Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…



жүктеу 2,65 Mb.
Pdf просмотр
бет14/61
Дата06.01.2022
өлшемі2,65 Mb.
#36843
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   61
“Идиот” Достоевский

да,

  я  бы  тотчас  же  дала

согласие,  но  он  сказал 

нет,

  и  я  отказала.  Тут  вся  моя  жизнь  на  одном

волоске висела; чего серьезнее?

–  Но  князь,  почему  тут  князь?  И  что  такое,  наконец,  князь?  –

пробормотал  генерал,  почти  уж  не  в  силах  сдержать  свое  негодование  на

такой обидный даже авторитет князя.

– А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в

истинно  преданного  человека  поверила.  Он  в  меня  с  одного  взгляда

поверил, и я ему верю.

–  Мне  остается  только  отблагодарить  Настасью  Филипповну  за

чрезвычайную  деликатность,  с  которою  она…  со  мной  поступила,  –

проговорил наконец дрожащим голосом и с кривившимися губами бледный




Ганя,  –  это,  конечно,  так  тому  и  следовало…  Но…  князь…  Князь  в  этом

деле…


–  До  семидесяти  пяти  тысяч  добирается,  что  ли?  –  оборвала  вдруг

Настасья  Филипповна,  –  вы  это  хотели  сказать?  Не  запирайтесь,  вы

непременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить:

вы эти семьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на

волю даром. Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца!

Завтра – по-новому, а сегодня – я именинница и сама по себе, в первый раз

в целой жизни! Генерал, возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот

он; а с завтрашнего дня я совсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не

будет вечеров, господа!

Сказав это, она вдруг встала, как будто желая уйти.

–  Настасья  Филипповна!  Настасья  Филипповна!  –  послышалось  со

всех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все с

беспокойством  слушали  эти  порывистые,  лихорадочные,  исступленные

слова;  все  ощущали  какой-то  беспорядок,  никто  не  мог  добиться  толку,

никто  не  мог  ничего  понять.  В  это  мгновение  раздался  вдруг  звонкий,

сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.

–  А!  а-а!  Вот  и  развязка!  Наконец-то!  Половина  двенадцатого!  –

вскричала  Настасья  Филипповна,  –  прошу  вас  садиться,  господа,  это

развязка!

Сказав  это,  она  села  сама.  Странный  смех  трепетал  на  губах  ее.  Она

сидела молча, в лихорадочном ожидании, и смотрела на дверь.

– Рогожин и сто тысяч, сомнения нет, – пробормотал про себя Птицын.




XV 

Вошла горничная Катя, сильно испуганная.

– Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились,

и  всё  хмельные-с,  сюда  просятся,  говорят,  что  Рогожин  и  что  вы  сами

знаете.

– Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

–  Неужто…  всех-с,  Настасья  Филипповна?  Совсем  ведь  безобразные.

Страсть!


–  Всех,  всех  впусти,  Катя,  не  бойся,  всех  до  одного,  а  то  и  без  тебя

войдут.  Вон  уж  как  шумят,  точно  давеча.  Господа,  вы,  может  быть,

обижаетесь,  –  обратилась  она  к  гостям,  –  что  я  такую  компанию  при  вас

принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень,

очень  бы  желалось,  чтобы  вы  все  согласились  быть  при  этой  развязке

моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…

Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но стало

совершенно  ясно,  что  всё  это  было  рассчитано  и  устроено  заранее,  и  что

Настасью  Филипповну,  –  хоть  она  и,  конечно,  с  ума  сошла,  –  теперь  не

собьешь.  Всех  мучило  ужасно  любопытство.  Притом  же  и  пугаться-то

очень было некому. Дам было только две: Дарья Алексеевна, барыня бойкая

и видавшая всякие виды и которую трудно было сконфузить, и прекрасная,

но молчаливая незнакомка. Но молчаливая незнакомка вряд ли что и понять

могла:  это  была  приезжая  немка  и  русского  языка  ничего  не  знала;  кроме

того, кажется, была столько же глупа, сколько и прекрасна. Она была внове

и  уже  принято  было  приглашать  ее  на  известные  вечера  в  пышнейшем

костюме, причесанную как на выставку, и сажать как прелестную картинку

для того, чтобы скрасить вечер, – точно так, как иные добывают для своих

вечеров  у  знакомых,  на  один  раз,  картину,  вазу,  статую  или  экран.  Что  же

касается  мужчин,  то  Птицын,  например,  был  приятель  с  Рогожиным,

Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но

хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять

до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в

чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то

необыкновенную  тревогу  кругом  и  в  Настасье  Филипповне,  которую

обожал,  как  свою  внучку;  но  он  скорее  бы  умер,  чем  ее  в  такую  минуту

покинул.  Что  же  касается  Афанасия  Ивановича,  то,  конечно,  он  себя

компрометировать  в  таких  приключениях  не  мог;  но  он  слишком  был




заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот;

да  и  Настасья  Филипповна  выронила  на  его  счет  два-три  словечка  таких,

что уехать никак нельзя было, не разъяснив окончательно дела. Он решился

досидеть  до  конца  и  уже  совершенно  замолчать  и  оставаться  лишь

наблюдателем,  что,  конечно,  и  требовалось  его  достоинством.  Один  лишь

генерал  Епанчин,  только  сейчас  пред  этим  разобиженный  таким

бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог

теперь  обидеться  всеми  этими  необыкновенными  эксцентричностями  или,

например,  появлением  Рогожина;  да  и  человек,  как  он,  и  без  того  уже

слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком;

но  что  могла  сделать  сила  страсти,  то  могло  быть,  наконец,  побеждено

чувством  обязанности,  ощущением  долга,  чина  и  значения  и  вообще

уважением  к  себе,  так  что  Рогожин  с  компанией,  во  всяком  случае  в

присутствии его превосходительства, был невозможен.

– Ах, генерал, – перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только

что он обратился к ней с заявлением, – я и забыла! Но будьте уверены, что

о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не

удерживаю,  хотя  бы  мне  очень  желалось  именно  вас  при  себе  теперь

видеть.  Во  всяком  случае,  очень  благодарю  вас  за  ваше  знакомство  и

лестное внимание, но если вы боитесь…

–  Позвольте,  Настасья  Филипповна,  –  вскричал  генерал  в  припадке

рыцарского великодушия, – кому вы говорите? Да я из преданности одной

останусь  теперь  подле  вас,  и  если,  например,  есть  какая  опасность…  К

тому  же  я,  признаюсь,  любопытствую  чрезмерно.  Я  только  насчет  того

хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не

надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!

– Сам Рогожин! – провозгласил Фердыщенко.

– Как вы думаете, Афанасий Иванович, – наскоро успел шепнуть ему

генерал,  –  не  сошла  ли  она  с  ума?  То  есть,  без  аллегории,  а  настоящим

медицинским манером, – а?

–  Я  вам  говорил,  что  она  и  всегда  к  этому  наклонна  была,  –  лукаво

отшепнулся Афанасий Иванович.

– И к тому же лихорадка…

Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча

утром;  прибавился  только  какой-то  беспутный  старичишка,  в  свое  время

бывший  редактором  какой-то  забулдыжной  обличительной  газетки  и  про

которого  шел  анекдот,  что  он  заложил  и  пропил  свои  вставные  на  золоте

зубы,  и  один  отставной  подпоручик,  решительный  соперник  и  конкурент,

по  ремеслу  и  по  назначению,  утрешнему  господину  с  кулаками  и



совершенно  никому  из  рогожинцев  не  известный,  но  подобранный  на

улице,  на  солнечной  стороне  Невского  проспекта,  где  он  останавливал

прохожих  и  слогом  Марлинского  просил  вспоможения,  под  коварным

предлогом,  что  он  сам  «по  пятнадцати  целковых  давал  в  свое  время

просителям». Оба конкурента тотчас же отнеслись друг к другу враждебно.

Давешний  господин  с  кулаками  после  приема  в  компанию  «просителя»

счел  себя  даже  обиженным  и,  будучи  молчалив  от  природы,  только  рычал

иногда,  как  медведь,  и  с  глубоким  презреньем  смотрел  на  заискивания  и

заигрывания  с  ним  «просителя»,  оказавшегося  человеком  светским  и

политичным. С виду подпоручик обещал брать «в деле» более ловкостью и

изворотливостью,  чем  силой,  да  и  ростом  был  пониже  кулачного

господина.  Деликатно,  не  вступая  в  явный  спор,  но  ужасно  хвастаясь,  он

несколько  раз  уже  намекнул  о  преимуществах  английского  бокса,  одним

словом,  оказался  чистейшим  западником.  Кулачный  господин  при  слове

«бокс»  только  презрительно  и  обидчиво  улыбался  и,  с  своей  стороны,  не

удостоивая  соперника  явного  прения,  показывал  иногда,  молча,  как  бы

невзначай,  или,  лучше  сказать,  выдвигал  иногда  на  вид  одну  совершенно

национальную  вещь  –  огромный  кулак,  жилистый,  узловатый,  обросший

каким-то  рыжим  пухом,  и  всем  становилось  ясно,  что  если  эта  глубоко

национальная  вещь  опустится  без  промаху  на  предмет,  то  действительно

только мокренько станет.

В высшей степени «готовых» опять-таки никого из них не было, как и

давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый день в виду

свой  визит  к  Настасье  Филипповне.  Сам  же  он  почти  совсем  успел

отрезвиться, но зато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений в

этот  безобразный  и  ни  на  что  не  похожий  день  из  всей  его  жизни.  Одно

только оставалось у него постоянно в виду, в памяти и в сердце, в каждую

минуту, в каждое мгновение. Для этого 



одного

 он провел все время, с пяти

часов  пополудни  вплоть  до  одиннадцати,  в  бесконечной  тоске  и  тревоге,

возясь  с  Киндерами  и  Бискупами,  которые  тоже  чуть  с  ума  не  сошли,

мечась  как  угорелые  по  его  надобности.  И  однако  все-таки  сто  тысяч

ходячими  деньгами,  о  которых  мимолетно,  насмешливо  и  совершенно

неясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за проценты,

о  которых  даже  сам  Бискуп,  из  стыдливости,  разговаривал  с  Киндером  не

вслух, а только шепотом.

Как и давеча, Рогожин выступал впереди всех, остальные подвигались

за  ним,  хотя  и  с  полным  сознанием  своих  преимуществ,  но  все-таки

несколько  труся.  Главное,  и  бог  знает  отчего,  трусили  они  Настасьи

Филипповны. Одни из них даже думали, что всех их немедленно «спустят с



лестницы».  Из  думавших  так  был  между  прочими  щеголь  и  победитель

сердец, Залёжев. Но другие, и преимущественно кулачный господин, хотя и

не  вслух,  но  в  сердце  своем,  относились  к  Настасье  Филипповне  с

глубочайшим презрением, и даже с ненавистью, и шли к ней как на осаду.

Но  великолепное  убранство  первых  двух  комнат,  неслыханные  и

невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуя Венеры, –

все это произвело на них неотразимое впечатление почтения и чуть ли даже

не страха. Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным

любопытством,  несмотря  на  страх,  протесниться  вслед  за  Рогожиным  в

гостиную;  но  когда  кулачный  господин,  «проситель»  и  некоторые  другие

заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того

были  обескуражены,  что  стали  даже  понемногу  ретироваться  обратно,  в

другую комнату. Один только Лебедев был из числа наиболее ободренных и

убежденных и выступал почти рядом с Рогожиным, постигая, что в самом

деле  значит  миллион  четыреста  тысяч  чистыми  деньгами  и  сто  тысяч

теперь,  сейчас  же,  в  руках.  Надо,  впрочем,  заметить,  что  все  они,  не

исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ и

пределов  своего  могущества,  и  в  самом  ли  деле  им  теперь  всё  дозволено

или нет? Лебедев в иные минуты готов был поклясться, что всё, но в другие

минуты  ощущал  беспокойную  потребность  припомнить  про  себя,  на

всякий  случай,  некоторые  и  преимущественно  ободрительные  и

успокоительные статейки свода законов.

На  самого  Рогожина  гостиная  Настасьи  Филипповны  произвела

обратное впечатление, чем на всех его спутников. Только что приподнялась

портьера,  и  он  увидал  Настасью  Филипповну,  –  все  остальное  перестало

для  него  существовать,  как  и  давеча  утром,  даже  могущественнее,  чем

давеча  утром.  Он  побледнел  и  на  мгновение  остановился;  угадать  можно

было,  что  сердце  его  билось  ужасно.  Робко  и  потерянно  смотрел  он

несколько секунд, не отводя глаз, на Настасью Филипповну. Вдруг, как бы

потеряв  весь  рассудок  и  чуть  не  шатаясь,  подошел  он  к  столу;  дорогой

наткнулся  на  стул  Птицына  и  наступил  своими  грязными  сапожищами  на

кружевную отделку великолепного голубого платья молчаливой красавицы

немки;  не  извинился  и  не  заметил.  Подойдя  к  столу,  он  положил  на  него

один  странный  предмет,  с  которым  и  вступил  в  гостиную,  держа  его  пред

собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту

и  вершка  четыре  в  длину,  крепко  и  плотно  завернутая  в  «Биржевые

ведомости»  и  обвязанная  туго-натуго  со  всех  сторон  и  два  раза  накрест

бечевкой, вроде тех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни

слова не говоря и опустив руки, как бы ожидая своего приговора. Костюм



его  был  совершенно  давешний,  кроме  совсем  нового  шелкового  шарфа  на

шее,  ярко-зеленого  с  красным,  с  огромною  бриллиантовою  булавкой,

изображавшею  жука,  и  массивного  бриллиантового  перстня  на  грязном

пальце  правой  руки.  Лебедев  до  стола  не  дошел  шага  на  три;  остальные,

как  сказано  было,  понемногу  набирались  в  гостиную.  Катя  и  Паша,

горничные  Настасьи  Филипповны,  тоже  прибежали  глядеть  из-за

приподнятых портьер, с глубоким изумлением и страхом.

–  Что  это  такое?  –  спросила  Настасья  Филипповна,  пристально  и

любопытно оглядев Рогожина и указывая глазами на «предмет».

– Сто тысяч! – ответил тот почти шепотом.

– А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на

этот  стул;  я  вам  потом  скажу  что-нибудь.  Кто  с  вами?  Вся  давешняя

компания?  Ну,  пусть  войдут  и  сядут;  вон  там  на  диване  можно,  вот  еще

диван. Вот там два кресла… что же они, не хотят, что ли?

Действительно, 

некоторые 

положительно 

сконфузились,

отретировались  и  уселись  ждать  в  другой  комнате,  но  иные  остались  и

расселись по приглашению, но только подальше от стола, больше по углам,

одни  –  всё  еще  желая  несколько  стушеваться,  другие  –  чем  дальше,  тем

больше и как-то неестественно быстро ободряясь. Рогожин уселся тоже на

показанный  ему  стул,  но  сидел  недолго;  он  скоро  встал  и  уже  больше  не

садился.  Мало-помалу  он  стал  различать  и  оглядывать  гостей.  Увидев

Ганю, он ядовито улыбнулся и прошептал про себя: «Вишь!» На генерала и

на  Афанасия  Ивановича  он  взглянул  без  смущения  и  даже  без  особенного

любопытства.  Но  когда  заметил  подле  Настасьи  Филипповны  князя,  то

долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как бы не в

силах  дать  себе  в  этой  встрече  отчет.  Можно  было  подозревать,  что

минутами он был в настоящем бреду. Кроме всех потрясений этого дня, он

всю прошедшую ночь провел в вагоне и уже почти двое суток не спал.

– Это, господа, сто тысяч, – сказала Настасья Филипповна, обращаясь

ко  всем  с  каким-то  лихорадочно-нетерпеливым  вызовом,  –  вот  в  этой

грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне

вечером  сто  тысяч,  и  я  всё  ждала  его.  Это  он  торговал  меня;  начал  с

восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто.

Сдержал-таки  слово!  Фу,  какой  он  бледный!..  Это  давеча  всё  у  Ганечки

было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там

его  сестра  крикнула  мне  в  глаза:  «Неужели  эту  бесстыжую  отсюда  не

выгонят!» – а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!

– Настасья Филипповна! – укорительно произнес генерал. Он начинал

несколько понимать дело, по-своему.




– Что такое, генерал? Неприлично, что ли? Да полно форсить-то! Что я

в  театре-то  Французском,  в  ложе,  как  неприступная  добродетель

бельэтажная  сидела,  да  всех,  кто  за  мною  гонялись  пять  лет,  как  дикая

бегала,  и  как  гордая  невинность  смотрела,  так  ведь  это  всё  дурь  меня

доехала! Вот, перед вами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после

пяти-то лет невинности, и уж наверно у них там тройки стоят и меня ждут.

Во  сто  тысяч  меня  оценил!  Ганечка,  я  вижу,  ты  на  меня  до  сих  пор  еще

сердишься?  Да  неужто  ты  меня  в  свою  семью  ввести  хотел?  Меня-то,

рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?

– Я не то сказал, что вы рогожинская, вы не рогожинская! – дрожащим

голосом выговорил князь.

–  Настасья  Филипповна,  полно,  матушка,  полно,  голубушка,  –  не

стерпела вдруг Дарья Алексеевна, – уж коли тебе так тяжело от них стало,

так  что  смотреть-то  на  них!  И  неужели  ты  с  этаким  отправиться  хочешь,

хоть  и  за  сто  бы  тысяч!  Правда,  сто  тысяч,  ишь  ведь!  А  ты  сто  тысяч-то

возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте

их всех… что в самом-то деле!

Дарья  Алексеевна  даже  в  гнев  вошла.  Это  была  женщина  добрая  и

весьма впечатлительная.

–  Не  сердись,  Дарья  Алексеевна,  –  усмехнулась  ей  Настасья

Филипповна, – ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я

и  впрямь  понять  не  могу,  как  на  меня  эта  дурь  нашла,  что  я  в  честную

семью хотела войти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я

давеча  издевалась  у  тебя,  Ганечка,  так  это  я  нарочно  хотела  сама  в

последний  раз  посмотреть:  до  чего  ты  сам  можешь  дойти?  Ну,  удивил  же

ты меня, право. Многого я ждала, а этого нет! Да неужто ты меня взять мог,

зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а

я  беру?  А  Рогожин-то?  Ведь  он  в  твоем  доме,  при  твоей  матери  и  сестре

меня  торговал,  а  ты  вот  все-таки  после  того  свататься  приехал  да  чуть

сестру не привез? Да неужто же правду про тебя Рогожин сказал, что ты за

три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?

– Доползет, – проговорил вдруг Рогожин тихо, но с видом величайшего

убеждения.

–  И  добро  бы  ты  с  голоду  умирал,  а  ты  ведь  жалованье,  говорят,

хорошее  получаешь!  Да  ко  всему-то  в  придачу,  кроме  позора-то,

ненавистную жену ввести в дом! (Потому что ведь ты меня ненавидишь, я

это знаю!) Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их

всех  такая  жажда  обуяла,  так  их  разнимает  на  деньги,  что  они  словно

одурели.  Сам  ребенок,  а  уж  лезет  в  ростовщики!  А  то  намотает  на  бритву



шелку,  закрепит,  да  тихонько  сзади  и  зарежет  приятеля,  как  барана,  как  я

читала недавно. Ну, бесстыдник же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про

того букетника уж и не говорю…

– Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! – всплеснул руками генерал

в истинной горести, – вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и

вот! Какой язык! Какой слог!

–  Я  теперь  во  хмелю,  генерал,  –  засмеялась  вдруг  Настасья

Филипповна, – я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мой

высокосный  день,  я  его  давно  поджидала.  Дарья  Алексеевна,  видишь  ты

вот  этого  букетника,  вот  этого  monsieur  aux  camеlias,

смеется на нас…



–  Я  не  смеюсь,  Настасья  Филипповна,  я  только  с  величайшим

вниманием слушаю, – с достоинством отпарировал Тоцкий.

–  Ну,  вот,  за  что  я  его  мучила  целые  пять  лет  и  от  себя  не  отпускала!

Стоил  ли  того!  Он  просто  таков,  каким  должен  быть…  Еще  он  меня

виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал,

денег-то,  денег-то  сколько  ушло,  честного  мужа  мне  приискал  еще  там,  а

здесь  Ганечку;  и  что  же  б  ты  думала:  я  с  ним  эти  пять  лет  не  жила,  а

деньги-то  с  него  брала,  и  думала,  что  права!  Совсем  ведь  я  с  толку  сбила

себя!  Ты  вот  говоришь,  сто  тысяч  возьми,  да  и  прогони,  коли  мерзко.  Оно

правда,  что  мерзко…  Я  бы  и  замуж  давно  могла  выйти,  да  и  не  то  что  за

Ганечку,  да  ведь  очень  уж  тоже  мерзко.  И  за  что  я  моих  пять  лет  в  этой

злобе  потеряла!  А  веришь  иль  нет,  я,  года  четыре  тому  назад,  временем

думала,  не  выйти  ли  мне  уж  и  впрямь  за  моего  Афанасия  Ивановича?  Я

тогда это со злости думала; мало ли что у меня тогда в голове перебывало;

а ведь, право, заставила б! Сам напрашивался, веришь иль нет? Правда, он

лгал,  да  ведь  падок  уж  очень,  выдержать  не  может.  Да  потом,  слава  богу,

подумала:  стоит  он  такой  злости!  И  так  мне  мерзко  стало  тогда  вдруг  на

него, что если б и сам присватался, не пошла бы. И целые-то пять лет я так

форсила! Нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться

с  Рогожиным,  иль  завтра  же  в  прачки  пойти!  Потому  ведь  на  мне  ничего

своего; уйду – все ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня

кто  возьмет,  спроси-ка  вот  Ганю,  возьмет  ли?  Да  меня  и  Фердыщенко  не

возьмет!..

–  Фердыщенко,  может  быть,  не  возьмет,  Настасья  Филипповна,  я

человек откровенный, – перебил Фердыщенко, – зато князь возьмет! Вы вот

сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю…

Настасья Филипповна с любопытством обернулась к князю.

– Правда? – спросила она.




– Правда, – прошептал князь.

– Возьмете как есть, без ничего!

– Возьму, Настасья Филипповна…

–  Вот  и  новый  анекдот!  –  пробормотал  генерал.  –  Ожидать  было

можно.

Князь  скорбным,  строгим  и  проницающим  взглядом  смотрел  в  лицо



продолжавшей его оглядывать Настасьи Филипповны.

–  Вот  еще  нашелся!  –  сказала  она  вдруг,  обращаясь  опять  к  Дарье

Алексеевне,  –  а  ведь  впрямь  от  доброго  сердца,  я  его  знаю.  Благодетеля

нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… 



того

. Чем жить-

то  будешь,  коли  уж  так  влюблен,  что  рогожинскую  берешь  за  себя-то,  за

князя-то?..

–  Я  вас  честную  беру,  Настасья  Филипповна,  а  не  рогожинскую,  –

сказал князь.

– Это я-то честная?

– Вы.


–  Ну,  это  там…  из  романов!  Это,  князь  голубчик,  старые  бредни,  а

нынче свет поумнел, и всё это вздор! Да и куда тебе жениться, за тобой за

самим еще няньку нужно!

Князь  встал  и  дрожащим,  робким  голосом,  но  в  то  же  время  с  видом

глубоко убежденного человека произнес:

–  Я  ничего  не  знаю,  Настасья  Филипповна,  я  ничего  не  видел,  вы

правы,  но  я…  я  сочту,  что  вы  мне,  а  не  я  сделаю  честь.  Я  ничто,  а  вы

страдали  и  из  такого  ада  чистая  вышли,  а  это  много.  К  чему  же  вы

стыдитесь  да  с  Рогожиным  ехать  хотите?  Это  лихорадка…  Вы  господину

Тоцкому  семьдесят  тысяч  отдали  и  говорите,  что  всё,  что  здесь  есть,  всё

бросите,  этого  никто  здесь  не  сделает.  Я  вас…  Настасья  Филипповна…

люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна. Я никому не позволю про вас

слова  сказать,  Настасья  Филипповна…  Если  мы  будем  бедны,  я  работать

буду, Настасья Филипповна…

При  последних  словах  послышалось  хихиканье  Фердыщенка,

Лебедева,  и  даже  генерал  про  себя  как-то  крякнул  с  большим

неудовольствием.  Птицын  и  Тоцкий  не  могли  не  улыбнуться,  но

сдержались. Остальные просто разинули рты от удивления.

–  …Но  мы,  может  быть,  будем  не  бедны,  а  очень  богаты,  Настасья

Филипповна, – продолжал князь тем же робким голосом. – Я, впрочем, не

знаю  наверно,  и  жаль,  что  до  сих  пор  еще  узнать  ничего  не  мог  в  целый

день,  но  я  получил  в  Швейцарии  письмо  из  Москвы,  от  одного  господина

Салазкина,  и  он  меня  уведомляет,  что  я  будто  бы  могу  получить  очень



большое наследство. Вот это письмо…

Князь действительно вынул из кармана письмо.

– Да он уж не бредит ли? – пробормотал генерал. – Сумасшедший дом

настоящий!

На мгновение последовало некоторое молчание.

–  Вы,  кажется,  сказали,  князь,  что  письмо  к  вам  от  Салазкина?  –

спросил Птицын. – Это очень известный в своем кругу человек; это очень

известный  ходок  по  делам,  и  если  действительно  он  вас  уведомляет,  то

вполне  можете  верить.  К  счастию,  я  руку  знаю,  потому  что  недавно  дело

имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь

и сказать.

Князь молча, дрожащею рукой протянул ему письмо.

–  Да  что  такое,  что  такое?  –  спохватился  генерал,  смотря  на  всех  как

полоумный. – Да неужто наследство?

Все  устремили  взгляды  на  Птицына,  читавшего  письмо.  Общее

любопытство  получило  новый  и  чрезвычайный  толчок.  Фердыщенку  не

сиделось;  Рогожин  смотрел  в  недоумении  и  в  ужасном  беспокойстве

переводил  взгляды  то  на  князя,  то  на  Птицына.  Дарья  Алексеевна  в

ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего

угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо

Птицына,  с  видом  человека,  опасающегося,  что  ему  сейчас  дадут  за  это

колотушку.




XVI 

–  Верное  дело,  –  объявил  наконец  Птицын,  складывая  письмо  и

передавая его князю. – Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому

духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал.

– Быть не может! – воскликнул генерал, точно выстрелил.

Все опять разинули рты.

Птицын объяснил, обращаясь преимущественно к Ивану Федоровичу,

что  у  князя  пять  месяцев  тому  назад  умерла  тетка,  которой  он  никогда  не

знал лично, родная и старшая сестра матери князя, дочь московского купца

третьей  гильдии,  Папушина,  умершего  в  бедности  и  в  банкротстве.  Но

старший,  родной  брат  этого  Папушина,  недавно  также  умерший,  был

известный богатый купец. С год тому назад у него умерли почти в один и

тот же месяц два его единственные сына. Это так его поразило, что старик

недолго  спустя  сам  заболел  и  умер.  Он  был  вдов,  совершенно  никого

наследников,  кроме  тетки  князя,  родной  племянницы  Папушина,  весьма

бедной  женщины  и  приживавшей  в  чужом  доме.  Во  время  получения

наследства  эта  тетка  уже  почти  умирала  от  водяной,  но  тотчас  же  стала

разыскивать  князя,  поручив  это  Салазкину,  и  успела  сделать  завещание.

По-видимому,  ни  князь,  ни  доктор,  у  которого  он  жил  в  Швейцарии,  не

захотели  ждать  официальных  уведомлений  или  делать  справки,  а  князь,  с

письмом Салазкина в кармане, решился отправиться сам…

–  Одно  только  могу  вам  сказать,  –  заключил  Птицын,  обращаясь  к

князю, – что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам

Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за

чистые  деньги  в  кармане.  Поздравляю  вас,  князь!  Может  быть,  тоже

миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень

богатый купец.

– Ай да последний в роде князь Мышкин! – завопил Фердыщенко.

– Ура! – пьяным голоском прохрипел Лебедев.

–  А  я-то  ему  давеча  двадцать  пять  целковых  ссудил,  бедняжке,  ха-ха-

ха!  Фантасмагория,  да  и  только!  –  почти  ошеломленный  от  изумления

проговорил  генерал.  –  Ну,  поздравляю,  поздравляю!  –  и,  встав  с  места,

подошел  к  князю  обнять  его.  За  ним  стали  вставать  и  другие,  и  тоже

полезли  к  князю.  Даже  отретировавшиеся  за  портьеру  стали  появляться  в

гостиной. Пошел смутный говор, восклицания, раздались даже требования

шампанского;  всё  затолкалось,  засуетилось.  На  мгновение  чуть  не




позабыли Настасью Филипповну, и что все-таки она хозяйка своего вечера.

Но мало-помалу всем почти разом представилась идея, что князь только что

сделал ей предложение. Дело, стало быть, представлялось еще втрое более

сумасшедшим  и  необыкновенным,  чем  прежде.  Глубоко  изумленный

Тоцкий  пожимал  плечами;  почти  только  он  один  и  сидел,  остальная  толпа

вся  в  беспорядке  теснилась  вокруг  стола.  Все  утверждали  потом,  что  с

этого-то  мгновения  Настасья  Филипповна  и  помешалась.  Она  продолжала

сидеть и некоторое время оглядывала всех странным, удивленным каким-то

взглядом,  как  бы  не  понимая  и  силясь  сообразить.  Потом  она  вдруг

обратилась  к  князю  и,  грозно  нахмурив  брови,  пристально  его

разглядывала; но это было на мгновение; может быть, ей вдруг показалось,

что  всё  это  шутка,  насмешка;  но  вид  князя  тотчас  ее  разуверил.  Она

задумалась, опять потом улыбнулась, как бы не сознавая ясно чему…

–  Значит,  в  самом  деле  княгиня!  –  прошептала  она  про  себя  как  бы

насмешливо  и,  взглянув  нечаянно  на  Дарью  Алексеевну,  засмеялась.  –

Развязка  неожиданная…  я…  не  так  ожидала…  Да  что  же  вы,  господа,

стоите,  сделайте  одолжение,  садитесь,  поздравьте  меня  с  князем!  Кто-то,

кажется,  просил  шампанского;  Фердыщенко,  сходите,  прикажите.  Катя,

Паша, – увидала она вдруг в дверях своих девушек, – подите сюда, я замуж

выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и

меня берет!

–  Да  и  с  богом,  матушка,  пора!  Нечего  пропускать-то!  –  крикнула

Дарья Алексеевна, глубоко потрясенная происшедшим.

–  Да  садись  же  подле  меня,  князь,  –  продолжала  Настасья

Филипповна, – вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!

–  Ура!  –  крикнуло  множество  голосов.  Многие  затеснились  к  вину,  в

том  числе  были  почти  все  рогожинцы.  Но  хоть  они  и  кричали,  и  готовы

были  кричать,  но  многие  из  них,  несмотря  на  всю  странность

обстоятельств  и  обстановки,  почувствовали,  что  декорация  переменяется.

Другие  были  в  смущении  и  ждали  недоверчиво.  А  многие  шептали  друг

другу,  что  ведь  дело  это  самое  обыкновенное,  что  мало  ли  на  ком  князья

женятся,  и  цыганок  из  таборов  берут.  Сам  Рогожин  стоял  и  глядел,

искривив лицо в неподвижную, недоумевающую улыбку.

–  Князь,  голубчик,  опомнись!  –  с  ужасом  шепнул  генерал,  подойдя

сбоку и дергая князя за рукав.

Настасья Филипповна заметила и захохотала.

–  Нет,  генерал!  Я  теперь  и  сама  княгиня,  слышали,  –  князь  меня  в

обиду  не  даст!  Афанасий  Иванович,  поздравьте  вы-то  меня;  я  теперь  с

вашею  женой  везде  рядом  сяду;  как  вы  думаете,  выгодно  такого  мужа



иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу,

чего  лучше?  Только  теперь  и  начнется  настоящая  жизнь!  Опоздал,

Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!

Но Рогожин постиг, в чем дело. Невыразимое страдание отпечатлелось

в лице его. Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди.

– Отступись! – прокричал он князю.

Кругом засмеялись.

–  Это  для  тебя  отступиться-то,  –  торжествуя,  подхватила  Дарья

Алексеевна, – ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то замуж берет,

а ты безобразничать явился!

– И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам…

–  Ишь,  пьяный  из  кабака,  выгнать  тебя  надо!  –  в  негодовании

повторила Дарья Алексеевна.

Смех пошел пуще.

–  Слышишь,  князь,  –  обратилась  к  нему  Настасья  Филипповна,  –  вот

как твою невесту мужик торгует.

– Он пьян, – сказал князь. – Он вас очень любит.

– А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не

уехала?

– Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.

– И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого

в содержанках жила?

– Нет, не постыжусь… Вы не по своей воле у Тоцкого были.

– И никогда не попрекнешь?

– Не попрекну.

– Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!

–  Настасья  Филипповна,  –  сказал  князь,  тихо  и  как  бы  с

состраданием, – я вам давеча говорил, что за честь приму ваше согласие, и

что  вы  мне  честь  делаете,  а  не  я  вам.  Вы  на  эти  слова  усмехнулись,  и

кругом, я слышал, тоже смеялись. Я, может быть, смешно очень выразился

и  был  сам  смешон,  но  мне  всё  казалось,  что  я…  понимаю,  в  чем  честь,  и

уверен, что я правду сказал. Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно,

потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не

виноваты.  Быть  не  может,  чтобы  ваша  жизнь  совсем  уже  погибла.  Что  ж

такое,  что  к  вам  Рогожин  пришел,  а  Гаврила  Ардалионович  вас  обмануть

хотел? Зачем вы беспрестанно про это упоминаете? То, что вы сделали, на

то  немногие  способны,  это  я  вам  повторяю,  а  что  вы  с  Рогожиным  ехать

хотели, то это вы в болезненном припадке решили. Вы и теперь в припадке,

и  лучше  бы  вам  идти  в  постель.  Вы  завтра  же  в  прачки  бы  пошли,  а  не



остались  бы  с  Рогожиным.  Вы  горды,  Настасья  Филипповна,  но,  может

быть,  вы  уже  до  того  несчастны,  что  и  действительно  виновною  себя

считаете.  За  вами  нужно  много  ходить,  Настасья  Филипповна.  Я  буду

ходить  за  вами.  Я  давеча  ваш  портрет  увидал,  и  точно  я  знакомое  лицо

узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня… Я… я вас

буду  всю  жизнь  уважать,  Настасья  Филипповна,  –  заключил  вдруг  князь,

как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он

это говорит.

Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю.

Тоцкий  про  себя  подумал:  «Идиот,  а  знает,  что  лестью  всего  лучше

возьмешь;  натура!»  Князь  заметил  тоже  из  угла  сверкающий  взгляд  Гани,

которым тот как бы хотел испепелить его.

–  Вот  так  добрый  человек!  –  провозгласила  умилившаяся  Дарья

Алексеевна.

–  Человек  образованный,  но  погибший!  –  вполголоса  прошептал

генерал.


Тоцкий  взял  шляпу  и  приготовился  встать,  чтобы  тихонько  скрыться.

Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе.

–  Спасибо,  князь,  со  мной  так  никто  не  говорил  до  сих  пор,  –

проговорила  Настасья  Филипповна,  –  меня  всё  торговали,  а  замуж  никто

еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам

покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин!

Ты  погоди  уходить-то.  Да  ты  и  не  уйдешь,  я  вижу.  Может,  я  еще  с  тобой

отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?

–  В  Екатерингоф,  –  отрапортовал  из  угла  Лебедев,  а  Рогожин  только

вздрогнул  и  смотрел  во  все  глаза,  как  бы  не  веря  себе.  Он  совсем  отупел,

точно от ужасного удара по голове.

– Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что

ли, сошла? – вскинулась испуганная Дарья Алексеевна.

–  А  ты  и  впрямь  думала?  –  хохоча  вскочила  с  дивана  Настасья

Филипповна. – Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Ивановичу

в ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку!

Ничего, что жениться хочешь, а деньги-то все-таки давай. Я за тебя-то еще

и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя

и  останется?  Врешь!  Я  сама  бесстыдница!  Я  Тоцкого  наложницей  была…

Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то

что – Фердыщенко-то пальцами будет указывать! Ты не боишься, да я буду

бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь! А что ты объявляешь,

что я честь тебе сделаю, так про то Тоцкий знает. А Аглаю-то Епанчину ты,



Ганечка,  просмотрел;  знал  ли  ты  это?  Не  торговался  бы  ты  с  ней,  она

непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или с бесчестными, или с

честными  женщинами  знаться  –  один  выбор!  А  то  непременно

спутаешься… Ишь, генерал-то смотрит, рот раскрыл…

– Это содом, содом! – повторял генерал, вскидывая плечами. Он тоже

встал с дивана; все опять были на ногах. Настасья Филипповна была как бы

в исступлении.

– Неужели! – простонал князь, ломая руки.

–  А  ты  думал,  нет?  Я,  может  быть,  и  сама  гордая,  нужды  нет,  что

бесстыдница! 

Ты 

меня 


совершенством 

давеча 


называл; 

хорошо


совершенство,  что  из  одной  похвальбы,  что  миллион  и  княжество

растоптала, в трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий

Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы

думали, что я за Ганечку, да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти

сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-

то  не  дошел,  Рогожин  перещеголял!),  а  Ганечку  я  утешу  сама,  мне  мысль

пришла.  А  теперь  я  гулять  хочу,  я  ведь  уличная!  Я  десять  лет  в  тюрьме

просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем!

–  Едем!  –  заревел  Рогожин,  чуть  не  в  исступлении  от  радости.  –  Ей

вы… кругом… вина! Ух!..

– Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?

– Будет, будет! Не подходи! – завопил Рогожин в исступлении, увидя,

что  Дарья  Алексеевна  подходит  к  Настасье  Филипповне.  –  Моя!  Всё  мое!

Королева! Конец!

Он  от  радости  задыхался:  он  ходил  вокруг  Настасьи  Филипповны  и

кричал  на  всех:  «Не  подходи!»  Вся  компания  уже  набилась  в  гостиную.

Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и

непринужденном  состоянии  духа.  Фердыщенко  начинал  пробовать  к  ним

пристроиться.  Генерал  и  Тоцкий  сделали  опять  движение  поскорее

скрыться. Ганя тоже был со шляпой в руке, но он стоял молча и все еще как

бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.

– Не подходи! – кричал Рогожин.

–  Да  что  ты  орешь-то!  –  хохотала  на  него  Настасья  Филипповна.  –  Я

еще у себя хозяйка, захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не взяла еще с тебя

денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто

тысяч?  Фу,  какая  мерзость!  Что  ты,  Дарья  Алексеевна?  Да  неужто  же  мне

его загубить было? (Она показала на князя.) Где ему жениться, ему самому

еще  няньку  надо;  вон  генерал  и  будет  у  него  в  няньках,  –  ишь  за  ним

увивается!  Смотри,  князь,  твоя  невеста  деньги  взяла,  потому  что  она



распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты

смейся, по-моему, – продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой

засверкали  две  крупные  слезы  на  щеках.  –  Времени  верь  –  всё  пройдет!

Лучше теперь одуматься, чем потом… Да что вы всё плачете – вот и Катя

плачет!  Чего  ты,  Катя,  милая?  Я  вам  с  Пашей  много  оставляю,  уже

распорядилась,  а  теперь  прощайте!  Я  тебя,  честную  девушку,  за  собой,  за

распутной,  ухаживать  заставляла…  Этак-то  лучше,  князь,  право,  лучше,

потом  презирать  меня  стал  бы,  и  не  было  бы  нам  счастья!  Не  клянись,  не

верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то

ведь  я  и  сама  мечтательница,  проку  бы  не  было!  Разве  я  сама  о  тебе  не

мечтала?  Это  ты  прав,  давно  мечтала,  еще  в  деревне  у  него,  пять  лет

прожила  одна-одинехонька;  думаешь-думаешь,  бывало-то,  мечтаешь-

мечтаешь,  –  и  вот  всё  такого,  как  ты  воображала,  доброго,  честного,

хорошего  и  такого  же  глупенького,  что  вдруг  придет  да  и  скажет:  «Вы  не

виноваты,  Настасья  Филипповна,  а  я  вас  обожаю!»  Да  так,  бывало,

размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут приедет вот этот: месяца по два

гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, – так тысячу

раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь…

Рогожин, готов?

– Готово! Не подходи!

– Готово! – раздалось несколько голосов.

– Тройки ждут с колокольчиками!

Настасья Филипповна схватила в руки пачку.

–  Ганька,  ко  мне  мысль  пришла:  я  тебя  вознаградить  хочу,  потому  за

что  же  тебе  всё-то  терять?  Рогожин,  доползет  он  на  Васильевский  за  три

целковых?

– Доползет!

–  Ну,  так  слушай  же,  Ганя,  я  хочу  на  твою  душу  в  последний  раз

посмотреть;  ты  меня  сам  целые  три  месяца  мучил;  теперь  мой  черед.

Видишь  ты  эту  пачку,  в  ней  сто  тысяч!  Вот  я  ее  сейчас  брошу  в  камин,  в

огонь,  вот  при  всех,  все  свидетели!  Как  только  огонь  обхватит  ее  всю,  –

полезай  в  камин,  но  только  без  перчаток,  с  голыми  руками,  и  рукава

отверни,  и  тащи  пачку  из  огня!  Вытащишь  –  твоя,  все  сто  тысяч  твои!

Капельку только пальчики обожжешь, – да ведь сто тысяч, подумай! Долго

ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в

огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и

сгорит;  никого  не  пущу.  Прочь!  Все  прочь!  Мои  деньги!  Я  их  за  ночь  у

Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

– Твои, радость! Твои, королева!



–  Ну,  так  все  прочь,  что  хочу,  то  и  делаю!  Не  мешать!  Фердыщенко,

поправьте огонь!

–  Настасья  Филипповна,  руки  не  подымаются!  –  отвечал

ошеломленный Фердыщенко.

– Э-эх! – крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы,

разгребла  два  тлевшие  полена,  и  чуть  только  вспыхнул  огонь,  бросила  на

него пачку.

Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.

– С ума сошла, с ума сошла! – кричали кругом.

–  Не…  не…  связать  ли  нам  ее?  –  шепнул  генерал  Птицыну,  –  или  не

послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?

–  Н-нет,  это,  может  быть,  не  совсем  сумасшествие,  –  прошептал

бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своих от

затлевшейся пачки.

– Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? – приставал генерал к Тоцкому.

–  Я  вам  говорил,  что 




жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   61




©g.engime.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет
рсетілетін қызмет
халықаралық қаржы
Астана халықаралық
қызмет регламенті
бекіту туралы
туралы ережені
орталығы туралы
субсидиялау мемлекеттік
кеңес туралы
ніндегі кеңес
орталығын басқару
қаржы орталығын
қаржы орталығы
құрамын бекіту
неркәсіптік кешен
міндетті құпия
болуына ерікті
тексерілу мемлекеттік
медициналық тексерілу
құпия медициналық
ерікті анонимді
Бастауыш тәлім
қатысуға жолдамалар
қызметшілері арасындағы
академиялық демалыс
алушыларға академиялық
білім алушыларға
ұйымдарында білім
туралы хабарландыру
конкурс туралы
мемлекеттік қызметшілері
мемлекеттік әкімшілік
органдардың мемлекеттік
мемлекеттік органдардың
барлық мемлекеттік
арналған барлық
орналасуға арналған
лауазымына орналасуға
әкімшілік лауазымына
инфекцияның болуына
жәрдемдесудің белсенді
шараларына қатысуға
саласындағы дайындаушы
ленген қосылған
шегінде бюджетке
салығы шегінде
есептелген қосылған
ұйымдарға есептелген
дайындаушы ұйымдарға
кешен саласындағы
сомасын субсидиялау