Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

Дальнейшего  князь  не  услышал,  потому  что  камердинер  начал

шептать.  Гаврила  Ардалионович  слушал  внимательно  и  поглядывал  на

князя с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо

приблизился к нему.

–  Вы  князь  Мышкин?  –  спросил  он  чрезвычайно  любезно  и  вежливо.

Это  был  очень  красивый  молодой  человек,  тоже  лет  двадцати  восьми,

стройный  блондин,  средневысокого  роста,  с  маленькою  наполеоновскою

бородкой,  с  умным  и  очень  красивым  лицом.  Только  улыбка  его,  при  всей

ее  любезности,  была  что-то  уж  слишком  тонка;  зубы  выставлялись  при

этом  что-то  уж  слишком  жемчужно-ровно;  взгляд,  несмотря  на  всю

веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и

испытующ.

«Он,  должно  быть,  когда  один,  совсем  не  так  смотрит  и,  может  быть,

никогда не смеется», – почувствовалось как-то князю.

Князь  объяснил  все,  что  мог,  наскоро,  почти  то  же  самое,  что  уже

прежде  объяснял  камердинеру  и  еще  прежде  Рогожину.  Гаврила

Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал.

–  Не  вы  ли,  –  спросил  он,  –  изволили  с  год  назад  или  даже  ближе

прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне?

– Точно так.

– Так вас здесь знают и наверно помнят. Вы к его превосходительству?

Сейчас  я  доложу…  Он  сейчас  будет  свободен.  Только  вы  бы…  вам  бы

пожаловать  пока  в  приемную…  Зачем  они  здесь?  –  строго  обратился  он  к

камердинеру.

– Говорю, сами не захотели…

В это время вдруг отворилась дверь из кабинета, и какой-то военный, с

портфелем в руке, громко говоря и откланиваясь, вышел оттуда.

– Ты здесь, Ганя? – крикнул голос из кабинета, – а пожалуй-ка сюда!

Гаврила  Ардалионович  кивнул  головой  князю  и  поспешно  прошел  в

кабинет.

Минуты  через  две  дверь  отворилась  снова,  и  послышался  звонкий  и

приветливый голос Гаврилы Ардалионовича:

– Князь, пожалуйте!

III 

Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета и с

чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к

нему два шага. Князь подошел и отрекомендовался.

– Так-с, – отвечал генерал, – чем же могу служить?

–  Дела  неотлагательного  я  никакого  не  имею;  цель  моя  была  просто

познакомиться  с  вами.  Не  желал  бы  беспокоить,  так  как  я  не  знаю  ни

вашего  дня,  ни  ваших  распоряжений…  Но  я  только  что  сам  из  вагона…

приехал из Швейцарии…

Генерал  чуть-чуть  было  усмехнулся,  но  подумал  и  приостановился;

потом  еще  подумал,  прищурился,  оглядел  еще  раз  своего  гостя  с  ног  до

головы,  затем  быстро  указал  ему  стул,  сам  сел  несколько  наискось  и  в

нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у

бюро, и разбирал бумаги.

– Для знакомств вообще я мало времени имею, – сказал генерал, – но

так как вы, конечно, имеете свою цель, то…

–  Я  так  и  предчувствовал,  –  перебил  князь,  –  что  вы  непременно

увидите  в  посещении  моем  какую-нибудь  особенную  цель.  Но,  ей-богу,

кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой частной цели.

–  Удовольствие,  конечно,  и  для  меня  чрезвычайное,  но  не  всё  же

забавы, иногда, знаете, случаются и дела… Притом же я никак не могу, до

сих пор, разглядеть между нами общего… так сказать причины…

– Причины нет, бесспорно, и общего, конечно, мало. Потому что, если

я  князь  Мышкин  и  ваша  супруга  из  нашего  рода,  то  это,  разумеется,  не

причина.  Я  это  очень  понимаю.  Но,  однако  ж,  весь-то  мой  повод  в  этом

только и заключается. Я года четыре в России не был, с лишком; да и что я

выехал: почти не в своем уме! И тогда ничего не знал, а теперь еще пуще. В

людях  хороших  нуждаюсь;  даже  вот  и  дело  одно  имею  и  не  знаю,  куда

сунуться. Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них;

может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, – если они люди

хорошие». А я слышал, что вы люди хорошие.

–  Очень  благодарен-с,  –  удивлялся  генерал,  –  позвольте  узнать,  где

остановились?

– Я еще нигде не остановился.

– Значит, прямо из вагона ко мне? И… с поклажей?

–  Да  со  мной  поклажи  всего  один  маленький  узелок  с  бельем,  и

больше  ничего;  я  его  в  руке  обыкновенно  несу.  Я  номер  успею  и  вечером

занять.

– Так вы все еще имеете намерение номер занять?

– О да, конечно.

– Судя по вашим словам, я было подумал, что вы уж так прямо ко мне.

–  Это  могло  быть,  но  не  иначе,  как  по  вашему  приглашению.  Я  же,

признаюсь,  не  остался  бы  и  по  приглашению,  не  почему-либо,  а  так…  по

характеру.

–  Ну,  стало  быть,  и  кстати,  что  я  вас  не  пригласил  и  не  приглашаю.

Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас

договорились,  что  насчет  родственности  между  нами  и  слова  не  может

быть, – хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, – то, стало быть…

– То, стало быть, вставать и уходить? – приподнялся князь, как-то даже

весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих

обстоятельств.  –  И  вот,  ей-богу  же,  генерал,  хоть  я  ровно  ничего  не  знаю

практически  ни  в  здешних  обычаях,  ни  вообще  как  здесь  люди  живут,  но

так  я  и  думал,  что  у  нас  непременно  именно  это  и  выйдет,  как  теперь

вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо

не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.

Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без

всякого  оттенка  хотя  бы  какого-нибудь  затаенного  неприязненного

ощущения,  что  генерал  вдруг  остановился  и  как-то  вдруг  другим  образом

посмотрел  на  своего  гостя;  вся  перемена  взгляда  совершилась  в  одно

мгновение.

–  А  знаете,  князь,  –  сказал  он  совсем  почти  другим  голосом,  –  ведь  я

вас  все-таки  не  знаю,  да  и  Елизавета  Прокофьевна,  может  быть,  захочет

посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время

терпит.

–  О,  у  меня  время  терпит;  у  меня  время  совершенно  мое  (и  князь

тотчас  же  поставил  свою  мягкую,  круглополую  шляпу  на  стол).  Я,

признаюсь,  так  и  рассчитывал,  что,  может  быть,  Елизавета  Прокофьевна

вспомнит,  что  я  ей  писал.  Давеча  ваш  слуга,  когда  я  у  вас  там  дожидался,

подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас,

должно  быть,  на  этот  счет  строгие  инструкции;  но  я,  право,  не  за  этим,  а,

право,  для  того  только,  чтобы  с  людьми  сойтись.  Вот  только  думаю

немного, что я вам помешал, и это меня беспокоит.

–  Вот  что,  князь,  –  сказал  генерал  с  веселою  улыбкой,  –  если  вы  в

самом  деле  такой,  каким  кажетесь,  то  с  вами,  пожалуй,  и  приятно  будет

познакомиться;  только  видите,  я  человек  занятой,  и  вот  тотчас  же  опять

сяду  кой-что  просмотреть  и  подписать,  а  потом  отправлюсь  к  его

сиятельству,  а  потом  на  службу,  так  и  выходит,  что  я  хоть  и  рад  людям…

хорошим,  то  есть…  но…  Впрочем,  я  так  убежден,  что  вы  превосходно

воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?

– Двадцать шесть.

– Ух! А я думал, гораздо меньше.

–  Да,  говорят,  у  меня  лицо  моложавое.  А  не  мешать  вам  я  научусь  и

скоро  пойму,  потому  что  сам  очень  не  люблю  мешать…  И  наконец,  мне

кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что,

у  нас,  пожалуй,  и  не  может  быть  много  точек  общих,  но,  знаете,  я  в  эту

последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что

нет  точек  общих,  а  они  очень  есть…  это  от  лености  людской  происходит,

что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…

А впрочем, я, может быть, скучно начал? Вы, как будто…

–  Два  слова-с:  имеете  вы  хотя  бы  некоторое  состояние?  Или,  может

быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так…

–  Помилуйте,  я  ваш  вопрос  очень  ценю  и  понимаю.  Никакого

состояния  покамест  я  не  имею  и  никаких  занятий,  тоже  покамест,  а  надо

бы-с.  А  деньги  теперь  у  меня  были  чужие,  мне  дал  Шнейдер,  мой

профессор,  у  которого  я  лечился  и  учился  в  Швейцарии,  на  дорогу,  и  дал

ровно  вплоть,  так  что  теперь,  например,  у  меня  всего  денег  несколько

копеек  осталось.  Дело  у  меня,  правда,  есть  одно,  и  я  нуждаюсь  в  совете,

но…

– Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить и какие были

ваши намерения? – перебил генерал.

– Трудиться как-нибудь хотел.

–  О,  да  вы  философ;  а  впрочем…  знаете  за  собой  таланты,

способности,  хотя  бы  некоторые,  то  есть  из  тех,  которые  насущный  хлеб

дают? Извините опять…

–  О,  не  извиняйтесь.  Нет-с,  я  думаю,  что  не  имею  ни  талантов,  ни

особых  способностей;  даже  напротив,  потому  что  я  больной  человек  и

правильно не учился. Что же касается до хлеба, то мне кажется…

Генерал  опять  перебил  и  опять  стал  расспрашивать.  Князь  снова

рассказал  все,  что  было  уже  рассказано.  Оказалось,  что  генерал  слышал  о

покойном  Павлищеве  и  даже  знавал  лично.  Почему  Павлищев

интересовался его воспитанием, князь и сам не мог объяснить, – впрочем,

просто,  может  быть,  по  старой  дружбе  с  покойным  отцом  его.  Остался

князь после родителей еще малым ребенком, всю жизнь проживал и рос по

деревням,  так  как  и  здоровье  его  требовало  сельского  воздуха.  Павлищев

доверил  его  каким-то  старым  помещицам,  своим  родственницам;  для  него

нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; он объявил, впрочем, что

хотя  и  все  помнит,  но  мало  может  удовлетворительно  объяснить,  потому

что во многом не давал себе отчета. Частые припадки его болезни сделали

из  него  совсем  почти  идиота  (князь  так  и  сказал:  идиота).  Он  рассказал,

наконец,  что  Павлищев  встретился  однажды  в  Берлине  с  профессором

Шнейдером,  швейцарцем,  который  занимается  именно  этими  болезнями,

имеет  заведение  в  Швейцарии,  в  кантоне  Валлийском,  лечит  по  своей

методе  холодною  водой,  гимнастикой,  лечит  и  от  идиотизма,  и  от

сумасшествия,  при  этом  обучает  и  берется  вообще  за  духовное  развитие;

что  Павлищев  отправил  его  к  нему  в  Швейцарию,  лет  назад  около  пяти,  а

сам  два  года  тому  назад  умер,  внезапно,  не  сделав  распоряжений;  что

Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но

очень  много  помог;  и  что,  наконец,  по  его  собственному  желанию  и  по

одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.

Генерал очень удивился.

– И у вас в России никого, решительно никого? – спросил он.

– Теперь никого, но я надеюсь… притом я получил письмо.

–  По  крайней  мере,  –  перебил  генерал,  не  расслышав  о  письме,  –  вы

чему-нибудь  обучались,  и  ваша  болезнь  не  помешает  вам  занять  какое-

нибудь, например, нетрудное место, в какой-нибудь службе?

–  О,  наверно  не  помешает.  И  насчет  места  я  бы  очень  даже  желал,

потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все

четыре  года  постоянно,  хотя  и  не  совсем  правильно,  а  так,  по  особой  его

системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.

–  Русских  книг?  Стало  быть,  грамоту  знаете  и  писать  без  ошибок

можете?

– О, очень могу.

– Прекрасно-с; а почерк?

–  А  почерк  превосходный.  Вот  в  этом  у  меня,  пожалуй,  и  талант;

в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для

пробы, – с жаром сказал князь.

–  Сделайте  одолжение.  И  это  даже  надо…  И  люблю  я  эту  вашу

готовность, князь, вы очень, право, милы.

–  У  вас  же  такие  славные  письменные  принадлежности,  и  сколько  у

вас  карандашей,  сколько  перьев,  какая  плотная,  славная  бумага…  И  какой

славный  у  вас  кабинет!  Вот  этот  пейзаж  я  знаю;  это  вид  швейцарский.  Я

уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел;

это в кантоне Ури…

–  Очень  может  быть,  хотя  это  и  здесь  куплено.  Ганя,  дайте  князю

бумагу;  вот  перья  и  бумага,  вот  на  этот  столик  пожалуйте.  Что  это?  –

обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля

и  подал  ему  фотографический  портрет  большого  формата,  –  ба!  Настасья

Филипповна!  Это  сама,  сама  тебе  прислала,  сама?  –  оживленно  и  с

большим любопытством спрашивал он Ганю.

– Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не

знаю,  уж  не  намек  ли  это  с  ее  стороны,  что  я  сам  приехал  с  пустыми

руками, без подарка, в такой день, – прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.

–  Ну  нет,  –  с  убеждением  перебил  генерал,  –  и  какой,  право,  у  тебя

склад  мыслей!  Станет  она  намекать…  да  и  не  интересанка  совсем.  И

притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А

что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?

–  Нет,  еще  не  просила;  да,  может  быть,  и  никогда  не  попросит.  Вы,

Иван  Федорович,  помните,  конечно,  про  сегодняшний  вечер?  Вы  ведь  из

нарочито приглашенных.

–  Помню,  помню,  конечно,  и  буду.  Еще  бы,  день  рождения,  двадцать

пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься.

Афанасию  Ивановичу  и  мне  она  обещала,  что  сегодня  у  себя  вечером

скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.

Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.

– Она это наверно сказала? – спросил он, и голос его как бы дрогнул.

–  Третьего  дня  слово  дала.  Мы  так  приставали  оба,  что  вынудили.

Только тебе просила до времени не передавать.

Генерал  пристально  рассматривал  Ганю;  смущение  Гани  ему  видимо

не нравилось.

–  Вспомните,  Иван  Федорович,  –  сказал  тревожливо  и  колеблясь

Ганя, – что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор,

пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…

– Так разве ты… так разве ты… – испугался вдруг генерал.

– Я ничего.

– Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?

– Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился…

–  Еще  бы  ты-то  отказывался!  –  с  досадой  проговорил  генерал,  не

желая даже и сдерживать досады. – Тут, брат, дело уж не в том, что ты 

не

отказываешься,  а  дело  в  твоей  готовности,  в  удовольствии,  в  радости,  с

которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?

–  Да  что  дома?  Дома  всё  состоит  в  моей  воле,  только  отец,  по

обыкновению,  дурачится,  но  ведь  это  совершенный  безобразник  сделался;

я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не

мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им

прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы

меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.

–  А  я,  брат,  продолжаю  не  постигать,  –  задумчиво  заметил  генерал,

несколько  вскинув  плечами  и  немного  расставив  руки.  –  Нина

Александровна  тоже  намедни,  вот  когда  приходила-то,  помнишь?  стонет  и

охает;  «чего  вы?»  –  спрашиваю.  Выходит,  что  им  будто  бы  тут 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: