Бегущий за ветром

Ведь правда?
Он щелкнул пальцами, сжал и разжал кулак.
— Значит, вам понравилось сегодняшнее представление?
— Так это было представление? — спросил я, потирая щеки.
Неужели голос у меня дрожит?
—  Публичная  казнь  —  величайшее  зрелище,  брат  мой.  Драма.
Напряжение. И наконец, хороший урок.
Талиб  опять  щелкнул  пальцами.  Охранник  подал  зажигалку.  Талиб
закурил, засмеялся и что-то пробормотал. Руки у него тряслись, и сигарета
едва не полетела на пол.
—  Лучшее  свое  представление  я  дал  в  Мазари-Шарифе  в  девяносто
восьмом.
— Простите, что?
— Мы бросили тела собакам, представляете?
Я понял, о чем он.
Талиб  поднялся.  Обошел  вокруг  дивана.  Раз,  другой.  Опять  сел  и
зачастил:
—  Мы  шли  от  дома  к  дому,  хватали  мужчин  и  мальчиков  и
расстреливали  на  глазах  женщин,  девочек  и  стариков.  Пусть  видят.  Пусть
помнят,  кто  они  такие  и  где  их  место.  В  некоторые  дома  мы  врывались,
высадив  дверь.  И…  я  стрелял  длинными  очередями,  во  все  стороны,  пока
не  кончались  патроны  в  рожке  и  дым  не  начинал  есть  глаза.  —  Он
наклонился ко мне поближе, будто желая сообщить какую-то тайну. — Что
такое  подлинная  свобода,  понимаешь  только  там.  Безгрешный  и
нераскаявшийся,  ты  вершишь  благое  дело,  пули  веером  по  комнате,  и
каждая  находит  свою  цель.  Ты  —  орудие  в  руках  Господа.  Это
бесподобно. — Он поцеловал четки и вздернул подбородок. — Помнишь,
Джавид?
—  Да,  ага-сагиб,  —  отозвался  охранник  помоложе.  —  Как  такое
забудешь?
Я читал о массовом истреблении хазарейцев в Мазари-Шарифе, городе,
который одним из последних пал под натиском талибов. Сорая была такая
бледная, когда передавала мне за завтраком газету.
—  Дом  за  домом.  Мы  прерывались  только  на  еду  и  молитву,  —  гордо
продолжал  талиб,  будто  речь  шла  о  каком-то  великом  свершении.  —  Мы
оставляли тела валяться на улице и стреляли, если родственники пытались
затащить  их  в  дом.  Город  был  усеян  трупами,  псы  рвали  их  на  части.
Собакам  —  собачья  смерть.  —  Зажатая  в  пальцах  сигарета  ходуном
ходила.  Он  приподнял  очки  и  провел  трясущейся  рукой  по  глазам.  —  Вы

приехали из Америки?
— Да.
— Старая шлюха еще не сдохла?
Мне невыносимо захотелось помочиться. Ничего, сейчас пройдет.
— Я ищу мальчика.
— Любой сгодится? — сострил талиб.
Парни с автоматами заржали. Зубы у них были зеленые от насвара.
— Насколько я понял, он здесь, с вами. Его зовут Сохраб.
— Я задал вам вопрос. Почему вы живете со старой шлюхой? Почему
вы  не  на  Родине,  не  служите  Отечеству  вместе  со  своими  братьями-
мусульманами?
— Я уже давно уехал из Афганистана. — Вот и все, что пришло мне на
ум. Лицо у меня горело. Чтобы не обмочиться, я сжал колени.
Талиб повернулся к стоящим у двери охранникам:
— Это ответ?
— Нет, ага-сагиб, — рявкнули они хором.
Хозяин затянулся сигаретой и опять уставился на меня.
— Это не ответ, говорят. Некоторые люди моего круга придерживаются
мнения, что покинуть Родину, когда ты ей нужен как никогда, равносильно
предательству. Я мог бы вас арестовать за измену, даже если бы вы только
задумали эмигрировать. Вам страшно?
— Все, что мне нужно, это отыскать мальчика.
— Вам страшно?
— Да.
—  Ну  еще  бы.  —  Он  раздавил  в  пепельнице  сигарету  и  откинулся
назад.
Я  подумал  о  Сорае  и,  странное  дело,  немного  успокоился.  Перед
глазами  у  меня  встала  родинка  в  форме  полумесяца,  наши  отражения  в
зеркале под зеленым покрывалом, румянец на ее щеках, когда я признался
ей  в  любви.  Мы  кружились  в  танце,  звучала  афганская  музыка,  цветы,
нарядные  платья,  смокинги  и  улыбки  проносились  мимо  и  тонули  в
тумане…
Талиб что-то сказал.
— Что, простите?
— Я спросил, вы хотите видеть его? Моего мальчика? — Губы хозяина
сложились в усмешку.
— Да.
Охранник  вышел  из  комнаты.  Скрип  открывающейся  двери,
отрывистые
слова
на
пушту.
Шаги,
сопровождаемые
звоном

колокольчиков.  В  Кабуле  мы  с  Хасаном  хвостом  ходили  за  человеком  с
обезьянкой.  Дашь  хозяину  рупию,  и  мартышка  станцует  для  тебя.
Колокольчик у нее на шее тоже так гремел.
Охранник вернулся со стереосистемой на плече. За ним шагал мальчик,
одетый в бирюзовый пирхан-тюмбан.
Сходство  было  поразительное.  Немыслимое.  Невозможное.  Снимок
Рахим-хана и в малейшей степени не передавал его.
Вылитый  отец.  Круглое  лунообразное  лицо,  выпирающая  косточка  на
подбородке,  низко  посаженные  уши-раковинки,  изящное  сложение.
Китайская  кукла  моего  детства,  лик,  сквозивший  зимой  за  картами,  а
летом — за накомарником, когда в жаркие ночи мы спали на крыше.
Голова  у  мальчика  была  обрита,  глаза  накрашены,  щеки  нарумянены,
на ногах — браслеты с колокольчиками.
Какое-то  время  он  смотрел  на  меня,  потом  опустил  глаза  и  стал
разглядывать собственные босые ноги.
Охранник нажал кнопку, из динамиков понеслась пуштунская музыка в
традиционной  инструментовке.  Как  я  понял,  талибам  слушать  музыку
дозволялось. Хозяин и охранники начали прихлопывать.
— Вах, вах! Машалла! — подбадривали они мальчика.
Сохраб  встал  на  цыпочки,  поднял  руки  и  закружился,  то  падая  на
колени,  то  изгибаясь  всем  телом,  то  опять  становясь  на  кончики  пальцев,
то прижимая руки к груди и раскачиваясь. Шуршали по полу босые ноги, в
такт табле
[43]
позвякивали колокольчики. Глаза у Сохраба были закрыты.
— Машалла! — кричали зрители. — Шабас! Браво!
Охранники  свистели  и  смеялись,  талиб  ритмично  мотал  головой.  На
устах у него застыла гадкая усмешка.
Музыка  оборвалась.  Колокольчики  звякнули  раз  и  затихли,  а  Сохраб
застыл, не закончив очередного па.
— Биа, биа, дитя мое, — произнес талиб, подзывая мальчика.
Сохраб подошел поближе. Талиб обнял его и прижал к себе.
— Какой талантливый у меня хазареец!
Хозяин  погладил  ребенка  по  спине  и  пощекотал  под  мышками.  Один
охранник пихнул другого локтем и издал смешок.
— Убирайтесь, — велел талиб.
— Слушаемся, ага-сагиб, — вытянулись в струнку парни.
Хозяин повернул мальчика лицом ко мне, обхватил Сохраба за живот и
положил подбородок ему на плечо. Мой племянник смотрел себе под ноги,
время от времени смущенно поглядывая на меня. Руки талиба медленно и
нежно гладили тело Сохраба, скользя все ниже и ниже.

— Интересно, — выговорил хозяин, глядя на меня поверх очков, — что
приключилось со старым Бабалу?
Мне  будто  кто  в  лоб  засветил.  Я,  наверное,  ужасно  побледнел.  Ноги  у
меня похолодели.
Талиб засмеялся:
—  А  ты  что  думал?  Что  я  куплюсь  на  фальшивую  бороду  и  не  узнаю
тебя?  Ты,  похоже,  не  в  курсе:  у  меня  изумительная  память  на  лица.
Абсолютная. — Он поцеловал Сохраба в ухо. — Я слышал, твой отец умер.

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: