Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

что-то, – так кто же? Где же? Все это он думал в эти две минуты решить!

Невдалеке  была  церковь,  и  вершина  собора  с  позолоченною  крышей

сверкала  на  ярком  солнце.  Он  помнил,  что  ужасно  упорно  смотрел  на  эту

крышу  и  на  лучи,  от  нее  сверкавшие;  оторваться  не  мог  от  лучей:  ему

казалось,  что  эти  лучи  его  новая  природа,  что  он  чрез  три  минуты  как-

нибудь  сольется  с  ними…  Неизвестность  и  отвращение  от  этого  нового,

которое  будет  и  сейчас  наступит,  были  ужасны;  но  он  говорит,  что  ничего

не было для него в это время тяжеле, как беспрерывная мысль: «Что, если

бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И все

это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего

бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром

не  истратил!»  Он  говорил,  что  эта  мысль  у  него  наконец  в  такую  злобу

переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорей застрелили.

Князь вдруг замолчал; все ждали, что он будет продолжать и выведет

заключение.

– Вы кончили? – спросила Аглая.

– Что? кончил, – сказал князь, выходя из минутной задумчивости.

– Да для чего же вы про это рассказали?

– Так… мне припомнилось… я к разговору…

–  Вы  очень  обрывисты,  –  заметила  Александра,  –  вы,  князь,  верно,

хотели  вывести,  что  ни  одного  мгновения  на  копейки  ценить  нельзя,  и

иногда  пять  минут  дороже  сокровища.  Все  это  похвально,  но  позвольте,

однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал…

ведь  ему  переменили  же  наказание,  стало  быть,  подарили  же  эту

«бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил

ли каждую-то минуту «счетом»?

– О нет, он мне сам говорил, – я его уже про это спрашивал, – вовсе не

так жил и много, много минут потерял.

– Ну, стало быть, вот вам и опыт, стало быть, и нельзя жить взаправду,

«отсчитывая счетом». Почему-нибудь да нельзя же.

– Да, почему-нибудь да нельзя же, – повторил князь, – мне самому это

казалось… А все-таки, как-то не верится…

– То есть вы думаете, что умнее всех проживете? – сказала Аглая.

– Да, мне и это иногда думалось.

– И думается?

–  И  думается,  –  отвечал  князь,  по-прежнему  с  тихою  и  даже  робкою

улыбкой  смотря  на  Аглаю;  но  тотчас  же  рассмеялся  опять  и  весело

посмотрел на нее.

– Скромно! – сказала Аглая, почти раздражаясь.

– А какие, однако же, вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня так всё это

поразило в его рассказе, что я потом во сне видел, именно эти пять минут

видел…

Он пытливо и серьезно еще раз обвел глазами своих слушательниц.

– Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? – спросил он вдруг, как бы в

замешательстве, но, однако же, прямо смотря всем в глаза.

– За что? – вскричали все три девицы в удивлении.

– Да вот, что я все как будто учу…

Все засмеялись.

– Если сердитесь, то не сердитесь, – сказал он, – я ведь сам знаю, что

меньше  других  жил  и  меньше  всех  понимаю  в  жизни.  Я,  может  быть,

иногда очень странно говорю…

И он решительно сконфузился.

– Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а

больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? – строго и привязчиво начала

Аглая, – и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого

нет  торжества  с  вашей  стороны.  С  вашим  квиетизмом  можно  и  сто  лет

жизни  счастьем  наполнить.  Вам  покажи  смертную  казнь  и  покажи  вам

пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да

еще довольны останетесь. Этак можно прожить.

– За что ты все злишься, не понимаю, – подхватила генеральша, давно

наблюдавшая  лица  говоривших,  –  и  о  чем  вы  говорите,  тоже  не  могу

понять.  Какой  пальчик  и  что  за  вздор?  Князь  прекрасно  говорит,  только

немного  грустно.  Зачем  ты  его  обескураживаешь?  Он  когда  начал,  то

смеялся, а теперь совсем осовел.

–  Ничего,  maman.  А  жаль,  князь,  что  вы  смертной  казни  не  видели,  я

бы вас об одном спросила.

– Я видел смертную казнь, – отвечал князь.

–  Видели?  –  вскричала  Аглая.  –  Я  бы  должна  была  догадаться!  Это

венчает все дело. Если видели, как же вы говорите, что все время счастливо

прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?

– А разве в вашей деревне казнят? – спросила Аделаида.

–  Я  в  Лионе  видел,  я  туда  с  Шнейдером  ездил,  он  меня  брал.  Как

приехал, так и попал.

–  Что  же,  вам  очень  понравилось?  Много  назидательного?

Полезного? – спрашивала Аглая.

– Мне это вовсе не понравилось, и я после того немного болен был, но

признаюсь, что смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог.

– Я бы тоже глаз оторвать не могла, – сказала Аглая.

– Там очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже в газетах

потом пишут об этих женщинах.

– Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым хотят

сказать  (а  стало  быть,  оправдать),  что  это  дело  мужское.  Поздравляю  за

логику. И вы так же, конечно, думаете?

– Расскажите про смертную казнь, – перебила Аделаида.

– Мне бы очень не хотелось теперь… – смешался и как бы нахмурился

князь.

– Вам точно жалко нам рассказывать, – кольнула Аглая.

–  Нет,  я  потому,  что  я  уже  про  эту  самую  смертную  казнь  давеча

рассказывал.

– Кому рассказывали?

– Вашему камердинеру, когда дожидался…

– Какому камердинеру? – раздалось со всех сторон.

– А вот что в передней сидит, такой с проседью, красноватое лицо; я в

передней сидел, чтобы к Ивану Федоровичу войти.

– Это странно, – заметила генеральша.

–  Князь  –  демократ,  –  отрезала  Аглая,  –  ну,  если  Алексею

рассказывали, нам уж не можете отказать.

– Я непременно хочу слышать, – повторила Аделаида.

–  Давеча,  действительно,  –  обратился  к  ней  князь,  несколько  опять

одушевляясь  (он,  казалось,  очень  скоро  и  доверчиво  одушевлялся),  –

действительно  у  меня  мысль  была,  когда  вы  у  меня  сюжет  для  картины

спрашивали,  дать  вам  сюжет:  нарисовать  лицо  приговоренного  за  минуту

до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться

на эту доску.

–  Как  лицо?  Одно  лицо?  –  спросила  Аделаида.  –  Странный  будет

сюжет, и какая же тут картина?

–  Не  знаю,  почему  же?  –  с  жаром  настаивал  князь.  –  Я  в  Базеле

недавно одну такую картину видел. Мне очень хочется вам рассказать… Я

когда-нибудь расскажу… очень меня поразила.

–  О  базельской  картине  вы  непременно  расскажете  после,  –  сказала

Аделаида,  –  а  теперь  растолкуйте  мне  картину  из  этой  казни.  Можете

передать так, как вы это себе представляете? Как же это лицо нарисовать?

Так, одно лицо? Какое же это лицо?

–  Это  ровно  за  минуту  до  смерти,  –  с  полною  готовностию  начал

князь,  увлекаясь  воспоминанием  и,  по-видимому,  тотчас  же  забыв  о  всем

остальном, – тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что

ступил на эшафот. Тут он взглянул в мою сторону; я поглядел на его лицо и

всё понял… Впрочем, ведь как это рассказать! Мне ужасно бы, ужасно бы

хотелось, чтобы вы или кто-нибудь это нарисовал! Лучше бы, если бы вы!

Я  тогда  же  подумал,  что  картина  будет  полезная.  Знаете,  тут  нужно  всё

представить, что было заранее, всё, всё. Он жил в тюрьме и ждал казни, по

крайней  мере  еще  чрез  неделю;  он  как-то  рассчитывал  на  обыкновенную

формалистику, что бумага еще должна куда-то пойти и только чрез неделю

выйдет.  А  тут  вдруг  по  какому-то  случаю  дело  было  сокращено.  В  пять

часов утра он спал. Это было в конце октября; в пять часов еще холодно и

темно.  Вошел  тюремный  пристав,  тихонько,  со  стражей,  и  осторожно

тронул  его  за  плечо;  тот  приподнялся,  облокотился,  –  видит  свет:  «Что

такое?»  –  «В  десятом  часу  смертная  казнь».  Он  со  сна  не  поверил,  начал

было  спорить,  что  бумага  выйдет  чрез  неделю,  но  когда  совсем  очнулся,

перестал  спорить  и  замолчал,  –  так  рассказывали,  –  потом  сказал:  «Все-

таки тяжело так вдруг…» – и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить.

Тут  часа  три-четыре  проходят  на  известные  вещи:  на  священника,  на

завтрак, к которому ему вино, кофей и говядину дают (ну, не насмешка ли

это?  Ведь,  подумаешь,  как  это  жестоко,  а  с  другой  стороны,  ей-богу,  эти

невинные  люди  от  чистого  сердца  делают  и  уверены,  что  это

человеколюбие),  потом  туалет  (вы  знаете,  что  такое  туалет  преступника?),

наконец везут по городу до эшафота… Я думаю, что вот тут тоже кажется,

что  еще  бесконечно  жить  остается,  пока  везут.  Мне  кажется,  он,  наверно,

думал дорогой: «Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду,

потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-

то  доедем  до  булочника!»  Кругом  народ,  крик,  шум,  десять  тысяч  лиц,

десять  тысяч  глаз,  –  все  это  надо  перенести,  а  главное,  мысль:  «Вот  их

десять  тысяч,  а  их  никого  не  казнят,  а  меня-то  казнят!»  Ну,  вот  это  все

предварительно.  На  эшафот  ведет  лесенка;  тут  он  пред  лесенкой  вдруг

заплакал,  а  это  был  сильный  и  мужественный  человек,  большой  злодей,

говорят, был. С ним все время неотлучно был священник, и в тележке с ним

ехал, и все говорил, – вряд ли тот слышал: и начнет слушать, а с третьего

слова уж не понимает. Так должно быть. Наконец стал всходить на лесенку;

тут  ноги  перевязаны  и  потому  движутся  шагами  мелкими.  Священник,

должно  быть,  человек  умный,  перестал  говорить,  а  все  ему  крест  давал

целовать.  Внизу  лесенки  он  был  очень  бледен,  а  как  поднялся  и  стал  на

эшафот, стал вдруг белый как бумага, совершенно как белая писчая бумага.

Наверно,  у  него  ноги  слабели  и  деревенели,  и  тошнота  была,  –  как  будто

что  его  давит  в  горле,  и  от  этого  точно  щекотно,  –  чувствовали  вы  это

когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рассудок

остается,  но  никакой  уже  власти  не  имеет?  Мне  кажется,  если,  например,

неминуемая  гибель,  дом  на  вас  валится,  то  тут  вдруг  ужасно  захочется

сесть  и  закрыть  глаза  и  ждать  –  будь  что  будет!..  Вот  тут-то,  когда

начиналась  эта  слабость,  священник  поскорей,  скорым  таким  жестом  и

молча, ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький такой крест,

серебряный,  четырехконечный,  –  часто  подставлял,  поминутно.  И  как

только  крест  касался  губ,  он  глаза  открывал,  и  опять  на  несколько  секунд

как  бы  оживлялся,  и  ноги  шли.  Крест  он  с  жадностию  целовал,  спешил

целовать,  точно  спешил  не  забыть  захватить  что-то  про  запас,  на  всякий

случай,  но  вряд  ли  в  эту  минуту  что-нибудь  религиозное  сознавал.  И  так

было до самой доски… Странно, что редко в эти самые последние секунды

в  обморок  падают!  Напротив,  голова  ужасно  живет  и  работает,  должно

быть,  сильно,  сильно,  сильно,  как  машина  в  ходу;  я  воображаю,  так  и

стучат  разные  мысли,  всё  неконченные  и,  может  быть,  и  смешные,

посторонние такие мысли: «Вот этот глядит – у него бородавка на лбу, вот у

палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все знаешь и все

помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок

упасть  нельзя,  и  все  около  нее,  около  этой  точки  ходит  и  вертится.  И

подумать,  что  это  так  до  самой  последней  четверти  секунды,  когда  уже

голова на плахе лежит, и ждет, и… 

знает,

 и вдруг услышит над собой, как

железо склизнуло! Это непременно услышишь! Я бы, если бы лежал, я бы

нарочно  слушал  и  услышал!  Тут,  может  быть,  только  одна  десятая  доля

мгновения,  но  непременно  услышишь!  И  представьте  же,  до  сих  пор  еще

спорят,  что,  может  быть,  голова  когда  и  отлетит,  то  еще  с  секунду,  может

быть, знает, что она отлетела, – каково понятие! А что, если пять секунд!..

Нарисуйте  эшафот  так,  чтобы  видна  была  ясно  и  близко  одна  только

последняя  ступень;  преступник  ступил  на  нее:  голова,  лицо  бледное  как

бумага,  священник  протягивает  крест,  тот  с  жадностию  протягивает  свои

синие  губы  и  глядит,  и  – 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: