Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

Лебедева; но он знал почти наверно, что не застанет ее дома. «Непременно

уехала  в  Павловск,  иначе  бы  Коля  оставил  что-нибудь  в  „Весах“,  по

условию».  Итак,  если  он  шел  теперь,  то,  уж  конечно,  не  за  тем,  чтоб  ее

видеть.  Другое,  мрачное,  мучительное  любопытство  соблазняло  его.  Одна

новая, внезапная идея пришла ему в голову…

Но для него уж слишком было довольно того, что он пошел и знал куда

идет:  минуту  спустя  он  опять  уже  шел,  почти  не  замечая  своей  дороги.

Обдумывать  дальше  «внезапную  свою  идею»  ему  тотчас  же  стало  ужасно

противно  и  почти  невозможно.  Он  с  мучительно  напрягаемым  вниманием

всматривался во всё, что попадалось ему на глаза, смотрел на небо, на Неву.

Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком. Может быть, и

эпилептическое  состояние  его  всё  более  и  более  усиливалось.  Гроза,

кажется,  действительно  надвигалась,  хотя  и  медленно.  Начинался  уже

отдаленный гром. Становилось очень душно…

Почему-то  ему  всё  припоминался  теперь,  как  припоминается  иногда

неотвязный  и  до  глупости  надоевший  музыкальный  мотив,  племянник

Лебедева, которого он давеча видел. Странно то, что он всё припоминался

ему  в  виде  того  убийцы,  о  котором  давеча  упомянул  сам  Лебедев,

рекомендуя  ему  племянника.  Да,  об  этом  убийце  он  читал  еще  очень

недавно.  Много  читал  и  слышал  о  таких  вещах  с  тех  пор,  как  въехал  в

Россию;  он  упорно  следил  за  всем  этим.  А  давеча  так  даже  слишком

заинтересовался  в  разговоре  с  половым,  именно  об  этом  же  убийстве

Жемариных.  Половой  с  ним  согласился,  он  вспомнил  это.  Припомнил  и

полового; это был неглупый парень, солидный и осторожный, а «впрочем,

ведь бог его знает какой. Трудно в новой земле новых людей разгадывать».

В  русскую  душу,  впрочем,  он  начинал  страстно  верить.  О,  много,  много

вынес  он  совсем  для  него  нового  в  эти  шесть  месяцев,  и  негаданного,  и

неслыханного,  и  неожиданного!  Но  чужая  душа  потемки,  и  русская  душа

потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко

сходились,  «братски»  сходились,  –  а  знает  ли  он  Рогожина?  А  впрочем,

какой  иногда  тут,  во  всем  этом,  хаос,  какой  сумбур,  какое  безобразие!  И

какой  же,  однако,  гадкий  и  вседовольный  прыщик  этот  давешний

племянник  Лебедева!  А  впрочем,  что  же  я?  (продолжалось  мечтаться

князю)  Разве  он  убил  эти  существа,  этих  шесть  человек?  Я  как  будто

смешиваю…  как  это  странно!  У  меня  голова  что-то  кружится…  А  какое

симпатичное,  какое  милое  лицо  у  старшей  дочери  Лебедева,  вот  у  той,

которая стояла с ребенком, какое невинное, какое почти детское выражение

и какой почти детский смех! Странно, что он почти забыл это лицо и теперь

только  о  нем  вспомнил.  Лебедев,  топающий  на  них  ногами,  вероятно,  их

всех  обожает.  Но  что  всего  вернее,  как  дважды  два,  это  то,  что  Лебедев

обожает и своего племянника!

А  впрочем,  что  же  он  взялся  их  так  окончательно  судить,  он,  сегодня

явившийся, что же это он произносит такие приговоры? Да вот Лебедев же

задал ему сегодня задачу: ну ожидал ли он такого Лебедева? Разве он знал

такого  Лебедева  прежде?  Лебедев  и  Дюбарри,  –  господи!  Впрочем,  если

Рогожин убьет, то по крайней мере не так беспорядочно убьет. Хаоса этого

не будет. По рисунку заказанный инструмент и шесть человек, положенных

совершенно  в  бреду!  Разве  у  Рогожина  по  рисунку  заказанный

инструмент…  у  него…  но…  разве  решено,  что  Рогожин  убьет?!  –

вздрогнул вдруг князь. «Не преступление ли, не низость ли с моей стороны

так цинически-откровенно сделать такое предположение!» – вскричал он, и

краска  стыда  залила  разом  лицо  его.  Он  был  изумлен,  он  стоял  как

вкопанный на дороге. Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал,

и  давешний  Николаевский  воксал,  и  вопрос  Рогожину  прямо  в  лицо  о

глазах,

  и  крест  Рогожина,  который  теперь  на  нем,  и  благословение  его

матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие,

последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, – и после этого всего

поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и

этот  предмет…  что  за  низость!  И  после  всего  этого  он  идет  теперь  «с

особенною  целью»,  с  особою  «внезапною  идеей»!  Отчаяние  и  страдание

захватили всю его душу. Князь немедленно хотел поворотить назад к себе,

в  гостиницу;  даже  повернулся  и  пошел;  но  чрез  минуту  остановился,

обдумал и воротился опять по прежней дороге.

Да, он уже и был на Петербургской, он был близко от дома; ведь не с

прежнею же целью теперь он идет туда, ведь не с «особенною же идеей»! И

как оно могло быть! Да, болезнь его возвращается, это несомненно; может

быть, припадок с ним будет непременно сегодня. Чрез припадок и весь этот

мрак,  чрез  припадок  и  «идея»!  Теперь  мрак  рассеян,  демон  прогнан,

сомнений не существует, в его сердце радость! И – он так давно не видал

ее,

ему надо ее увидеть, и… да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы

взял  его  за  руку,  и  они  бы  пошли  вместе…  Сердце  его  чисто;  разве  он

соперник  Рогожину?  Завтра  он  сам  пойдет  и  скажет  Рогожину,  что  он  ее

видел; ведь летел же он сюда, как сказал давеча Рогожин, чтобы только ее

увидать!  Может  быть,  он  и  застанет  ее,  ведь  не  наверно  же  она  в

Павловске!

Да, надо, чтобы теперь всё это было ясно поставлено, чтобы все ясно

читали друг в друге, чтобы не было этих мрачных и страстных отречений,

как  давеча  отрекался  Рогожин,  и  пусть  всё  это  совершится  свободно  и…

светло.  Разве  неспособен  к  свету  Рогожин?  Он  говорит,  что  любит  ее  не

так,  что  в  нем  нет  состраданья,  нет  «никакой  такой  жалости».  Правда,  он

прибавил потом, что «твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви», –

но  он  на  себя  клевещет.  Гм,  Рогожин  за  книгой,  –  разве  уж  это  не

«жалость», не начало «жалости»? Разве уж одно присутствие этой книги не

доказывает,  что  он  вполне  сознает  свои  отношения  к 

ней?

  А  рассказ  его

давеча?  Нет,  это  поглубже  одной  только  страстности.  И  разве  одну  только

страстность внушает ее лицо? Да и может ли даже это лицо внушать теперь

страсть?  Оно  внушает  страдание,  оно  захватывает  всю  душу,  оно…  и

жгучее, мучительное воспоминание прошло вдруг по сердцу князя.

Да,  мучительное.  Он  вспомнил,  как  еще  недавно  он  мучился,  когда  в

первый  раз  он  стал  замечать  в  ней  признаки  безумия.  Тогда  он  испытал

почти отчаяние. И как он мог оставить ее, когда она бежала тогда от него к

Рогожину?  Ему  самому  следовало  бы  бежать  за  ней,  а  не  ждать  известий.

Но…  неужели  Рогожин  до  сих  пор  не  заметил  в  ней  безумия?  Гм…

Рогожин  видит  во  всем  другие  причины,  страстные  причины!  И  какая

безумная  ревность!  Что  он  хотел  сказать  давешним  предположением

своим? (Князь вдруг покраснел, и что-то как будто дрогнуло в его сердце.)

К чему, впрочем, и вспоминать про это? Тут безумство с обеих сторон.

А  ему,  князю,  любить  страстно  эту  женщину  –  почти  немыслимо,  почти

было  бы  жестокостью,  бесчеловечностью.  Да,  да!  Нет,  Рогожин  на  себя

клевещет; у него огромное сердце, которое может и страдать и сострадать.

Когда  он  узнает  всю  истину,  и  когда  убедится,  какое  жалкое  существо  эта

поврежденная, полоумная, – разве не простит он ей тогда всё прежнее, все

мучения  свои?  Разве  не  станет  ее  слугой,  братом,  другом,  провидением?

Сострадание  осмыслит  и  научит  самого  Рогожина.  Сострадание  есть

главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.

О,  как  он  непростительно  и  бесчестно  виноват  пред  Рогожиным!  Нет,  не

«русская  душа  потемки»,  а  у  него  самого  на  душе  потемки,  если  он  мог

вообразить  такой  ужас.  За  несколько  горячих  и  сердечных  слов  в  Москве

Рогожин уже называет его своим братом, а он… Но это болезнь и бред! Это

всё разрешится!.. Как мрачно сказал давеча Рогожин, что у него «пропадает

вера»!  Этот  человек  должен  сильно  страдать.  Он  говорит,  что  «любит

смотреть  на  эту  картину»;  не  любит,  а,  значит,  ощущает  потребность.

Рогожин не одна только страстная душа; это все-таки боец: он хочет силой

воротить  свою  потерянную  веру.  Ему  она  до  мучения  теперь  нужна…  Да!

во  что-нибудь  верить!  в  кого-нибудь  верить!  А  какая,  однако  же,  странная

эта картина Гольбейна… А, вот эта улица! Вот, должно быть, и дом, так и

есть,  №  16,  «дом  коллежской  секретарши  Филисовой.  Здесь!»  Князь

позвонил и спросил Настасью Филипповну.

Сама хозяйка дома ответила ему, что Настасья Филипповна еще с утра

уехала  в  Павловск  к  Дарье  Алексеевне  «и  даже  может  произойти-с,  что

останутся там и несколько дней». Филисова была маленькая, востроглазая

и  востролицая  женщина,  лет  сорока,  и  глядела  лукаво  и  пристально.  На

вопрос ее об имени, – вопрос, которому она как бы с намерением придала

оттенок таинственности, – князь сначала было не хотел ответить; но тотчас

же  воротился  и  настойчиво  попросил  передать  его  имя  Настасье

Филипповне.  Филисова  приняла  эту  настойчивость  с  усиленным

вниманием и с необыкновенно секретным видом, которым, видимо, желала

заявить,  что:  «не  беспокойтесь,  я  поняла-с».  Имя  князя,  очевидно,

произвело  на  нее  сильнейшее  впечатление.  Князь  рассеянно  поглядел  на

нее, повернулся и пошел назад в свою гостиницу. Но он вышел не с тем уже

видом,  с  каким  звонил  к  Филисовой.  С  ним  произошла  опять,  и  как  бы  в

одно мгновение, необыкновенная перемена: он опять шел бледный, слабый,

страдающий,  взволнованный;  колена  его  дрожали,  и  смутная,  потерянная

улыбка  бродила  на  посинелых  губах  его:  «внезапная  идея»  его  вдруг

подтвердилась и оправдалась, и – он опять верил своему демону!

Но  подтвердилась  ли?  Но  оправдалась  ли?  Почему  с  ним  опять  эта

дрожь,  этот  пот  холодный,  этот  мрак  и  холод  душевный?  Потому  ли,  что

опять он увидел сейчас эти 

глаза

? Но ведь он и пошел же из Летнего сада

единственно с тем, чтоб их увидать! В этом ведь и состояла его «внезапная

идея».  Он  настойчиво  захотел  увидать  эти  «давешние  глаза»,  чтоб

окончательно убедиться, что он непременно встретит их 

там

, у этого дома.

Это было судорожное желание его, и отчего же он так раздавлен и поражен

теперь  тем,  что  их  в  самом  деле  сейчас  увидел?  Точно  не  ожидал!  Да,  это

были 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: