Бегущий за ветром

потом курили у окна, а легкий ветерок, насыщенный ароматом роз, играл с
сигаретным дымом.
—  Ты  когда-то  уже  мне  это  рассказывал,  —  вспомнила  Сорая.  —  Ты
надолго уедешь?
— Не знаю. Он хочет меня видеть.
— А как насчет…
— Никакой опасности нет. Все будет хорошо.
За  пятнадцать  лет  супружества  мы  научились  предугадывать  вопросы
друг друга.
— Пойду прогуляюсь.
— Пойти с тобой?
— Не стоит. Мне надо побыть одному.
Я  подъехал  к  парку  «Золотые  Ворота»,  вышел  из  машины  и  зашагал
вдоль  озера  Спрекелс  у  северной  границы  парка.  Едва  перевалило  за
полдень,  солнечные  блики  сверкали  на  поверхности  озера,  по  воде
пробегала  легкая  рябь.  Ветерок  раздувал  паруса  игрушечных  корабликов.
Я присел на скамейку. Неподалеку счастливый отец обучал сына основным
приемам  работы  с  мячом  в  футболе,  особо  упирая  на  то,  чтобы  руки  не
участвовали. Над ветряными мельницами плыла пара красных воздушных
змеев, их длинные голубые хвосты полоскались в воздухе.
Я  старался  переварить  слова,  которыми  Рахим-хан  закончил  разговор,
закрывал глаза и  видел его у  телефона на том  конце длиннейшего кабеля,
видел его наклоненную набок голову и слегка приоткрытый рот. Теперь я
знал  тайну,  укрытую  в  его  бездонных  черных  глазах.  Мои  многолетние
подозрения подтвердились. Рахим-хану давным-давно было известно все: и
про  Асефа,  и  про  воздушного  змея,  и  про  подброшенные  деньги,  и  про
часы со стрелками в виде молний.
«Тебе  выпала  возможность  снова  встать  на  стезю  добродетели»  —
такими  словами  Рахим-хан  закончил  разговор.  Он  произнес  их  легким
тоном, как нечто само собой разумеющееся.
На стезю добродетели.
Когда я вернулся домой, Сорая говорила по телефону:
—  Это  ведь  ненадолго,  мадар-джан.  Неделя-другая…  Да,  ты  и  падар
можете перебраться ко мне.
Два  года  назад  у  генерала  случился  перелом  бедра.  После  приступа
мигрени  он,  чуть  живой,  выходил  из  своей  комнаты  и  споткнулся  о
задравшийся ковер. На крик из кухни прибежала Хала Джамиля. «Звук был

такой,  словно  деревянная  швабра  сломалась  пополам»,  —  любила
повторять она, хотя доктор сразу подверг ее слова сомнению, как она могла
это  услышать?  Сломанное  бедро  и  все  связанные  с  переломом
осложнения  —  пневмония,  заражение  крови,  длительное  пребывание  под
опекой  медсестер  —  заставили  Халу  Джамилю  позабыть  о  собственных
болячках.  Зато  теперь  недомогания  мужа  не  сходили  у  нее  с  уст,  и  она  с
каждым  готова  была  поделиться  мнением  врачей  насчет  почечной
недостаточности  у  супруга.  «Только  что  они  понимают  в  афганских
почках?»  —  неизменно  добавляла  она  с  гордостью.  И  еще:  пока  генерал
лежал  в  больнице,  Хала  Джамиля  дожидалась,  когда  муж  заснет,  и  пела
ему песни, те самые, что некогда передавали по радио в Кабуле.
Болезнь (и время) смягчили отношения между тестем и Сораей. Отец и
дочь  теперь  вместе  ходили  на  прогулки,  вместе  обедали  по  субботам.
Генерал  даже  захаживал  иногда  к  ней  на  урок.  Сядет  в  своем  сером
костюме за последнюю парту и что-то записывает.
В ту ночь Сорая спала, отвернувшись от меня, а я прятал лицо у нее в
волосах.  Когда-то  мы  спали  лицом  к  лицу,  целовались  и  шептали  друг
другу  ласковые  слова,  пока  сон  не  смежит  веки.  Мы  и  сейчас  порой
шептались  на  сон  грядущий,  только  речь  теперь  шла  о  школе,  о  моем
новом романе, о чьем-нибудь дурацком наряде на торжественном событии.
Мы регулярно занимались  любовью, и нам  было хорошо друг  с другом, а
иногда  запредельно  хорошо.  Правда,  зачать  ребенка  так  и  не  удалось,  и
порой чувство скорби и тщетности всех усилий отравляло минуты любви.
В  такие  ночи  мы  поворачивались  друг  к  другу  спиной  и  искали  забвения.
Для Сораи таким забвением был сон, для меня — как всегда, книга.
В  ту  ночь  я  смотрел  на  серебряные  лунные  блики  на  стене  и  думал  о
Рахим-хане.  Перед  самым  рассветом  мне  удалось  наконец  уснуть,  и  я
увидел  Хасана,  он  бежал  передо  мной,  и  нижний  край  зеленого  чапана
волочился за ним, и снег скрипел под его черными резиновыми сапогами.
На бегу он обернулся и крикнул мне:
— Для тебя хоть тысячу раз подряд!
Через  неделю  я  сидел  у  окна  самолета  Пакистанских  международных
авиалиний  и  смотрел,  как  техники  убирают  тормозные  башмаки  из-под
колес  шасси.  Самолет  взмыл  в  воздух  и  пронзил  облака.  Я  прислонился
головой  к  стеклу  иллюминатора  и  попытался  заснуть.  Но  сон  ко  мне  не
пришел.

15
Потертое  заднее  сиденье  такси.  Не  прошло  и  трех  часов,  как  мой
самолет  приземлился  в  Пешаваре.  Таксист  Голам,  маленький  потный
человечек с сигаретой в зубах, лихо вертит баранку и говорит не замолкая:
—  …просто  ужас,  что  творится  в  твоей  стране,  яр.  Афганцы  и
пакистанцы  —  братья,  это  точно.  Мусульмане  всегда  помогут
мусульманам…
Желая  переменить  тему,  я  заговорил  об  окрестностях,  по  которым  мы
проезжали,  и  водитель  затих,  только  согласно  кивал.  Я  хорошо  помнил
Пешавар по 1981 году. Сейчас мы катили на запад по шоссе Джамруд мимо
военного  городка.  Замелькали  запруженные  народом  улицы,  чем-то
напомнившие мне Кабул, в особенности Кочен-Морга, Куриный базар, где
мы  с  Хасаном  покупали  картошку  с  соусом  и  вишневую  воду.
Велосипедисты,  рикши,  пешеходы,  спешащие  по  своим  делам,  и
праздношатающиеся  зеваки  густо  заполняли  узкие  улочки  и  переулки.
Бородатые  торговцы  наперебой  предлагали  кожаные  абажуры,  ковры,
вышитые  шали  и  бронзовую  утварь.  Стоял  страшный  шум,  крики
продавцов  смешивались  со  звуками  индийской  музыки,  с  тарахтением
моторикш,  со  звоном  колокольчиков  на  сбруе  лошадей,  запряженных  в
коляски.  В  открытое  окно  машины  волнами  вливались  густые  запахи,  от
изысканных  благоуханий  до  мерзкого  зловония,  от  пряного  аромата
пакоры  и  нихари
[31]
 (любимых  блюд  Бабы),  смешанного  с  выхлопными
газами, до смрада фекалий.
За
красно-кирпичными
зданиями
Пешаварского
университета
начинался  район,  который  словоохотливый  Голам  назвал  «афганским
кварталом».  Лотки  со  сладостями,  с  кебабами,  грязные  дети,  торгующие
сигаретами,  крошечные  ресторанчики  с  картами  Афганистана  в  окнах,
конторы менял…
—  Здесь  много  твоих  братьев,  яр.  Кое-кто  открыл  свое  дело,  но
большинство  живет  в  ужасной  бедности.  —  Таксист  поцокал  языком.  —
Мы уже почти приехали.
Мне припомнилась наша последняя встреча с Рахим-ханом в 1981 году.
Он  пришел  попрощаться  с  нами  накануне  нашего  бегства  из  Кабула.
Помню, как Баба и Рахим-хан со слезами на глазах обнимались. Когда мы
переехали  в  США,  Баба  и  Рахим-хан  не  теряли  связи  друг  с  другом,

несколько  раз  в  год  разговаривали  по  телефону,  а  порой  Баба  передавал
трубку  мне.  Последний  раз  я  говорил  с  Рахим-ханом  вскоре  после  смерти
Бабы. Известие достигло Кабула, и Рахим-хан позвонил нам. Разговор наш
не занял и нескольких минут — связь прервалась.
Такси остановилось у скромного здания на оживленном перекрестке. Я
расплатился  с  водителем,  подхватил  единственный  свой  чемодан  и
подошел  к  входной  двери,  украшенной  затейливой  резьбой.  На
многочисленных  балконах  сушилось  белье.  По  скрипучей  лестнице  я
поднялся на третий этаж и прошел по темному коридору к последней двери
по правой стороне. Еще раз взглянув на бумажку с адресом, постучал.
Дверь  мне  открыл  скелет,  обтянутый  кожей,  в  котором  невозможно
было узнать Рахим-хана.
Преподаватель,  ведущий  семинар  по  литературному  мастерству  в
университете Сан-Хосе, говорил про избитые выражения: «Бойтесь их как
чумы» — и смеялся собственной шутке. Студенты хохотали вслед за ним,
но  мне  почему-то  всегда  казалось,  что  он  несправедлив  к  литературным
клише.  Порой  бывает,  что  точнее  штампа  не  выразишься.  Возьмите  хоть
выражение  «сердце  кровью  облилось».  Оно  лучше  всего  отражает
пронзительную  жалость,  охватившую  меня,  стоило  мне  после  долгой
разлуки увидеть Рахим-хана.
Мы сели на тонкие тюфяки, уложенные вдоль стены. Окно, выходящее
на  шумную  улицу,  оказалось  напротив  нас.  Солнечные  лучи  клином
падали  на  афганский  ковер  на  полу.  Еще  по  углам  стояли  два  складных
стула и жестяной самовар. Из него я налил нам чаю.
— Как ты меня разыскал? — спросил я.
—  Найти  человека  в  Америке  легко.  Северная  Калифорния,  крупный
город, — этого достаточно. Вот ты уже и взрослый. Как странно.
Я  улыбнулся  и  положил  себе  в  чашку  три  кусочка  сахара.  Рахим-хан
всегда пил горький черный чай, это я помнил.
—  Тогда,  после  смерти  отца,  я  не  успел  тебе  сказать,  только  я  уже
пятнадцать лет как женат.
А  Баба  забыл  сообщить  об  этом  лучшему  другу.  Когда  метастазы
перекинулись в мозг, у него стало нехорошо с памятью.
— Женат? На ком?
— Ее зовут Сорая Тахери.
Беспокоится обо мне, наверное. Хорошо хоть, она сейчас не одна.
— Тахери… Кто ее отец?
Я сказал. Лицо у Рахим-хана прояснилось.

—  Ну  да.  Теперь  я  вспомнил.  Генерал  Тахери  женился  на  сестре
Шариф-джана. Как ее звали…
— Джамиля-джан.
—  Бали!  Я  знал  Шариф-джана  по  Кабулу.  Давным-давно,  еще  до  его
отъезда в Америку.
—  Он  долгие  годы  работает  в  службе  иммиграции,  помог  многим
афганцам.
— А у вас с Сораей дети есть?
— Нет.
— Извини.
Рахим-хан  отхлебнул  чаю  и  больше  не  задавал  вопросов  на  эту  тему.
Он был очень чуткий и тактичный человек.
Я  рассказал  ему  о  Бабе,  о  его  работе,  о  поездках  на  толкучку,  о  его
смиренной кончине. Рассказал о своей учебе в колледже и университете, о
своих  книгах  —  я  уже  мог  похвастаться  четырьмя  опубликованными
романами. Рахим-хан улыбнулся:
— Я в этом никогда не сомневался.
— Свои первые рассказы я записывал в коричневый блокнот, который
ты мне подарил.
— Не помню блокнота, — медленно ответил Рахим-хан.
Разговор  неизбежно  свернул  на  движение  Талибан,
[32]
 дорвавшееся  до
власти в Афганистане.
— Все действительно так плохо, как говорят? — спросил я.
—  Куда  хуже,  —  ответил  Рахим-хан.  —  Они  не  считают  тебя  за
человека. — Он указал на шрам у себя над правой бровью: — Это я сходил
на  стадион  «Гази»  на  футбольный  матч.  Кабул  играл  с  Мазари-Шарифом,
по-моему.  Футболистам,  кстати,  запретили  выступать  в  трусах,  чтобы  не
оскорбляли нравственность. — Рахим-хан горько усмехнулся. — В общем,
Кабул  забил  гол,  и  сидящий  рядом  со  мной  человек  громко  закричал  от
радости.  Тут  же  явился  страж  порядка  с  лицом,  заросшим  щетиной
(мальчишка  еще,  на  вид  лет  восемнадцать),  и  стукнул  меня  по  голове
прикладом  своего  калашникова.  «Еще  раз  заорешь,  я  тебе  язык  вырву,
старый  осел!»  —  Рахим-хан  потер  шрам  узловатым  пальцем.  —  Я  в  деды
ему  годился!  Кровь  заливала  мне  лицо,  а  я  еще  извинялся  перед  этим
собачьим сыном!
Я налил ему чаю, и Рахим-хан рассказал мне еще кое-что. О многом я
уже  слышал  раньше.  По  договоренности  с  Бабой  он  с  1981  года  жил  в
нашем доме — незадолго до того, как мы бежали из Кабула, Баба «продал»
ему  особняк.  Отец  считал,  что  лихолетье  в  Афганистане  рано  или  поздно

закончится  и  все  вернется  —  и  пиры,  и  пикники.  А  пока  Рахим-хан
присмотрит за домом.
Мой старый друг рассказал, что во время пребывания в Кабуле в 1992–
1996  годах  войск  Объединенного  исламского  национального  фронта
спасения  Афганистана  (Северного  альянса)  за  каждой  группировкой
числился свой район.
— Если ты отправился в Шаринау из Карте-Парвана купить ковер, тебя
мог застрелить снайпер или разорвать на части снаряд. И это еще если ты
благополучно  прошел  через  все  блокпосты.  Для  того  чтобы  попасть  из
одного  округа  в  другой,  требовалась  чуть  ли  не  виза.  Все  попрятались  по
домам  и  молились  только,  чтобы  в  жилище  не  угодила  ракета.  Люди
делали проломы в стенах, чтобы перейти с улицы на улицу, минуя опасные
места. Даже рыли туннели под землей.
— Почему же ты не уехал? — с недоумением спросил я.
—  Кабул  —  мой  дом,  —  усмехнулся  Рахим-хан.  —  Помнишь  улицу,
которая вела к казармам и школе «Истикляль»?
— Да.
Это была кратчайшая дорога к школе. Как-то мы с Хасаном напоролись
у казарм на солдата, который принялся оскорблять его мать. Хасан потом
плакал в кино, и я обнимал его за плечи.
—  Когда  Талибан  вышиб  Альянс  из  Кабула,  я  вместе  с  другими
танцевал  на  этой  улице.  Танцующих  было  много,  поверь  мне.  Все
приветствовали
войска
Талибана,
забирались
на
танки,
фотографировались.  Людям  до  того  надоела  война,  вечная  стрельба  на
улицах, взрывы, молодчики Гульбеддина,
[33]
открывающие огонь по всему,
что  движется…  Альянс  принес  Кабулу  больше  разрушений,  чем  шурави.
Кстати,  знаешь  ли  ты,  что  приют  для  сирот,  выстроенный  твоим  отцом,
превращен в развалины?
—  Но  почему?  —  поразился  я.  —  Зачем  им  понадобилось  разрушать
детский приют?
Вот я сижу рядом с Бабой на торжественном открытии, ветер сдувает с
его головы каракулевую шапку, все смеются, а потом, когда он заканчивает
свою  речь,  встают  и  долго  аплодируют…  Теперь  дом  превращен  в  кучу
щебня.  А  ведь  Баба  тратил  деньги,  потел  над  чертежами,  безвылазно
торчал  на  стройплощадке,  чтобы  каждый  кирпич,  каждая  балка  были
уложены как надо…
— Им было все равно, приют — не приют, крушили-то все подряд. Ты
представления
не
имеешь,
Амир-джан,
какое
ужасное
зрелище
представляли собой развалины с клочьями детских тел там и тут…

— Так, значит, когда пришел Талибан…
— То их встретили как героев.
— Ведь настал мир наконец.
— Да, надежда — штука странная. Пришел мир. Но какой ценой!
Страшный  приступ  кашля  сотряс  Рахим-хана,  заставив  его  тело
извиваться в судорогах. Прижатый в губам платок моментально окрасился
в алый цвет.
Жалость сдавила мне горло.
— Ты серьезно болен? Только откровенно.
— Я при смерти, — пробулькал в ответ Рахим-хан и зашелся в кашле.
Еще  немного  крови  расплылось  на  платке.  Рахим-хан  вытер  со  лба  пот  и
печально посмотрел на меня. — Недолго осталось.
— Сколько?
Он пожал плечами и опять закашлялся.
— До конца лета, пожалуй, не дотяну.
— Поехали со мной. Я найду тебе хорошего врача. Есть новые методы
лечения,  сильнодействующие  лекарства.  У  медицины  колоссальные
успехи. — Я говорил быстро и сбивчиво, только бы не расплакаться.
Рахим-хан  засмеялся,  обнаружив  отсутствие  нескольких  передних
зубов. Не дай мне бог еще раз услышать такой смех.
—  Ты  стал  совсем  американец.  Это  хорошо,  ведь  именно  оптимизм
сделал Америку великой. А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать,
пожалеть  себя.  Зендаги  мигозара,  жизнь  продолжается,  говорим  мы  с
грустью. Но я-то не привык уступать судьбе, я — прагматик. Я был здесь у
хороших врачей, и ответ у всех один и тот же. Я им доверяю. Есть ведь на
свете Божья воля.
— Все в твоих руках, — возразил я.
Рахим-хан усмехнулся:
—  То  же  самое  сказал  бы  сейчас  твой  отец.  Такое  горе,  что  его  нет
рядом.  Но  Божья  воля  существует,  Амир-джан.  И  никуда  от  нее  не
денешься.
Он помолчал.
—  Кроме  того,  я  пригласил  тебя  сюда,  не  только  чтобы  попрощаться.
Есть и другая причина.
— Какая?
— Как ты знаешь, все эти годы я жил в доме твоего отца.
— Да.
— Я жил не один. Со мной был Хасан.
— Хасан.

Давно  не  произносил  я  этого  имени.  Вместе  с  ним  вмиг  ожили
терзавшие  меня  давние  угрызения  совести.  Воздух  в  комнате  Рахим-хана
внезапно сгустился, стало жарко, и запах улицы сделался невыносим.
— Я хотел написать тебе обо всем раньше, но не был уверен, захочешь
ли ты об этом знать. Я поступил неправильно?
Сказать  «да»  —  значит  солгать.  Сказать  «нет»  —  значит  приоткрыть
правду. Я выбрал серединку.
— Не знаю.
Рахим-хана скрутил кашель, и он опустил голову, отхаркивая мокроту.
Вся лысина у него была в язвочках.
—  Я  вызвал  тебя  сюда,  чтобы  кое  о  чем  попросить.  Но  прежде  чем
обратиться  к  тебе  с  просьбой,  хочу  рассказать  тебе  про  Хасана.
Понимаешь?
— Да, — пробормотал я.
— Хочу рассказать тебе о нем, поведать все. Ты слушаешь?
Я кивнул.
Рахим-хан глотнул чая, привалился к стене и начал свой рассказ.

16
На  поиски  Хасана  в  Хазараджат  в  1986  году  я  отправился  по  целому
ряду  причин,  главной  из  которых,  да  простит  меня  Аллах,  было
одиночество.  К  тому  времени  большинство  моих  друзей  и  знакомых  либо
были  убиты,  либо  бежали  из  страны  в  Пакистан  и  Иран.  В  городе,  в
котором  я  прожил  всю  жизнь,  мне  не  с  кем  стало  словом  перекинуться.
Дойду  до  Карте-Парвана,  до  того  места,  где  в  старые  времена  собирались
торговцы  дынями,  —  помнишь?  —  и  ни  одного  знакомого  лица.  Никто
тебе  не  поклонится,  не  с  кем  выпить  чаю,  не  с  кем  поболтать  —  одни
русские  патрули.  В  конце  концов  я  перестал  выходить  из  дома,  сидел  в
кабинете,  читал  книги  твоей  матушки,  слушал  новости,  смотрел
коммунистическую  пропаганду  по  телевизору,  совершал  намаз,  готовил,
ел, опять молился и ложился спать. И так изо дня в день.
А вот работать по дому с моим артритом становилось все тяжелее. Боль
в  коленях  и  пояснице  не  утихала  ни  на  минуту,  по  утрам  я  с  трудом  мог
пошевелиться,  особенно  зимой.  А  я  не  мог  допустить,  Амир-джан,  чтобы
особняк  твоего  отца,  который  он  сам  проектировал,  пришел  в  упадок.
Столько  приятных  воспоминаний  было  связано  с  этим  домом!  К  тому  же
перед  вашим  бегством  в  Пакистан  я  обещал,  что  буду  содержать  все  в
порядке.  Но  когда  я  оказался  один…  Правда,  я  старался:  поливал  цветы,
постригал лужайку, иногда приходилось просто лезть из кожи вон — и все
равно не мог уследить за всем. Молодость-то моя давно миновала.
Все-таки я худо-бедно держался — пока не пришло известие, что твой
отец умер. Тут мне стало ужасно одиноко в этом доме и невыносимо пусто
на душе.
И  в  один  прекрасный  день  я  заправил  свой  «бьюик»  и  отправился  в
Хазараджат. Когда Али уволился, твой отец сказал мне, что они с Хасаном
уехали к двоюродному брату Али в какую-то деревушку у самого Бамиана.
Я  понятия  не  имел,  где  мне  искать  Хасана,  кого  расспрашивать.  Ведь
десять  лет  прошло  с  тех  пор,  как  они  ушли  от  вас,  Хасан  уже  взрослый,
двадцать  два  —  двадцать  три  года,  не  меньше.  Да  и  жив  ли  он  еще?
Шурави  —  да  сгорят  они  в  аду  за  все,  что  сделали  с  нашей  родиной,  —
перебили столько наших молодых парней, сам знаешь.
Но Аллах милостив — я разыскал его, и очень скоро. Пара вопросов —
и  люди  в  Бамиане  показали  мне,  где  деревушка  Хасана.  Даже  не  помню,

как  она  называлась.  Да  и  было  ли  у  нее  название?  Знойным  летним  днем
моя  машина  едва  ползла  по  изрезанной  колеями  грунтовке,  окрест  только
сожженные  солнцем  кусты,  искривленные  стволы  деревьев  и  какая-то
солома  вместо  травы.  Дохлый  осел  у  дороги,  очередной  поворот  —  и
глазам моим предстала кучка глинобитных домиков. Вокруг них ничего —
только бесплодная земля, и жаркое небо, и зубчатая гряда гор невдалеке.
В Бамиане мне сказали, что я легко найду Хасана: у него единственного
сад  обнесен  забором.  Низенькая  саманная  стена  с  проломами  окружала
крошечную хижину — назвать ее домом значило бы оказать почести не по
чину.  Босые  ребятишки,  игравшие  на  улице,  —  они  палками  катали  по
пыли старый теннисный мячик — так и уставились на меня. Я остановился,
выключил мотор, постучал в деревянную дверь и ступил во двор. Ни сада,
ни огорода — высохшая грядка земляники да лимонное дерево без единого
плода,  вот  и  все.  У  тандыра  в  тени  акации  сидел  на  корточках  мужчина,
брал  деревянной  лопаткой  шматы  теста  из  кадки  и  нашлепывал  на
глиняные бока печи. Завидев меня, он выронил лопатку и кинулся целовать
мне руки.
—  Перестань  немедленно,  —  рассердился  я,  —  и  дай-ка  я  на  тебя
посмотрю.
Хасан  отступил  на  два  шага.  Он  был  такой  высокий  —  чуть  не  на  две
головы  выше  меня.  Под  солнцем  Бамиана  кожа  у  него  задубела  и
потемнела.  Нескольких  передних  зубов  нет,  зато  обзавелся  жидкой
бороденкой.  А  вот  узкие  зеленые  глаза  —  все  те  же,  и  шрам  над  верхней
губой, и круглое лицо, и радостная улыбка. Ты бы узнал его, Амир-джан, я
уверен.
Мы  прошли  в  дом.  В  углу  светлокожая  хазареянка  подшивала  платок,
явно поджидая нас.
— Это моя жена, Фарзана-джан, — с гордостью представил ее Хасан.
Очень скромная и застенчивая, она говорила чуть слышным шепотом и
не  поднимала  на  меня  своих  карих  глаз.  Но  зато  с  какой  любовью  она
поглядывала на Хасана!
—  Когда  ждете  ребенка?  —  спросил  я,  как  только  все  расположились
по своим местам.
Старенький  ковер,  пара  тюфяков,  фонарь  и  несколько  тарелок  —
больше ничего в комнате не было.
—  Иншалла,  этой  зимой,  —  ответил  Хасан.  —  Молю  Господа,  чтобы
был мальчик. Назову его в честь отца.
— А кстати, что с Али?
Хасан  потупил  глаза.  Али  и  его  двоюродный  брат  —  которому  и

принадлежал  этот  дом  —  подорвались  на  мине  два  года  назад,  у  самого
Бамиана.  Так  теперь  погибает  большинство  афганцев,  можешь  себе
представить,  Амир-джан?  Мне  почему-то  кажется,  что  Али  подвела  его
правая  нога,  искалеченная  полиомиелитом,  он  оступился  и  угодил  прямо
на  минное  поле.  Известие  о  его  смерти  глубоко  опечалило  меня.  Как  ты
знаешь, мы с твоим отцом росли вместе, и Али был рядом, сколько я себя
помню. Когда Али заболел и чуть не умер, мы еще были детьми, и плакали.
Фарзана  приготовила  нам  шорву  из  бобов,  репы  и  картошки.  Мы
помыли  руки  и  погрузили  куски  лепешки,  испеченной  на  тандыре,  в
шорву, — давненько не едал ничего вкуснее! За едой я предложил Хасану
уехать в Кабул вместе со мной, рассказал ему о доме, о том, что у меня не
хватает  сил  содержать  его  в  порядке,  и  особо  подчеркнул,  что  щедро
заплачу  ему  и  что  ему  с  ханум  будет  очень  удобно.  Они  промолчали,
только обменялись взглядами. Позже, когда мы помыли после обеда руки и
Фарзана подала нам виноград, Хасан сказал, что прижился в деревне и что
здесь теперь их с женой дом.
—  И  Бамиан  совсем  близко.  У  нас  там  много  знакомых.  Прости  меня,
Рахим-хан. Прошу, пойми меня.
—  Тебе  не  за  что  извиняться,  —  ответил  я.  —  Я  тебя  очень  хорошо
понимаю.
Мы  пили  чай,  когда  Хасан  заговорил  про  тебя.  Я  сказал,  что  ты  в
Америке  и  что  я  мало  что  о  тебе  знаю.  А  Хасан  все  спрашивал  и
спрашивал. Женился ли ты? Есть ли у тебя дети? Какого ты теперь роста?
Запускаешь  ли  ты  воздушных  змеев  и  любишь  ли  ходить  в  кино?
Счастливая ли у тебя жизнь? Еще он сказал, что подружился в Бамиане со
старым учителем фарси и тот научил его читать и писать. Если он напишет
письмо,  я  его  тебе  передам?  Я  сказал,  что  только  пару  раз  говорил  по
телефону  с  твоим  отцом  и  не  могу  толком  ответить  на  большинство  его
вопросов. Узнав, что твой отец умер, Хасан закрыл лицо руками и залился
слезами. Проплакал он до самого утра.
По  настоянию  Хасана  я  переночевал  у  них.  Фарзана  постелила  мне  на
тюфяке  и  поставила  рядом  кружку  воды  на  тот  случай,  если  мне  вдруг
захочется пить. Всю ночь до меня доносились всхлипывания и шепот.
Утром  Хасан  объявил,  что  они  с  Фарзаной  решили  уехать  со  мной  в
Кабул.
— Мне не надо было приезжать, — расстроился я. — Ты прав, Хасан, у
тебя здесь своя жизнь. Я не вправе просить тебя бросить все. Лучше забудь
обо мне.
— Нас здесь ничего особенно не держит, Рахим-хан. — Глаза у Хасана

были  красные  и  опухшие.  —  Мы  поедем  с  тобой.  Мы  поможем  тебе
содержать дом в порядке.
— Ты окончательно решил?
Хасан печально кивнул в ответ.
— Ага-сагиб был мне как второй отец, да покоится он с миром.
Все свои пожитки они увязали в старые ковры и погрузили в «бьюик».
На пороге дома Хасан остановился с Кораном в руках и подержал у нас над
головами,  и  все  мы  поцеловали  священную  книгу  и  прошли  под  ней.  А
потом  мы  уехали  в  Кабул.  Хасан  все  оборачивался  и  смотрел  на  свой
деревенский дом, пока тот не скрылся из виду.
В Кабуле Хасан поселился в своей старой хижине. О господском доме
он и слышать не хотел.
— Хасан-джан, да ведь комнаты все равно стоят пустые, — убеждал я
его. — В них никто не живет.
Но  Хасан  сказал,  что  для  него  это  вопрос  чести,  и  они  с  Фарзаной
быстренько  перенесли  вещи  в  саманный  домик,  где  Хасан  родился.  Я
умолял  его  поселиться  в  гостевых  комнатах  на  втором  этаже,  но  Хасан
решительно отказался.
— Что подумает Амир-ага? — спросил он у меня. — Что он подумает,
когда вернется в Кабул после войны и обнаружит, что я занял его место в
доме?
В знак траура по твоему отцу Хасан сорок дней одевался в черное.
Вся стряпня и уборка были теперь на Хасане и Фарзане, даже вопреки
моему  желанию.  К  тому  же  Хасан  очень  любил  ухаживать  за  цветами,
поливал их, обрезал желтые листья, засадил целую клумбу розами. Словно
готовясь к возвращению хозяев, он заново покрасил дом, навел порядок в
комнатах и ванных, где годами не ступала нога человека. Помнишь «стену
чахлой кукурузы»? В нее угодила ракета и произвела немалые разрушения.
Хасан  собственными  руками  по  кирпичику  отстроил  ее  заново.  Не  знаю,
что я бы делал без него.
Поздней  осенью  Фарзана  родила  мертвую  девочку.  Хасан  поцеловал
безжизненное  личико,  и  мы  похоронили  трупик  во  дворе  рядом  с  кустом
шиповника и прикрыли могилку тополиными листьями. Я прочел молитву,
а  Фарзана  целый  день  оплакивала  ребенка  у  себя  в  хижине.  Причитания
матери  рвут  сердце,  Амир-джан,  не  дай  тебе  Аллах  когда-нибудь  их
услышать.
За забором свирепствовала война, но в доме твоего отца было тихо. Под
конец восьмидесятых годов зрение у меня резко упало, и Хасан стал читать
мне книги из библиотеки твоей матушки. Мы садились в вестибюле у печи,

и  он  читал  мне  Маснави  или  Хайяма,  а  Фарзана  готовила  в  кухне  еду.  И
каждое утро Хасан клал цветок на небольшой холмик у куста шиповника.
В  начале  девяностого  года  Фарзана  снова  забеременела.  А  летом  у
наших  ворот  появилась  женщина,  закутанная  с  ног  до  головы  в  голубую
бурку,
[34]
 —  пришла,  опустилась  на  колени,  да  так  и  застыла.  Я  спросил,
что ей надо, но она не ответила. Казалось, у нее нет сил подняться.
— Кто вы? — спросил я.
И тут неизвестная рухнула без чувств.
Я  кликнул  Хасана,  и  мы  вдвоем  отнесли  ее  в  гостиную,  положили  на
диван  и  развернули  бурку.  Перед  нами  оказалась  беззубая  седовласая
женщина с руками, покрытыми язвами, изможденная и изголодавшаяся. А
ее  лицо…  какая  жуткая  маска!  Оно  все  было  изрезано  ножом  снизу
доверху,  вдоль  и  поперек.  Один  шрам  бежал  от  подбородка  до  корней
волос, прямо через левый глаз!
— Где Хасан? — прошептала женщина.
— Я здесь, — ответил тот и взял ее за руку.
Уцелевший глаз смотрел прямо на Хасана.
—  Я  пришла  издалека,  чтобы  увидеть  тебя.  Во  плоти  ты  ничуть  не
хуже, чем я себе воображала. Даже лучше.
Она поцеловала ему руку.
— Улыбнись мне. Прошу тебя.
Хасан улыбнулся. Женщина заплакала.
— У тебя моя улыбка, тебе кто-нибудь говорил об этом? А я ведь даже
ни разу не держала тебя на руках. Да простит меня Аллах, и на руки-то ни
разу не взяла!
Никто  не  встречал  Санаубар  после  того,  как  она  сбежала  в  1964  году,
сразу  после  рождения  Хасана.  Тебе  не  довелось  ее  видеть,  Амир,  но
поверь,  в  молодости  она  была  редкая  красавица.  Ее  улыбка  и  походка
сводили  мужчин  с  ума.  Стоило  ей  показаться  на  улице,  как  все  прохожие
оборачивались — и мужчины, и женщины. А сейчас…
Хасан  отбросил  ее  руку  и  стремглав  кинулся  вон  из  дома.  Я  побежал
было  за  ним,  но  не  догнал,  только  увидел,  как  его  фигура  мелькнула  на
склоне холма, где вы любили играть вдвоем.
Я просидел с Санаубар весь день. Солнце закатилось, стемнело, на небе
показалась луна, а Хасан все не появлялся.
— Зря я вернулась, — плакала Санаубар, порываясь уйти, — все равно
сделанного не воротишь. Убежала — плохо, а вернулась — еще хуже.
Но я удержал ее, потому что был уверен: Хасан никуда не денется.
Он  пришел  на  следующее  утро,  уставший,  словно  не  спал  всю  ночь,

взял ладонь Санаубар в обе свои руки и сказал ей, что плакать не надо, она
дома, у своих, здесь ее семья. И все гладил ее по лицу и по волосам.
Хасан  и  Фарзана  выходили  Санаубар.  Она  поселилась  в  одной  из
гостевых  комнат.  Теперь  они  с  сыном  частенько  работали  в  саду  вместе,
собирали  помидоры  или  подрезали  розы,  и  никак  не  могли  наговориться.
Насколько  я  знаю,  он  никогда  не  спрашивал  ее,  где  она  была  и  почему
сбежала,  а  Санаубар  не  рассказывала.  Кое  о  чем  и  говорить-то  не  стоит.
Никогда.
В  декабре  1990  года  Санаубар  приняла  новорожденного.  Снег  еще  не
выпал,  но  ветра  уже  дули  вовсю,  сухая  листва  так  и  металась  по  саду.
Помню, как Санаубар вышла из хижины с внуком, завернутым в шерстяное
одеяло. Слезы текли у нее по щекам, по небу неслись тучи, ледяной ветер
трепал  ей  волосы,  и  она  прижимала  к  себе  младенца,  будто  слившись  с
ним.  Потом  она  передала  живой  сверток  Хасану,  а  тот  мне,  и  я  пропел  в
маленькое ушко молитву «Аят-уль-курси».
В  честь  любимого  героя  Хасана  из  «Шахнаме»  (известного  и  тебе,
Амир)  мальчика  назвали  Сохрабом.  Он  был  милый  и  красивый  ребенок,
характером — вылитый отец. Жаль, ты не видел Санаубар с внуком, Амир-
джан.  Он  стал  для  нее  поистине  центром  вселенной.  Она  обшивала  его,
делала  игрушки  из  щепок,  тряпочек  и  сухой  травы.  Когда  ребенок
простудился,  она  сутками  напролет  сидела  рядом  с  ним,  целых  три  дня
постилась  и  жгла  на  сковородке  исфанд,  особое  пахучее  зелье  против
сглаза. В два годика Сохраб стал называть ее Саса, и они были неразлучны.
Но вот однажды утром (Сохрабу исполнилось четыре) Санаубар взяла и
не  проснулась.  Лицо  у  нее  было  счастливое,  спокойное,  словно  она  и  не
собиралась умирать. Мы похоронили ее под гранатовым деревом на старом
кладбище,  и  я  помолился  за  нее.  Это  был  тяжелый  удар  для  Хасана  —
обрести и вновь потерять всегда больнее, чем не иметь вовсе. А какое это
было горе для Сохраба… Целыми днями он искал Сасу по всему дому и не
мог найти. Счастье, что дети быстро забывают.
Тем временем — это, пожалуй, был уже год 1995-й — шурави ушли, и
через  некоторое  время  Кабул  заняли  Масуд,  Раббани
[35]
 и  моджахеды.
Жестокая борьба между группировками не утихала, и никто не знал с утра,
доживет  ли  до  вечера.  Наши  уши  привыкли  к  свисту  пуль  и  грохоту
перестрелок,  глаза  —  к  трупам  и  руинам.  Кабул  в  те  дни,  Амир-джан,
превратился в сущий ад на земле. Но Аллах милостив. Наш Вазир-Акбар-
Хан война затронула в меньшей степени, в нем было не так страшно, как в
других районах.
В  дни,  когда  вой  реактивных  снарядов  стихал  и  вместо  густой

перестрелки  слышались  только  отдельные  выстрелы,  Хасан  ходил  с
Сохрабом в зоопарк посмотреть на льва Марджана или в кино. Отец учил
сына обращаться с рогаткой, и к восьми годам Сохраб был уже настоящий
снайпер — с крыльца попадал в сосновую шишку на другом конце двора.
Хасан  научил  его  читать  и  писать,  чтобы  не  рос  невеждой.  Я  очень
привязался к малышу — ведь я был свидетелем его первых шагов и первых
произнесенных слов, — покупал для него детские книжки в лавке у «Кино-
парка»  (теперь  и  он  в  развалинах),  и  Сохраб  проглатывал  их  с
удивительной быстротой. Этим он напоминал тебя, Амир-джан. Иногда по
вечерам  я  читал  ему,  загадывал  загадки,  учил  карточным  фокусам.  Я
ужасно скучаю по нему.
Зимой Хасан с сыном запускали змеев. Конечно, таких турниров, как в
старые  времена,  уже  не  было,  но  какие-то  соревнования  проходили,  и
Хасан, взяв Сохраба на плечи, носился по улицам за змеями и, если надо,
даже  лазал  по  деревьям.  Помнишь,  Амир-джан,  как  здорово  умел  Хасан
угадывать,  куда  приземлится  змей?  Этот  его  талант  никуда  не  делся.  Под
конец  зимы  Хасан  и  Сохраб  развесили  свои  трофеи  в  вестибюле.  Их
оказалось немало.
Я уже говорил тебе, какая радость охватила всех, когда в город вошел
Талибан  и  положил  конец  дневным  перестрелкам.  Когда  я  тем  вечером
вернулся домой, Хасан слушал в кухне радио. Вид у него был печальный.
—  Да  смилостивится  Аллах  над  хазарейцами,  Рахим-хан-сагиб,  —
сказал он мне.
—  С  войной  покончено,  Хасан,  —  успокаивал  я  его.  —  Иншалла,
настанет мир, спокойствие и счастье. Прочь ракеты, прочь убийства, прочь
похороны!
Но  Хасан  только  выключил  радио  и  спросил,  не  нужно  ли  мне  чего
перед сном.
Через  несколько  недель  Талибан  запретил  сражения  воздушных  змеев.
А  через  два  года,  в  1998  году,  талибы  вырезали  хазарейцев  в  Мазари-
Шарифе.

17
Рахим-хан медленно согнул ноги в коленях и, упершись в пол руками,
осторожно переменил позу; судя по всему, малейшее движение доставляло
ему  невыносимую  боль.  С  улицы  доносились  ругательства  на  урду,
перекрываемые криком осла. Солнце клонилось к западу, красноватая пыль
висела в воздухе над ветхими домами.
Как  же  подло  я  поступил  с  Хасаном!  Да  я  ли  это  был?  В  голове  моей
звенели имена: Сохраб, Фарзана, Санаубар, Али. Словно забытая мелодия
старой  музыкальной  шкатулки  зазвучали  слова:  «Эй,  Бабалу,  кого  ты
сегодня  слопал?  Кого  ты  сожрал,  косоглазый  Бабалу?»  Я  попытался
разглядеть  через  годы  застывшее  лицо  Али  и  не  смог  —  скупое  время
всегда старается утаить подробности.
— Хасан по-прежнему живет в нашем доме? — спросил я.
Рахим-хан глотнул чаю и достал из нагрудного кармана конверт:
— Это тебе.
В  конверте  лежало  сложенное  письмо  и  снятая  «поляроидом»
моментальная фотография. Я глаз не мог от нее оторвать.
Высокий  человек  в  белой  чалме  и  чапане  в  зеленую  полоску  (солнце
светило слева, и тень закрывала ему добрую половину лица) стоял на фоне
ворот  из  кованых  прутьев.  Он  щурил  глаза  и  щербато  улыбался.  По  этой
улыбке,  по  широко  расставленным  ногам,  по  рукам,  непринужденно
скрещенным  на  груди,  по  крепкому  повороту  головы  видно  было,  что  он
счастлив,  уверен  в  себе  и  твердо  стоит  на  земле.  К  ноге  его  припал
босоногий мальчик с бритой головой, он тоже щурился и улыбался.
Рахим-хан  был  прав:  случайно  встретив  Хасана  на  улице,  я  бы  узнал
его.
Я развернул письмо. Оно было написано на фарси аккуратным детским
почерком, без единой ошибки.

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: