| Эврика!»
– «Ну, брат, удивил
же ты меня! Где? Как?» – «В Екшайске (городишко такой там есть, всего в
двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть, бородач и
богач, живет со старухой женой, и вместо детей одни канарейки.
Пристрастились оба к цветам, у него есть камелии». – «Помилуй, да это не
верно, ну, как не даст?» – «Стану на колени и буду в ногах валяться до тех
пор, пока даст, без того не уеду!» – «Когда едешь-то?» – «Завтра чем свет в
пять часов». – «Ну, с богом!» – И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь к
Ордынцеву; наконец уж второй час, а мне всё этак, знаете, мерещится.
Хотел уже спать ложиться, вдруг преоригинальная мысль! Пробираюсь
немедленно в кухню, бужу Савелия-кучера, пятнадцать целковых ему,
«подай лошадей в полчаса!» Чрез полчаса, разумеется, возок у ворот;
у Анфисы Алексеевны, сказали мне, мигрень, жар и бред, – сажусь и еду. В
пятом часу я в Екшайске, на постоялом дворе; переждал до рассвета, и
только до рассвета; в седьмом часу у Трепалова. «Так и так, есть камелии?
Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь!» Старик, вижу,
высокий, седой, суровый, – страшный старик. «Ни-ни, никак! Не
согласен!» Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! – «Что вы, батюшка,
что вы, отец?» – испугался даже. «Да ведь тут жизнь человеческая!» –
кричу ему. – «Да берите, коли так, с богом». Нарезал же я тут красных
камелий! чудо, прелесть, целая оранжерейка у него маленькая. Вздыхает
старик. Вынимаю сто рублей. «Нет, уж вы, батюшка, обижать меня таким
манером не извольте». – «А коли так, говорю, почтенный, благоволите эти
сто рублей в здешнюю больницу для улучшения содержания и пищи». –
«Вот это, говорит, батюшка, дело другое, и доброе, и благородное и
богоугодное; за здравие ваше и подам». И понравился мне, знаете, этот
русский старик, так сказать, коренной русак, de la vraie souche
В
восторге от удачи, тотчас же в обратный путь; воротились окольными,
чтобы не встретиться с Петей. Как приехал, так и посылаю букет к
пробуждению Анфисы Алексеевны. Можете себе представить восторг,
благодарность, слезы благодарности! Платон, вчера еще убитый и мертвый
Платон, – рыдает у меня на груди. Увы! Все мужья таковы с сотворения…
законного брака! Ничего не смею прибавить, но только дела бедного Пети с
этим эпизодом рухнули окончательно. Я сперва думал, что он зарежет меня,
как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я
даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред, и к утру горячка; рыдает как
ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ
отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит.
Тогда еще брат его, Степан Ворховской, полком командовал, отличился.
Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для
чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то
ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я
у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив,
имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.
Афанасий Иванович примолк с тем же солидным достоинством, с
которым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны
как-то особенно засверкали глаза, и даже губы вздрогнули, когда Афанасий
Иванович кончил. Все с любопытством поглядывали на них обоих.
– Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж так надули! –
вскричал плачевным голосом Фердыщенко, понимая, что можно и должно
вставить словцо.
– А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умных людей! –
отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная и
верная приятельница и сообщница Тоцкого).
– Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надо
поскорей кончить, – небрежно вымолвила Настасья Филипповна, –
расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть.
– Но обещанный анекдот прежде всего! – с жаром одобрил генерал.
– Князь, – резко и неподвижно обратилась к нему вдруг Настасья
Филипповна, – вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий
Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете:
выходить мне замуж иль нет? Как скажете, так и сделаю.
Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все уставили
глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте.
– За… за кого? – спросил князь замирающим голосом.
– За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, – продолжала Настасья
Филипповна, по-прежнему резко, твердо и четко.
Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог
выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.
– Н-нет… не выходите! – прошептал он наконец и с усилием перевел
дух.
– Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! – властно и как бы
торжественно обратилась она к нему, – вы слышали, как решил князь? Ну,
так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!
– Настасья Филипповна! – дрожащим голосом проговорил Афанасий
Иванович.
– Настасья Филипповна! – убеждающим, но встревоженным голосом
произнес генерал.
Все зашевелились и затревожились.
– Что вы, господа? – продолжала она, как бы с удивлением
вглядываясь в гостей, – что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех
лица!
– Но… вспомните, Настасья Филипповна, – запинаясь, пробормотал
Тоцкий, – вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и
пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом,
теперь, в такую минуту, и при… при людях, и всё это так… кончить таким
пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца… от которого зависит…
– Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем
сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной
интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела
рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы
говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала
князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы
Достарыңызбен бөлісу: | 
