Бегущий за ветром

Она с улыбкой кивнула и выпустила мою руку.
— Да, мне надо идти.
— Сорая!
— Да!
— Я так счастлив, что ты пришла. Ты и представить себе не можешь.
Через  два  дня  Бабу  выписали.  Его  долго  уговаривал  специалист  по
лучевой терапии, но Баба отказался. Тогда врачи взялись за меня. Но лицо
Бабы  все  равно  выражало  непоколебимую  решимость.  Мне  оставалось
только  поблагодарить  докторов,  подписать  все  необходимые  бумаги  и
отвезти Бабу домой на своем «форде».
Дома  Баба  сразу  лег  на  диван,  накрылся  шерстяным  одеялом  и
задремал.  День  клонился  к  вечеру,  когда  я  принес  ему  горячего  чаю  и
обжаренный  миндаль.  Помогая  отцу  сесть,  я  поразился,  каким  легким
стало  его  тело.  Тонкая  землистого  цвета  кожа  обтягивала  ребра,  лопатки
торчали, словно крылышки ощипанной птицы.
— Что я еще могу для тебя сделать, отец?
— Ничего, бачем. Спасибо.
Я присел к нему на диван.
— А ты для меня можешь кое-что сделать? Если ты не очень утомлен.
— Что?
—  Посватай  меня.  Попроси  у  генерала  Тахери  руки  его  дочери  для
сына.
Запекшиеся  губы  Бабы  сложились  в  улыбку.  Вот  так  —  осталось  еще
зеленое пятнышко на сухом, пожухлом листе.
— А ты уверен?
— Как никогда в жизни.
— Ты все хорошо обдумал?
— Обдумал, Баба.
— Тогда дай мне телефон. И мой маленький блокнот.
Я изумленно заморгал.
— Прямо сейчас?
— А когда еще?
Я  протянул  ему  телефон  и  черную  записную  книжечку,  куда  Баба
записывал номера телефонов земляков.
Баба разыскал телефон Тахери. Набрал номер. Прижал трубку к уху.
Сердце у меня так и прыгало.
—  Джамиля-джан?  Салям  алейкум.  —  Баба  представился.  —
Значительно лучше, спасибо. Благодарю вас, что зашли меня проведать. —

Баба  немножко  помолчал.  Кивнул.  —  Я  этого  не  забуду.  Генерал-сагиб
дома? (Пауза.) Спасибо.
Баба  бросил  на  меня  косой  взгляд.  Ни  с  того  ни  с  сего  меня  стал
разбирать смех. Я сунул себе в рот кулак, только бы не прыснуть.
— Генерал-сагиб, салям алейкум. Да, мне куда лучше. Вы так любезны.
Я  звоню,  чтобы  спросить,  сможете  ли  вы  и  ханум  Тахери  принять  меня  у
себя  завтра?  У  меня  почетное  поручение…  Да…  Одиннадцать  часов
подойдет. До свидания. Хода хафез.
Он  повесил  трубку,  и  мы  с  ним  уставились  друг  на  друга.
Сдерживаемый  мною  смех  наконец  прорвался  наружу.  Баба  расхохотался
вслед за мной.
Смоченные  волосы  Баба  зачесал  назад.  Я  помог  ему  надеть  белую
рубашку и повязал галстук, воротничок болтался на исхудавшей шее, вдруг
сделавшись  велик  сразу  дюйма  на  два.  Сердце  у  меня  сжалось  —  одной
ногой  отец  уже  стоял  в  могиле.  Как  пусто  будет  в  мире  без  него…  Нет,
прочь эти мысли. Ведь Баба еще жив. И день сегодня такой радостный, не
надо его омрачать.
Парадный  коричневый  костюм  висел  на  отце  как  на  вешалке  —  мне
пришлось  закатать  у  пиджака  рукава,  чтобы  это  не  так  бросалось  в  глаза.
Шнурки на ботинках тоже завязывал я.
Генерал  с  женой  и  дочерью  жил  в  одном  из  «афганских»  районов
Фримонта. Дом их был невысокий, одноэтажный, с эркерами и двускатной
крышей.  Крыльцо  украшали  горшки  с  геранью.  Во  дворе  стоял  серый
микроавтобус.
Я  помог  Бабе  выбраться  из  «форда»  и  опять  уселся  за  руль.  Баба
наклонился ко мне:
— Будь дома. Я позвоню через часик.
— Хорошо. Удачи тебе.
Баба улыбнулся.
В  зеркало  заднего  вида  я  наблюдал,  как  он  неуверенной  походкой
ковыляет к крыльцу. Он шел выполнять отцовский долг. Последний.
В  ожидании  звонка  я  мерил  шагами  квартиру.  Пятнадцать  шагов  в
длину, десять с половиной в ширину.
А что, если генерал откажет? Если я ему не нравлюсь?
Комната  —  кухня.  Комната  —  кухня.  Сколько  там  на  часах
микроволновки? Долго еще ждать?
Телефон зазвонил около двенадцати. У аппарата был Баба.

— Ну, что?
— Генерал согласен.
Я облегченно вздохнул. Руки у меня тряслись.
— Слава богу!
— Но Сорая-джан пока у себя в комнате. Она хочет сперва поговорить
с тобой.
— Я готов.
Баба кому-то что-то сказал. Послышался легкий щелчок.
— Амир? — Голос Сораи.
— Салям.
— Отец согласен.
—  Знаю.  —  Я  улыбался  и  потирал  руки.  —  Я  так  счастлив.  У  меня
просто нет слов.
— Я тоже счастлива, Амир. Не верится, что все это… на самом деле.
— Мне тоже.
—  Только  знаешь…  Мне  надо  тебе  рассказать  что-то  очень  важное.
Прямо сейчас.
— Это все не имеет никакого значения.
—  Ты  должен  знать.  Не  годится,  чтобы  мы  начинали  с  тайн.  Будет
лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.
— Если тебе так легче, говори. Но это ничего не изменит.
Сорая помолчала.
— Когда мы жили в Вирджинии, я сбежала из дома с одним афганцем.
Мне  было  восемнадцать…  глупый  бунт…  а  он  сидел  на  наркотиках…
Почти  месяц  мы  прожили  вместе.  Мы  были  на  языках  у  всех  афганцев  в
Вирджинии. Падар в конце концов разыскал меня… Явился к нам и забрал
меня  домой.  Я  устроила  истерику.  Визжала.  Рыдала.  Кричала,  что
ненавижу  его…  Но  когда  я  вернулась  в  семью…  —  Сорая  всхлипнула,
отложила  трубку  и  высморкалась.  —  Извини.  —  В  ее  голосе  появилась
хрипотца.  —  Оказалось,  у  мамы  был  удар,  парализовало  правую  сторону
лица… Меня так мучила совесть. Она-то чем была виновата? Вскоре после
этого наша семья переехала в Калифорнию.
Сорая смолкла.
— И какие у тебя теперь отношения с отцом? — спросил я.
—  Мы  с  ним  не  во  всем  сходимся,  впрочем,  у  нас  всегда  были
некоторые  разногласия…  Но  я  благодарна  ему  за  то,  что  он  не  дал  мне
погибнуть, спас меня. — Сорая снова примолкла. — Ты расстроился?
— Немножко.
Лгать я ей не мог.

Конечно,  моя  мужская  гордость,  ифтихар,  была  уязвлена:  в  ее  жизни
уже  был  мужчина,  а  я  еще  не  ложился  с  женщиной.  Но  ведь  прежде,  чем
попросить Бабу идти свататься, я столько раз обдумывал все это… И ответ
мой был неизменен: я не вправе никого осуждать за грехи прошлого.
— Ты не передумал жениться на мне?
— Нет, Сорая. У меня и в мыслях не было. Я хочу взять тебя в жены.
В ответ Сорая разрыдалась.
А ведь я завидовал ей. Она поведала мне свою тайну. Ей больше нечего
было скрывать. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей, как я предал
Хасана,  как  по  моей  вине  он,  оклеветанный,  вынужден  был  оставить  дом,
где  его  отец  прожил  сорок  лет,  где  слуг  и  хозяев  связывала  близкая
дружба…  Но  мне  недостало  смелости.  Во  многих  отношениях  Сорая
Тахери была лучше меня. И уж точно храбрее.

13
Церемония обручения лафц была назначена на следующий вечер. Когда
мы подъехали к дому Тахери, я вынужден был припарковать свой «форд»
на  другой  стороне  улицы,  потому  что  весь  двор  и  подъезды  к  нему  были
забиты  машинами.  На  мне  был  темно-синий  костюм  —  я  купил  его
накануне, когда отвез Бабу домой после сватовства.
Я посмотрел в зеркало заднего вида — проверил, правильно ли у меня
завязан галстук.
— Ты сегодня хорошо выглядишь, — сказал Баба.
— Спасибо, отец. А сам-то ты как? Выдержишь?
—  Ты  еще  спрашиваешь?  Да  сегодня  счастливейший  день  моей
жизни! — утомленно улыбнулся Баба.
Из  дома  доносился  гомон  множества  голосов,  смех,  негромкая
афганская  музыка  —  по-моему,  классический  газель
[29]
 в  исполнении
Устада Сараханга. Я нажал кнопку звонка. В окне прихожей шевельнулась
занавеска,  мелькнуло  чье-то  лицо  и  скрылось.  «Это  они!»  —  произнес
женский голос. Шум стих. Музыка смолкла.
Дверь открыла ханум Тахери в элегантном черном платье ниже колен.
Волосы завиты, на лице радость.
— Салям алейкум, — пролепетала она и тут же всхлипнула. — Видишь,
Амир-джан, ты впервые в моем доме, а я уже плачу.
Я  поцеловал  ей  руку  —  накануне  Баба  подробно  наставлял  меня,  как
себя вести.
Через ярко освещенную прихожую ханум провела меня в гостиную —
мимо  висящих  на  стенах  фотографий  людей,  которые  отныне  будут  мне
родственниками.  Юная  ханум  Тахери  с  пышной  прической  и  генерал  на
фоне  Ниагарского  водопада.  Ханум  Тахери  в  легком  платье  и  генерал  в
пиджаке с узкими лацканами. Сорая на американских горках, она смеется и
машет  рукой,  от  серебряных  скобок  на  зубах  расходятся  лучики.  Генерал
при  полном  параде  пожимает  руку  королю  Иордании  Хусейну.  Портрет
Захир-шаха.
Гостиная  была  битком  —  человек  тридцать  сидело  на  стульях,
расставленных  вдоль  стен.  Когда  вошел  Баба,  все  встали.  Отец  медленно
двинулся  по  кругу,  пожимая  руки  и  приветствуя  каждого  гостя  в

отдельности;  я  следовал  за  ним.  Баба  и  генерал  —  все  в  том  же  сером
костюме  —  обнялись  и  похлопали  друг  друга  по  спине.  «Салям»
прозвучало негромко и с особым уважением.
Генерал  подпустил  меня  на  расстояние  вытянутой  руки  и  тонко
улыбнулся, как бы желая сказать мне: вот теперь, бачем, все как полагается
у добрых людей. Мы троекратно расцеловались.
Я  и  Баба  сели  рядом.  Напротив  расположились  генерал  с  женой.
Дыхание  у  Бабы  участилось,  то  и  дело  он  доставал  носовой  платок  и
вытирал  пот  со  лба.  Заметив  мой  беспокойный  взгляд,  Баба  вымученно
улыбнулся и чуть слышно прошептал: «Со мной все хорошо».
В соответствии с традицией, Сорая отсутствовала.
Пара  вежливых  фраз  —  и  вот  уже  генерал  откашливается.  Все
затихают. Генерал кивает Бабе.
Отец  начинает  говорить.  Дыхания  ему  не  хватает,  и  приходится
прерываться посреди фразы, чтобы набрать в грудь воздуха.
—  Генерал-сагиб,  ханум  Джамиля-джан…  мы  с  сыном  сегодня
смиренно… прибыли под ваш кров. Вы… достойнейшие люди… выходцы
из  выдающихся  и  прославленных  семейств…  для  которых  честь  всегда
была  превыше  всего.  Выражаю…  свое  глубочайшее  почтение…
ихтирам… лично вам, членам… ваших семей и… вашим предкам. — Отец
перевел дыхание и вытер лоб. — Амир — мой единственный ребенок… и
он  был  мне  хорошим  сыном.  Надеюсь,  он  покажет  себя  достойным…
вашей  доброты.  Окажите  честь  Амир-джану  и  мне…  примите  его  в  свою
семью.
Генерал вежливо наклонил голову.
— Это большая честь для нас — выдать дочь за сына такого человека,
как вы, со столь безупречной репутацией. В Кабуле я был вашим горячим
поклонником  и  остаюсь  им  по  сей  день.  Соединение  наших  семей  —
великая радость для нас.
Что касается тебя, Амир-джан, супруг моей дочери, светоча моих очей,
ты  будешь  мне  сыном.  Твоя  боль  да  будет  нашей  болью,  твоя  радость  да
будет  нашей  радостью.  Да  будем  мы,  Хала  Джамиля  и  я,  вторыми
родителями  в  твоих  глазах  и  да  будет  ваша  с  Сораей  жизнь  исполнена
счастья. Благословляем вас.
Все  захлопали  в  ладоши  и  как  по  команде  повернулись  к  двери.
Долгожданная минута настала.
В  традиционном  афганском  темно-красном  платье  с  золотой  отделкой
Сорая появилась в гостиной. Баба сжал мне руку. Ханум Тахери заплакала.
Сорая  медленно  подошла  к  нам,  сопровождаемая  целой  свитой

родственниц, поцеловала руку моему отцу и села, потупив глаза.
Грянули аплодисменты.
Пир  в  связи  с  помолвкой  —  Ширини-хори,  Сладкую  трапезу,  —  как
принято,  должна  была  дать  семья  Сораи.  Через  несколько  месяцев
следовала свадьба. Тут уж все расходы ложились на Бабу.
От  Ширини-хори  мы  с  Сораей  сразу  отказались,  и  все  понимали
почему,  хоть  и  не  высказывались  на  этот  счет.  Тянуть  было  нельзя,  до
свадьбы в положенные сроки Баба мог и не дожить.
Сорая  и  я  никуда  не  выходили  вдвоем,  пока  шли  приготовления  к
свадьбе:  мы  ведь  еще  не  были  женаты,  да  и  церемония  обручения  была
смазана  —  Сладкая  трапеза-то  не  состоялась.  Все,  что  мне  оставалось,  —
приходить  в  гости  вместе  с  Бабой,  сидеть  за  обеденным  столом  напротив
Сораи  и  воображать,  как  она  кладет  голову  мне  на  грудь,  как  я  вдыхаю
запах ее волос, целую и ласкаю ее.
Баба  потратил  на  свадьбу  целых  тридцать  пять  тысяч  долларов,
сбережения  чуть  ли  не  всей  жизни.  Он  снял  во  Фримонте  огромный
банкетный зал, принадлежащий одному афганцу, разумеется знакомому по
Кабулу.  Хозяин  предоставил  значительную  скидку.  Баба  заплатил  за
обручальные  кольца  и  за  выбранное  мною  колечко  с  бриллиантом,  купил
мне  смокинг  и  традиционный  зеленый  наряд  для  ники  —  обряда
принесения клятвы брачующимися.
Из всех свадебных событий и хлопот — к счастью, организовывала все
по большей части ханум Тахери с друзьями — память удержала немногое.
Помню нашу нику. Мы сидим за столом — оба в зеленом, цвет Корана,
но  также  цвет  весны  и  новых  начинаний.  На  мне  костюм,  на  Сорае
(единственной  женщине  из  присутствующих)  —  вуаль.  С  нами  Баба,
генерал  (на  этот  раз  в  смокинге)  и  несколько  дядюшек  Сораи.  Вид  у  всех
самый что ни на есть торжественный. Мулла задает вопросы свидетелям и
читает  Коран.  Мы  произносим  слова  клятвы,  подписываем  бумаги.
Дядюшка  Сораи  из  Вирджинии,  Шариф-джан,  брат  ханум  Тахери,
поднимается и прочищает горло. Сорая говорила мне, что он живет в США
уже  более  двадцати  лет,  женат  на  американке  и  работает  в  службе
иммиграции.  К  тому  же  он  еще  и  поэт.  Маленький  человечек  с  птичьим
лицом и пухом на голове читает длиннейшее стихотворение, посвященное
Сорае. Почему-то оно написано на фирменной бумаге какой-то гостиницы.
— Вах, вах, Шариф-джан, — восклицают все, когда он заканчивает.
Помню,  как  мы  медленно  идем  к  сцене,  сцепив  руки.  На  этот  раз  я  в
смокинге,  Сорая  —  в  белом  платье  с  вуалью.  Рядом  со  мной  мелкими

шажками семенит Баба, генерал с женой следуют за своей дочерью. В зале
полно дядюшек, тетушек и кузенов, они расступаются перед нами, бьют в
ладоши, щелкают фотоаппаратами. Вспышки ослепляют нас. Сын Шариф-
джана держит у нас над головами Коран. Из динамиков несется старинная
«Аэста  боро»  —  эту  песенку  распевал  русский  солдат  на  блокпосту  в
Магипаре, когда мы с Бабой бежали из Кабула:

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: