Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

Припоминая  потом  всю  эту  минуту,  князь  долго  в  чрезвычайном

смущении  мучился  одним  неразрешимым  для  него  вопросом:  как  можно

было  соединить  такое  истинное,  прекрасное  чувство  с  такою  явною  и

злобною насмешкой? Что была насмешка, в том он не сомневался; он ясно

это  понял  и  имел  на  то  причины:  во  время  чтения  Аглая  позволила  себе

переменить буквы 

А. М. D.

 в буквы 

Н. Ф. Б.

 Что тут была не ошибка и не

ослышка  с  его  стороны  –  в  том  он  сомневаться  не  мог  (впоследствии  это

было  доказано).  Во  всяком  случае  выходка  Аглаи,  –  конечно,  шутка,  хоть

слишком  резкая  и  легкомысленная,  –  была  преднамеренная.  О  «рыцаре

бедном» все говорили (и «смеялись») еще месяц назад. А между тем, как ни

припоминал  потом  князь,  выходило,  что  Аглая  произнесла  эти  буквы  не

только  без  всякого  вида  шутки,  или  какой-нибудь  усмешки,  или  даже

какого-нибудь  напирания  на  эти  буквы,  чтобы  рельефнее  выдать  их

затаенный  смысл,  но,  напротив,  с  такою  неизменною  серьезностью,  с

такою невинною и наивною простотой, что можно было подумать, что эти

самые буквы и были в балладе, и что так было в книге напечатано. Что-то

тяжелое  и  неприятное  как  бы  уязвило  князя.  Лизавета  Прокофьевна,

конечно,  не  поняла  и  не  заметила  ни  подмены  букв,  ни  намека.  Генерал

Иван  Федорович  понял  только,  что  декламировали  стихи.  Из  остальных

слушателей  очень  многие  поняли  и  удивились  и  смелости  выходки,  и

намерению,  но  смолчали  и  старались  не  показывать  виду.  Но  Евгений

Павлович  (князь  даже  об  заклад  готов  был  побиться)  не  только  понял,  но

даже  старался  и  вид  показать,  что  понял:  он  слишком  насмешливо

улыбнулся.

– Экая прелесть какая! – воскликнула генеральша в истинном упоении,

только что кончилось чтение. – Чьи стихи?

–  Пушкина,  maman,  не  стыдите  нас,  это  совестно!  –  воскликнула

Аделаида.

–  Да  с  вами  и  не  такой  еще  дурой  сделаешься!  –  горько  отозвалась

Лизавета Прокофьевна. – Срам! Сейчас, как придем, подайте мне эти стихи

Пушкина!

– Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.

–  С  незапамятных  времен,  –  прибавила  Александра,  –  два  какие-то

растрепанные тома валяются.

–  Тотчас  же  послать  купить  в  город,  Федора  иль  Алексея,  с  первым

поездом, – лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно

прочла, но – если ты искренно прочла, – прибавила она почти шепотом, –

то  я  о  тебе  жалею;  если  ты  в  насмешку  ему  прочла,  то  я  твои  чувства  не

одобряю,  так  что  во  всяком  случае  лучше  бы  было  и  совсем  не  читать.

Понимаешь?  Ступай,  сударыня,  я  еще  с  тобой  поговорю,  а  мы  тут

засиделись.

Между  тем  князь  здоровался  с  генералом  Иваном  Федоровичем,  а

генерал представлял ему Евгения Павловича Радомского.

– На дороге захватил, он только что с поездом; узнал, что я сюда и все

наши тут…

– Узнал, что и вы тут, – перебил Евгений Павлович, – и так как давно

уж и непременно предположил себе искать не только вашего знакомства, но

и  вашей  дружбы,  то  и  не  хотел  терять  времени.  Вы  нездоровы?  Я  сейчас

только узнал…

– Совсем здоров и очень рад вас узнать, много слышал и даже говорил

о вас с князем Щ., – ответил Лев Николаевич, подавая руку.

Взаимные вежливости были произнесены, оба пожали друг другу руку

и  пристально  заглянули  друг  другу  в  глаза.  В  один  миг  разговор  сделался

общим.  Князь  заметил  (а  он  замечал  теперь  всё  быстро  и  жадно  и  даже,

может, и то, чего совсем не было), что штатское платье Евгения Павловича

производило  всеобщее  и  какое-то  необыкновенно  сильное  удивление,  до

того,  что  даже  все  остальные  впечатления  на  время  забылись  и

изгладились.  Можно  было  подумать,  что  в  этой  перемене  костюма

заключалось  что-то  особенно  важное.  Аделаида  и  Александра  с

недоумением  расспрашивали  Евгения  Павловича.  Князь  Щ.,  его

родственник,  даже  с  большим  беспокойством;  генерал  говорил  почти  с

волнением.  Одна  Аглая  любопытно,  но  совершенно  спокойно  поглядела  с

минуту на Евгения Павловича, как бы желая только сравнить, военное или

штатское  платье  ему  более  к  лицу,  но  чрез  минуту  отворотилась  и  уже  не

глядела  на  него  более.  Лизавета  Прокофьевна  тоже  ни  о  чем  не  захотела

спрашивать,  хотя,  может  быть,  и  она  несколько  беспокоилась.  Князю

показалось, что Евгений Павлович как будто у ней не в милости.

–  Удивил,  изумил!  –  твердил  Иван  Федорович  в  ответ  на  все

вопросы. – Я верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил.

И  зачем  так  вдруг,  вот  задача?  Сам  первым  делом  кричит,  что  не  надо

стулья ломать.

Из  поднявшихся  разговоров  оказалось,  что  Евгений  Павлович

возвещал  об  этой  отставке  уже  давным-давно;  но  каждый  раз  говорил  так

несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах

говорил  всегда  с  таким  шутливым  видом,  что  никак  его  разобрать  нельзя,

особенно если сам захочет, чтобы не разобрали.

– Я ведь на время, на несколько месяцев, самое большее год в отставке

пробуду, – смеялся Радомский.

–  Да  надобности  нет  никакой,  сколько  я  по  крайней  мере  знаю  ваши

дела, – всё еще горячился генерал.

–  А  поместья  объехать?  Сами  советовали;  а  я  и  за  границу  к  тому  же

хочу…

Разговор,  впрочем,  скоро  переменился;  но  слишком  особенное  и  всё

еще  продолжавшееся  беспокойство  все-таки  выходило,  по  мнению

наблюдавшего князя, из мерки, и что-то тут, наверно, было особенное.

–  Значит,  «бедный  рыцарь»  опять  на  сцене?  –  спросил  было  Евгений

Павлович, подходя к Аглае.

К  изумлению  князя,  та  оглядела  его  в  недоумении  и  вопросительно,

точно  хотела  дать  ему  знать,  что  и  речи  между  ними  о  «рыцаре  бедном»

быть не могло и что она даже не понимает вопроса.

– Да поздно, поздно теперь в город посылать за Пушкиным, поздно! –

спорил  Коля  с  Лизаветой  Прокофьевной,  выбиваясь  изо  всех  сил,  –  три

тысячи раз говорю вам: поздно.

– Да, действительно, посылать теперь в город поздно, – подвернулся и

тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю, – я думаю, что и лавки в

Петербурге заперты, девятый час, – подтвердил он, вынимая часы.

–  Столько  ждали,  не  хватились,  можно  до  завтра  перетерпеть,  –

ввернула Аделаида.

– Да и неприлично, – прибавил Коля, – великосветским людям очень-

то  литературой  интересоваться.  Спросите  у  Евгения  Павлыча.  Гораздо

приличнее желтым шарабаном с красными колесами.

– Опять вы из книжки, Коля, – заметила Аделаида.

–  Да  он  иначе  и  не  говорит,  как  из  книжек,  –  подхватил  Евгений

Павлович,  –  целыми  фразами  из  критических  обозрений  выражается.  Я

давно  имею  удовольствие  знать  разговор  Николая  Ардалионовича,  но  на

этот раз он говорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на

мой желтый шарабан с красными колесами. Только я уж его променял, вы

опоздали.

Князь  прислушивался  к  тому,  что  говорил  Радомский…  Ему

показалось,  что  он  держит  себя  прекрасно,  скромно,  весело,  и  особенно

понравилось,  что  он  с  таким  совершенным  равенством  и  по-дружески

говорит с задиравшим его Колей.

–  Что  это?  –  обратилась  Лизавета  Прокофьевна  к  Вере,  дочери

Лебедева,  которая  стояла  пред  ней  с  несколькими  книгами  в  руках,

большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.

–  Пушкин,  –  сказала  Вера.  –  Наш  Пушкин.  Папаша  велел  мне  вам

поднести.

– Как так? Как это можно? – удивилась Лизавета Прокофьевна.

–  Не  в  подарок,  не  в  подарок!  Не  посмел  бы!  –  выскочил  из-за  плеча

дочери Лебедев. – За свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный

наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, – за свою

цену-с.  Подношу  с  благоговением,  желая  продать  и  тем  утолить

благородное  нетерпение  благороднейших  литературных  чувств  вашего

превосходительства.

– А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь небось; только не

кривляйся,  пожалуйста,  батюшка.  Слышала  я  о  тебе,  ты,  говорят,

преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам, что ли, снесешь ко мне?

– С благоговением и… почтительностью! – кривлялся необыкновенно

довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.

–  Ну,  мне  только  не  растеряй,  снеси,  хоть  и  без  почтительности,  но

только с уговором, – прибавила она, пристально его оглядывая, – до порога

только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена. Дочь Веру присылай

хоть сейчас, мне она очень нравится.

–  Что  же  вы  про  тех-то  не  скажете?  –  нетерпеливо  обратилась  Вера  к

отцу. – Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, –

обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, – там к вам давно

уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к

вам не допускает.

– Какие гости? – спросил князь.

–  По  делу,  говорят,  только  ведь  они  такие,  что  не  пустить  их  теперь,

так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж

и с плеч  их долой. Их  там Гаврила Ардалионович  и Птицын уговаривают,

не слушаются.

–  Сын  Павлищева!  Сын  Павлищева!  Не  стоит,  не  стоит!  –  махал

руками  Лебедев.  –  Их  и  слушать  не  стоит-с;  и  беспокоить  вам  себя,

сиятельнейший князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того…

–  Сын  Павлищева!  Боже  мой!  –  вскричал  князь  в  чрезвычайном

смущении.  –  Я  знаю…  но  ведь  я…  я  поручил  это  дело  Гавриле

Ардалионовичу. Сейчас Гаврила Ардалионович мне говорил…

Но  Гаврила  Ардалионович  вышел  уже  из  комнат  на  террасу;  за  ним

следовал Птицын. В ближайшей комнате заслышался шум и громкий голос

генерала Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько голосов. Коля

тотчас же побежал на шум.

– Это очень интересно! – заметил вслух Евгений Павлович.

«Стало быть, знает дело!» – подумал князь.

–  Какой  сын  Павлищева?  И…  какой  может  быть  сын  Павлищева?  –  с

недоумением  спрашивал  генерал  Иван  Федорович,  с  любопытством

оглядывая  все  лица  и  с  удивлением  замечая,  что  эта  новая  история  только

ему одному неизвестна.

В самом деле, возбуждение и ожидание было всеобщее. Князь глубоко

удивился,  что  такое  совершенно  личное  дело  его  уже  успело  так  сильно

всех здесь заинтересовать.

–  Это  будет  очень  хорошо,  если  вы  сейчас  же  и 

сами

  это  дело

окончите,  –  сказала  Аглая,  с  какою-то  особенною  серьезностию  подходя  к

князю,  –  а  нам  всем  позволите  быть  вашими  свидетелями.  Вас  хотят

замарать, князь, вам надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно

рада за вас.

–  Я  тоже  хочу,  чтобы  кончилась  наконец  эта  гнусная  претензия,  –

вскричала  генеральша,  –  хорошенько  их,  князь,  не  щади!  Мне  уши  этим

делом прожужжали, и я много крови из-за тебя испортила. Да и поглядеть

любопытно. Позови их, а мы сядем. Аглая хорошо придумала. Вы об этом

что-нибудь слышали, князь? – обратилась она к князю Щ.

– Конечно, слышал, у вас же. Но мне особенно на этих молодых людей

поглядеть хочется, – ответил князь Щ.

– Это самые и есть нигилисты, что ли?

–  Нет-с,  они  не  то  чтобы  нигилисты,  –  шагнул  вперед  Лебедев,

который  тоже  чуть  не  трясся  от  волнения,  –  это  другие-с,  особенные,  мой

племянник  говорил,  что  они  дальше  нигилистов  ушли-с.  Вы  напрасно

думаете  их  вашим  свидетельством  сконфузить,  ваше  превосходительство;

они  не  сконфузятся-с.  Нигилисты  все-таки  иногда  народ  сведущий,  даже

ученый, а эти – дальше пошли-с, потому что прежде всего деловые-с. Это,

собственно,  некоторое  последствие  нигилизма,  но  не  прямым  путем,  а

понаслышке  и  косвенно,  и  не  в  статейке  какой-нибудь  журнальной

заявляют  себя,  а  уж  прямо  на  деле-с;  не  о  бессмысленности,  например,

какого-нибудь  там  Пушкина  дело  идет,  и  не  насчет,  например,

необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается

прямо  за  право,  что  если  очень  чего-нибудь  захочется,  то  уж  ни  пред

какими  преградами  не  останавливаться,  хотя  бы  пришлось  укокошить  при

этом восемь персон-с. Но, князь, я все-таки вам не советовал бы…

Но князь уже шел отворять дверь гостям.

–  Вы  клевещете,  Лебедев,  –  проговорил  он,  улыбаясь,  –  вас  очень

огорчил ваш племянник. Не верьте ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас,

что  Горские  и  Даниловы  только  случаи,  а  эти  только…  ошибаются…

Только  мне  бы  не  хотелось  здесь,  при  всех.  Извините,  Лизавета

Прокофьевна,  они  войдут,  я  их  вам  покажу,  а  потом  уведу.  Пожалуйте,

господа!

Его  скорее  беспокоила  другая  мучительная  для  него  мысль.  Ему

мерещилось: уж не подведено ли кем это дело теперь, именно к этому часу

и  времени,  заранее,  именно  к  этим  свидетелям  и,  может  быть,  для

ожидаемого  срама  его,  а  не  торжества?  Но  ему  слишком  грустно  было  за

свою  «чудовищную  и  злобную  мнительность».  Он  умер  бы,  кажется,  если

бы  кто-нибудь  узнал,  что  у  него  такая  мысль  на  уме,  и  в  ту  минуту,  как

вошли  его  новые  гости,  он  искренно  готов  был  считать  себя,  из  всех,

которые  были  кругом  его,  последним  из  последних  в  нравственном

отношении.

Вошло  пять  человек,  четыре  человека  новых  гостей  и  пятый  вслед  за

ними  генерал  Иволгин,  разгоряченный,  в  волнении  и  в  сильнейшем

припадке  красноречия.  «Этот-то  за  меня  непременно!»  –  с  улыбкой

подумал  князь.  Коля  проскользнул  вместе  со  всеми:  он  горячо  говорил  с

Ипполитом, бывшим в числе посетителей; Ипполит слушал и усмехался.

Князь  рассадил  гостей.  Все  они  были  такой  молоденький,  такой  даже

несовершеннолетний  народ,  что  можно  было  подивиться  и  случаю  и  всей

происшедшей  от  него  церемонии.  Иван  Федорович  Епанчин,  например,

ничего  не  знавший  и  не  понимавший  в  этом  «новом  деле»,  даже

вознегодовал,  смотря  на  такую  юность,  и  наверно  как-нибудь  протестовал

бы, если бы не остановила его странная для него горячность его супруги к

партикулярным  интересам  князя.  Он,  впрочем,  остался  отчасти  из

любопытства, отчасти по доброте сердца, надеясь даже помочь и во всяком

случае  пригодиться  авторитетом;  но  поклон  ему  издали  вошедшего

генерала  Иволгина  привел  его  снова  в  негодование;  он  нахмурился  и

решился упорно молчать.

В  числе  четырех  молоденьких  посетителей  один,  впрочем,  был  лет

тридцати,  отставной  «поручик  из  рогожинской  компании,  боксер  и  сам

дававший  по  пятнадцати  целковых  просителям».  Угадывалось,  что  он

сопровождает  остальных  для  куража,  в  качестве  искреннего  друга  и,  буде

окажется надобность, для поддержки. Между остальными же первое место

и  первую  роль  занимал  тот,  за  которым  числилось  название  «сына

Павлищева»,  хоть  он  и  рекомендовался  Антипом  Бурдовским.  Это  был

молодой человек, бедно и неряшливо одетый, в сюртуке, с засаленными до

зеркального  лоску  рукавами,  с  жирною,  застегнутою  доверху  жилеткой,  с

исчезнувшим куда-то бельем, с черным шелковым замасленным донельзя и

скатанным в жгут шарфом, с немытыми руками, с чрезвычайно угреватым

лицом,  белокурый  и,  если  можно  так  выразиться,  с  невинно-нахальным

взглядом.  Он  был  не  низкого  роста,  худощавый,  лет  двадцати  двух.  Ни

малейшей  иронии,  ни  малейшей  рефлексии  не  выражалось  в  лице  его;

напротив,  полное,  тупое  упоение  собственным  правом  и  в  то  же  время

нечто  доходившее  до  странной  и  беспрерывной  потребности  быть  и

чувствовать себя постоянно обиженным. Говорил он с волнением, торопясь

и  запинаясь,  как  будто  не  совсем  выговаривая  слова,  точно  был

косноязычный  или  даже  иностранец,  хотя,  впрочем,  был  происхождения

совершенно русского.

Сопровождал  его,  во-первых,  известный  читателям  племянник

Лебедева, а во-вторых, Ипполит. Ипполит был очень молодой человек, лет

семнадцати,  может  быть  и  восемнадцати,  с  умным,  но  постоянно

раздраженным  выражением  лица,  на  котором  болезнь  положила  ужасные

следы.  Он  был  худ  как  скелет,  бледно-желт,  глаза  его  сверкали,  и  два

красные пятна горели на щеках. Он беспрерывно кашлял; каждое слово его,

почти  каждое  дыхание  сопровождалось  хрипом.  Видна  была  чахотка  в

весьма сильной степени. Казалось, что ему оставалось жить не более двух-

трех  недель.  Он  очень  устал  и  прежде  всех  опустился  на  стул.  Остальные

при  входе  несколько  зацеремонились  и  чуть  не  сконфузились,  смотрели,

однако  же,  важно  и  видимо  боялись  как-нибудь  уронить  достоинство,  что

странно не гармонировало с их репутацией отрицателей всех бесполезных

светских  мелочей,  предрассудков  и  чуть  ли  не  всего  на  свете,  кроме

собственных интересов.

–  Антип  Бурдовский,  –  торопясь  и  запинаясь,  провозгласил  «сын

Павлищева».

– Владимир Докторенко, – ясно, отчетливо и как бы даже хвалясь, что

он Докторенко, отрекомендовался племянник Лебедева.

– Келлер! – пробормотал отставной поручик.

–  Ипполит  Терентьев,  –  неожиданно  визгливым  голосом  провизжал

последний.  Все  наконец  расселись  в  ряд  на  стульях  напротив  князя,  все,

отрекомендовавшись,  тотчас  же  нахмурились  и  для  бодрости  переложили

из одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все,

однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и

читалось: «Нет, брат, врешь, не надуешь!» Чувствовалось, что стоит только

кому-нибудь для началу произнести одно только первое слово, и тотчас же

все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.

VIII 

– Господа, я никого из вас не ожидал, – начал князь, – сам я до сего дня

был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц

назад  поручил  Гавриле  Ардалионовичу  Иволгину,  о  чем  тогда  же  вас  и

уведомил.  Впрочем,  я  не  удаляюсь  от  личного  объяснения,  только

согласитесь,  такой  час…  я  предлагаю  пойти  со  мной  в  другую  комнату,

если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…

– Друзья… сколько угодно, но, однако же, позвольте, – перебил вдруг

весьма  наставительным  тоном,  хотя  всё  еще  не  возвышая  очень  голоса,

племянник Лебедева, – позвольте же и нам заявить, что вы могли бы с нами

поступить  поучтивее,  а  не  заставлять  нас  два  часа  прождать  в  вашей

лакейской…

–  И  конечно…  и  я…  и  это  по-княжески!  И  это…  вы,  стало  быть,

генерал! И я вам не лакей! И я, я… – забормотал вдруг в необыкновенном

волнении  Антип  Бурдовский,  с  дрожащими  губами,  с  разобиженным

дрожаньем в голосе, с брызгами, летевшими изо рта, точно весь лопнул или

прорвался,  но  так  вдруг  заторопился,  что  с  десяти  слов  его  уж  и  понять

нельзя было.

–  Это  было  по-княжески!  –  прокричал  визгливым,  надтреснутым

голосом Ипполит.

– Если б это было со мной, – проворчал боксер, – то есть, если б это

прямо  ко  мне  относилось,  как  к  благородному  человеку,  то  я  бы  на  месте

Бурдовского… я…

–  Господа,  я  всего  с  минуту  узнал,  что  вы  здесь,  ей-богу,  –  повторил

опять князь.

– Мы не боимся, князь, ваших друзей, кто бы они ни были, потому что

мы в своем праве, – заявил опять племянник Лебедева.

–  Какое,  однако  ж,  позвольте  вас  спросить,  имели  вы  право,  –

провизжал опять Ипполит, но уже чрезвычайно разгорячаясь, – выставлять

дело  Бурдовского  на  суд  ваших  друзей?  Да  мы,  может,  и  не  желаем  суда

ваших друзей; слишком понятно, что может значить суд ваших друзей!..

–  Но  ведь  если  вы,  наконец,  господин  Бурдовский,  не  желаете  здесь

говорить,  –  удалось  наконец  вклеить  князю,  чрезвычайно  пораженному

таким началом, – то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а о вас

всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…

–  Но  права  не  имеете,  права  не  имеете,  права  не  имеете!..  ваших

друзей…  Вот!..  –  залепетал  вдруг  снова  Бурдовский,  дико  и  опасливо

осматриваясь  кругом  и  тем  более  горячась,  чем  больше  не  доверял  и

дичился,  –  вы  не  имеете  права!  –  и,  проговорив  это,  резко  остановился,

точно оборвал, и безмолвно выпучив близорукие, чрезвычайно выпуклые с

красными  толстыми  жилками  глаза,  вопросительно  уставился  на  князя,

наклонившись  вперед  всем  своим  корпусом.  На  этот  раз  князь  до  того

удивился, что и сам замолчал и тоже смотрел на него, выпучив глаза и ни

слова не говоря.

–  Лев  Николаевич!  –  позвала  вдруг  Лизавета  Прокофьевна,  –  вот

прочти это сейчас, сию же минуту, это прямо до твоего дела касается.

Она  торопливо  протянула  ему  одну  еженедельную  газету  из

юмористических  и  указала  пальцем  статью.  Лебедев,  когда  еще  входили

гости,  подскочил  сбоку  к  Лизавете  Прокофьевне,  за  милостями  которой

ухаживал,  и  ни  слова  не  говоря,  вынув  из  бокового  своего  кармана  эту

газету, подставил ей прямо на глаза, указывая отчеркнутый столбец. То, что

уже  успела  прочесть  Лизавета  Прокофьевна,  поразило  и  взволновало  ее

ужасно.

–  Не  лучше  ли,  однако,  не  вслух,  –  пролепетал  князь,  очень

смущенный, – я бы прочел один… после…

–  Так  прочти  же  лучше  ты,  читай  сейчас,  вслух!  вслух!  –  обратилась

Лизавета Прокофьевна к Коле, с нетерпением выхватив из рук князя газету,

до  которой  тот  едва  еще  успел  дотронуться,  –  всем  вслух,  чтобы  каждому

было слышно.

Лизавета  Прокофьевна  была  дама  горячая  и  увлекающаяся,  так  что

вдруг  и  разом,  долго  не  думая,  подымала  иногда  все  якоря  и  пускалась  в

открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством

пошевелился. Но покамест все в первую минуту поневоле остановились и

ждали  в  недоумении,  Коля  развернул  газету  и  начал  вслух,  с  показанного

ему подскочившим Лебедевым места:

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: