка,  глаза  и  светло-зеленый  франтовской  шейный

галстук, бывший на промелькнувшем господине. Исчез ли этот господин в

толпе или прошмыгнул в воксал, князь тоже не мог бы определить.

Но  минуту  спустя  он  вдруг  быстро  и  беспокойно  стал  озираться

кругом; 

это 

первое 

видение 

могло 

быть 

предвестником 

и

предшественником  второго  видения.  Это  должно  было  быть  наверно.

Неужели  он  забыл  о  возможной  встрече,  когда  отправлялись  в  воксал?

Правда,  когда  он  шел  в  воксал,  то,  кажется,  и  не  знал  совсем,  что  идет

сюда,  –  в  таком  он  был  состоянии.  Если  б  он  умел  или  мог  быть

внимательнее,  то  он  еще  четверть  часа  назад  мог  бы  заметить,  что  Аглая

изредка и тоже как бы с беспокойством мельком оглядывается, тоже точно

ищет  чего-то  кругом  себя.  Теперь,  когда  беспокойство  его  стало  сильно

заметно,  возросло  волнение  и  беспокойство  Аглаи,  и  лишь  только  он

оглядывался  назад,  почти  тотчас  же  оглядывалась  и  она.  Разрешение

тревоги скоро последовало.

Из того самого бокового выхода из воксала, близ которого помещались

князь и вся компания Епанчиных, вдруг показалась целая толпа, человек по

крайней  мере  в  десять.  Впереди  толпы  были  три  женщины;  две  из  них

были удивительно хороши собой, и не было ничего странного, что за ними

двигается  столько  поклонников.  Но  и  поклонники,  и  женщины,  –  всё  это

было  нечто  особенное,  нечто  совсем  не  такое,  как  остальная  публика,

собравшаяся на музыку. Их тотчас заметили почти все, но большею частию

старались  показывать  вид,  что  совершенно  их  не  видят,  и  только  разве

некоторые  из  молодежи  улыбнулись  на  них,  передавая  друг  другу  что-то

вполголоса.  Не  видеть  их  совсем  было  нельзя:  они  явно  заявляли  себя,

говорили  громко,  смеялись.  Можно  было  предположить,  что  между  ними

многие и хмельные, хотя на вид некоторые были в франтовских и изящных

костюмах;  но  тут  же  были  люди  и  весьма  странного  вида,  в  странном

платье,  с  странно  воспламененными  лицами;  между  ними  было  несколько

военных;  были  и  не  из  молодежи;  были  комфортно  одетые,  в  широко  и

изящно сшитом платье, с перстнями и запонками, в великолепных смоляно-

черных  париках  и  бакенбардах  и  с  особенно  благородною,  хотя  несколько

брезгливою осанкой в лице, но от которых, впрочем, сторонятся в обществе

как  от  чумы.  Между  нашими  загородными  собраниями,  конечно,  есть  и

отличающиеся  необыкновенною  чинностию  и  имеющие  особенно

хорошую  репутацию;  но  самый  осторожный  человек  не  может  всякую

минуту защититься от кирпича, падающего с соседнего дома. Этот кирпич

готовился теперь упасть и на чинную публику, собравшуюся у музыки.

Чтобы  перейти  из  воксала  на  площадку,  где  расположен  оркестр,

надобно  сойти  три  ступеньки.  У  самых  этих  ступенек  и  остановилась

толпа;  сходить  не  решались,  но  одна  из  женщин  выдвинулась  вперед;  за

нею осмелились последовать только двое из ее свиты. Один был довольно

скромного  вида  человек  средних  лет,  с  порядочною  наружностью  во  всех

отношениях,  но  имевший  вид  решительного  бобыля,  то  есть  из  таких,

которые  никогда  никого  не  знают  и  которых  никто  не  знает.  Другой,  не

отставший  от  своей  дамы,  был  совсем  оборванец,  самого  двусмысленного

вида.  Никто  больше  не  последовал  за  эксцентричною  дамой;  но,  сходя

вниз,  она  даже  и  не  оглянулась  назад,  как  будто  ей  решительно  всё  равно

было, следуют ли за ней или нет. Она смеялась и громко разговаривала по-

прежнему;  одета  была  с  чрезвычайным  вкусом  и  богато,  но  несколько

пышнее,  чем  следовало.  Она  направилась  мимо  оркестра  на  другую

сторону площадки, где близ дороги ждала кого-то чья-то коляска.

Князь не видал 

ее

 уже с лишком три месяца. Все эти дни по приезде в

Петербург  он  собирался  быть  у  нее;  но,  может  быть,  тайное  предчувствие

останавливало его. По крайней мере, он никак не мог угадать предстоящее

ему  впечатление  при  встрече  с  нею,  а  он  со  страхом  старался  иногда

представить  его.  Одно  было  ясно  ему,  –  что  встреча  будет  тяжелая.

Несколько  раз  припоминал  он  в  эти  шесть  месяцев  то  первое  ощущение,

которое  произвело  на  него  лицо  этой  женщины,  еще  когда  он  увидал  его

только  на  портрете;  но  даже  во  впечатлении  от  портрета,  припоминал  он,

было  слишком  много  тяжелого.  Тот  месяц  в  провинции,  когда  он  чуть  не

каждый  день  виделся  с  нею,  произвел  на  него  действие  ужасное,  до  того,

что  князь  отгонял  иногда  даже  воспоминания  об  этом  еще  недавнем

времени.  В  самом  лице  этой  женщины  всегда  было  для  него  что-то

мучительное;  князь,  разговаривая  с  Рогожиным,  перевел  это  ощущение

ощущением  бесконечной  жалости,  и  это  была  правда:  лицо  это  еще  с

портрета вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление

сострадания  и  даже  страдания  за  это  существо  не  оставляло  никогда  его

сердца, не оставило и теперь. О нет, даже было еще сильнее. Но тем, что он

говорил  Рогожину,  князь  остался  недоволен;  и  только  теперь,  в  это

мгновение 

ее 

внезапного 

появления, 

он 

понял, 

может 

быть,

непосредственным  ощущением,  чего  недоставало  в  его  словах  Рогожину.

Недоставало слов, которые могли бы выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в

эту  минуту,  вполне  ощущал  его;  он  был  уверен,  был  вполне  убежден,  по

своим  особым  причинам,  что  эта  женщина  –  помешанная.  Если  бы,  любя

женщину более всего на свете или предвкушая возможность такой любви,

вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под палкой смотрителя, –

то  такое  впечатление  было  бы  несколько  сходно  с  тем,  что  ощутил  теперь

князь.

–  Что  с  вами?  –  быстро  прошептала  Аглая,  оглядываясь  на  него  и

наивно дергая его за руку.

Он  повернул  к  ней  голову,  поглядел  на  нее,  взглянул  в  ее  черные,

непонятно  для  него  сверкавшие  в  эту  минуту  глаза,  попробовал

усмехнуться  ей,  но  вдруг,  точно  мгновенно  забыв  ее,  опять  отвел  глаза

направо и опять стал следить за своим чрезвычайным видением. Настасья

Филипповна  проходила  в  эту  минуту  мимо  самых  стульев  барышень.

Евгений  Павлович  продолжал  рассказывать  что-то,  должно  быть,  очень

смешное  и  интересное,  Александре  Ивановне,  говорил  быстро  и

одушевленно.  Князь  помнил,  что  Аглая  вдруг  произнесла  полушепотом:

«Какая…»

Слово  неопределенное  и  недоговоренное;  она  мигом  удержалась  и  не

прибавила  ничего  более,  но  этого  было  уже  довольно.  Настасья

Филипповна, проходившая как бы не примечая никого в особенности, вдруг

обернулась  в  их  сторону  и  как  будто  только  теперь  приметила  Евгения

Павловича.

– Б-ба! Да ведь вот он! – воскликнула она, вдруг останавливаясь. – То

ни  с  какими  курьерами  не  отыщешь,  то  как  нарочно  там  сидит,  где  и  не

вообразишь… Я ведь думала, что ты там… у дяди!

Евгений  Павлович  вспыхнул,  бешено  посмотрел  на  Настасью

Филипповну, но поскорей опять от нее отвернулся.

–  Что?!  Разве  не  знаешь?  Он  еще  не  знает,  представьте  себе!

Застрелился!  Давеча  утром  дядя  твой  застрелился!  Мне  еще  давеча  в  два

часа  сказывали;  да  уж  полгорода  теперь  знает;  трехсот  пятидесяти  тысяч

казенных нет, говорят, а другие говорят: пятисот. А я-то всё рассчитывала,

что  он  тебе  еще  наследство  оставит;  всё  просвистал.  Развратнейший  был

старикашка… Ну, прощай, bonne chance!

[23]

 Так неужели не съездишь? То-

то  ты  в  отставку  заблаговременно  вышел,  хитрец!  Да  вздор,  знал,  знал

заране: может, вчера еще знал…

Хотя  в  наглом  приставании,  в  афишевании  знакомства  и  короткости,

которых  не  было,  заключалась  непременно  цель,  и  в  этом  уже  не  могло

быть  теперь  никакого  сомнения,  –  но  Евгений  Павлович  думал  сначала

отделаться как-нибудь так, и во что бы ни стало не заметить обидчицы. Но

слова Настасьи Филипповны ударили в него как громом; услыхав о смерти

дяди,  он  побледнел  как  платок,  и  повернулся  к  вестовщице.  В  эту  минуту

Лизавета Прокофьевна быстро поднялась с места, подняла всех за собой и

чуть  не  побежала  оттуда.  Только  князь  Лев  Николаевич  остался  на  одну

секунду  на  месте,  как  бы  в  нерешимости,  да  Евгений  Павлович  всё  еще

стоял, не опомнившись. Но Епанчины не успели отойти и двадцати шагов,

как разразился страшный скандал.

Офицер,  большой  приятель  Евгения  Павловича,  разговаривавший  с

Аглаей, был в высшей степени негодования:

–  Тут  просто  хлыст  надо,  иначе  ничем  не  возьмешь  с  этою  тварью!  –

почти  громко  проговорил  он.  (Он,  кажется,  был  и  прежде  конфидентом

Евгения Павловича.)

Настасья  Филипповна  мигом  обернулась  к  нему.  Глаза  ее  сверкнули;

она  бросилась  к  стоявшему  в  двух  шагах  от  нее  и  совсем  незнакомому  ей

молодому  человеку,  державшему  в  руке  тоненькую,  плетеную  тросточку,

вырвала  ее  у  него  из  рук  и  изо  всей  силы  хлестнула  своего  обидчика

наискось  по  лицу.  Всё  это  произошло  в  одно  мгновение…  Офицер,  не

помня себя, бросился на нее; около Настасьи Филипповны уже не было ее

свиты;  приличный  господин  средних  лет  уже  успел  стушеваться

совершенно, а господин навеселе стоял в стороне и хохотал что было мочи.

Чрез  минуту,  конечно,  явилась  бы  полиция,  но  в  эту  минуту  горько

пришлось  бы  Настасье  Филипповне,  если  бы  не  подоспела  неожиданная

помощь: князь, остановившийся тоже в двух шагах, успел схватить сзади за

руки  офицера.  Вырывая  свою  руку,  офицер  сильно  оттолкнул  его  в  грудь;

князь отлетел шага на три и упал на стул. Но у Настасьи Филипповны уже

явились  еще  два  защитника.  Пред  нападавшим  офицером  стоял  боксер,

автор  знакомой  читателю  статьи  и  действительный  член  прежней

рогожинской компании.

–  Келлер!  Поручик  в  отставке,  –  отрекомендовался  он  с  форсом.  –

Угодно  врукопашную,  капитан,  то,  заменяя  слабый  пол,  к  вашим  услугам;

произошел  весь  английский  бокс.  Не  толкайтесь,  капитан;  сочувствую

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: