| человеком
. А так
как
люди
гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и
камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь
потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто
дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал
бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в
том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
– А все-таки вам в приемную бы пожаловать, – заметил он по
возможности настойчивее.
– Да вот сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, – весело
засмеялся князь, – а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой
плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и
доложить самим.
– Я посетителя такого, как вы, без секретаря доложить не могу, а к
тому же и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого,
пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
– Чиновник-то?
– Гаврила-то Ардалионыч? Нет. Он в Компании от себя служит.
Узелок-то постановьте хоть вон сюда.
– Я уж об этом думал; если позволите. И знаете, сниму я и плащ?
– Конечно, не в плаще же входить к нему.
Князь встал, поспешно снял с себя плащ и остался в довольно
приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету
шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские серебряные часы.
Хотя князь был и дурачок, – лакей уж это решил, – но все-таки
генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать
долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему
почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он
возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
– А генеральша когда принимает? – спросил князь, усаживаясь опять
на прежнее место.
– Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу. Модистку и в
одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других
допускают, даже к раннему завтраку допускают.
– Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, – заметил
князь, – а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой – так
русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
– Не топят?
– Да, да и дома устроены иначе, то есть печи и окна.
– Гм! А долго вы изволили ездить?
– Да четыре года. Впрочем, я все на одном почти месте сидел, в
деревне.
– Отвыкли от нашего-то?
– И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не
забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю».
Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все
говорить по-русски хочется.
– Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепился лакей, а
невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)
– В Петербурге? Совсем почти нет, так, только проездом. И прежде
ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят, кто и
знал-то, так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много
говорят.
– Гм!.. Суды. Суды-то оно правда, что суды. А что, как там,
справедливее в суде или нет?
– Не знаю. Я про наши много хорошего слышал. Вот опять у нас
смертной казни нет.
– А там казнят?
– Да. Я во Франции видел, в Лионе. Меня туда Шнейдер с собою брал.
– Вешают?
– Нет, во Франции всё головы рубят.
– Что же, кричит?
– Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий
нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит
так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда
объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно!
Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины
глядели.
– Не их дело.
– Конечно! Конечно! Этакую муку!.. Преступник был человек умный,
бесстрашный, сильный, в летах, Легро по фамилии. Ну вот, я вам говорю,
верьте не верьте, на эшафот всходил – плакал, белый как бумага. Разве это
возможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал, чтоб
от страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не
плакал, человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту делается,
до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего!
Сказано: «Не убий», так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя.
Вот я уж месяц назад это видел, а до сих пор у меня как пред глазами. Раз
пять снилось.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его
бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с
сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не
хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на
мысль.
– Хорошо еще вот, что муки немного, – заметил он, – когда голова
отлетает.
– Знаете ли что? – горячо подхватил князь, – вот вы это заметили, и это
все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже?
Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже
и такая мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при
этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного
страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть
пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот,
что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом
через полминуты, потом теперь, вот сейчас – душа из тела вылетит, и что
человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что
наверно
. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он
склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее.
Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так многие говорили? Я до того
этому верю, что прямо вам скажу мое мнение. Убивать за убийство
несоразмерно большее наказание, чем самое преступление. Убийство по
приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого
убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще
надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали,
что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут,
всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче,
отнимают
Достарыңызбен бөлісу: | 
