Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

тогда, Аглая…

– Так это правда? Вы действительно 

могли с нею обо мне

 говорить и…

и как могли вы меня полюбить, когда всего один раз меня видели?

–  Я  не  знаю  как.  В  моем  тогдашнем  мраке  мне  мечталась…

мерещилась,  может  быть,  новая  заря.  Я  не  знаю,  как  подумал  о  вас  об

первой.  Я  правду  вам  тогда  написал,  что  не  знаю.  Всё  это  была  только

мечта от тогдашнего ужаса… Я потом стал заниматься; я три года бы сюда

не приехал…

– Стало быть, приехали для нее?

И что-то задрожало в голосе Аглаи.

– Да, для нее.

Прошло  минуты  две  мрачного  молчания  с  обеих  сторон.  Аглая

поднялась с места.

– Если вы говорите, – начала она нетвердым голосом, – если вы сами

верите,  что  эта…  ваша  женщина…  безумная,  то  мне  ведь  дела  нет  до  ее

безумных  фантазий…  Прошу  вас,  Лев  Николаич,  взять  эти  три  письма  и

бросить  ей  от  меня!  И  если  она,  –  вскричала  вдруг  Аглая,  –  если  она

осмелится  еще  раз  мне  прислать  одну  строчку,  то  скажите  ей,  что  я

пожалуюсь отцу и что ее сведут в смирительный дом…

Князь вскочил и в испуге смотрел на внезапную ярость Аглаи; и вдруг

как бы туман упал пред ним…

– Вы не можете так чувствовать… это неправда! – бормотал он.

– Это правда! правда! – вскрикивала Аглая, почти не помня себя.

–  Что  такое  правда?  Какая  правда?  –  раздался  подле  них  испуганный

голос.

Пред ними стояла Лизавета Прокофьевна.

–  То  правда,  что  я  за  Гаврилу  Ардалионовича  замуж  иду!  Что  я

Гаврилу  Ардалионовича  люблю  и  бегу  с  ним  завтра  же  из  дому!  –

набросилась  на  нее  Аглая.  –  Слышали  вы?  Удовлетворено  ваше

любопытство? Довольны вы этим?

И она побежала домой.

–  Нет,  уж  вы,  батюшка,  теперь  не  уходите,  –  остановила  князя

Лизавета  Прокофьевна,  –  сделайте  одолжение,  пожалуйте  ко  мне

объясниться… Что же это за мука такая, я и так всю ночь не спала…

Князь пошел за нею.

IX 

Войдя  в  свой  дом,  Лизавета  Прокофьевна  остановилась  в  первой  же

комнате;  дальше  она  идти  не  могла  и  опустилась  на  кушетку,  совсем

обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно

большая  зала,  с  круглым  столом  посредине,  с  камином,  со  множеством

цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней

стене.  Тотчас  же  вошли  Аделаида  и  Александра,  вопросительно  и  с

недоумением смотря на князя и на мать.

Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна Аглая,

в  последние  два-три  дня,  повадилась  вставать  несколько  раньше  и

выходила  гулять  в  сад,  но  все-таки  не  в  семь  часов,  а  в  восемь  или  даже

попозже. Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных

своих  тревог,  поднялась  около  восьми  часов,  нарочно  с  тем,  чтобы

встретить в саду Аглаю, предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в

спальне  ее  не  нашла.  Тут  она  встревожилась  окончательно  и  разбудила

дочерей.  От  служанки  узнали,  что  Аглая  Ивановна  еще  в  седьмом  часу

вышла  в  парк.  Девицы  усмехнулись  новой  фантазии  их  фантастической

сестрицы  и  заметили  мамаше,  что  Аглая,  пожалуй,  еще  рассердится,  если

та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой

на  зеленой  скамейке,  о  которой  она  еще  три  дня  назад  говорила,  и  за

которую  чуть  не  поссорилась  с  князем  Щ.,  потому  что  тот  не  нашел  в

местоположении  этой  скамейки  ничего  особенного.  Застав  свидание  и

слыша  странные  слова  дочери,  Лизавета  Прокофьевна  была  ужасно

испугана, по многим причинам; но приведя теперь с собой князя, струсила,

что начала дело: «Почему ж Аглая не могла бы встретиться и разговориться

с князем в парке, даже, наконец, если б это было и наперед условленное у

них свидание?»

– Не подумайте, батюшка князь, – скрепилась она наконец, – что я вас

допрашивать  сюда  притащила…  Я,  голубчик,  после  вчерашнего  вечера,

может, и встречаться-то с тобой долго не пожелала бы…

Она было немного осеклась.

–  Но  все-таки  вам  бы  очень  хотелось  узнать,  как  мы  встретились

сегодня с Аглаей Ивановной? – весьма спокойно докончил князь.

–  Ну,  что  ж,  и  хотелось!  –  вспыхнула  тотчас  же  Лизавета

Прокофьевна. – Не струшу и прямых слов. Потому что никого не обижаю и

никого не желала обидеть…

–  Помилуйте,  и  без  обиды  натурально  хочется  узнать;  вы  мать.  Мы

сошлись  сегодня  с  Аглаей  Ивановной  у  зеленой  скамейки  ровно  в  семь

часов  утра,  вследствие  ее  вчерашнего  приглашения.  Она  дала  мне  знать

вчера  вечером  запиской,  что  ей  надо  видеть  меня  и  говорить  со  мной  о

важном деле. Мы свиделись и проговорили целый час о делах, собственно

одной Аглаи Ивановны касающихся; вот и всё.

– Конечно, всё, батюшка, и без всякого сомнения всё, – с достоинством

произнесла Лизавета Прокофьевна.

–  Прекрасно,  князь!  –  сказала  Аглая,  вдруг  входя  в  комнату,  –

благодарю  вас  от  всего  сердца,  что  сочли  и  меня  неспособною  унизиться

здесь до лжи. Довольно с вас, maman, или еще намерены допрашивать?

– Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем до сих пор не

приходилось…  хотя  ты,  может,  и  рада  бы  была  тому,  –  назидательно

ответила  Лизавета  Прокофьевна.  –  Прощайте,  князь,  простите  и  меня,  что

обеспокоила. И надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам

уважении.

Князь  тотчас  же  откланялся  на  обе  стороны  и  молча  вышел.

Александра  и  Аделаида  усмехнулись  и  пошептались  о  чем-то  промеж

собой. Лизавета Прокофьевна строго на них поглядела.

–  Мы  только  тому,  maman,  –  засмеялась  Аделаида,  –  что  князь  так

чудесно  раскланялся:  иной  раз  совсем  мешок,  а  тут  вдруг  как…  как

Евгений Павлыч.

–  Деликатности  и  достоинству  само  сердце  учит,  а  не  танцмейстер,  –

сентенциозно  заключила  Лизавета  Прокофьевна  и  прошла  к  себе  наверх,

даже и не поглядев на Аглаю.

Когда  князь  воротился  к  себе,  уже  около  девяти  часов,  то  застал  на

террасе Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и подметали

после вчерашнего беспорядка.

– Слава богу, успели покончить до приходу! – радостно сказала Вера.

–  Здравствуйте;  у  меня  немного  голова  кружится;  я  плохо  спал;  я  бы

заснул.

–  Здесь  на  террасе,  как  вчера?  Хорошо.  Я  скажу  всем,  чтобы  вас  не

будили. Папаша ушел куда-то.

Служанка  вышла;  Вера  отправилась  было  за  ней,  но  воротилась  и

озабоченно подошла к князю.

– Князь, пожалейте этого… несчастного; не прогоняйте его сегодня.

– Ни за что не прогоню; как он сам хочет.

– Он ничего теперь не сделает и… не будьте с ним строги.

– О нет, зачем же?

– И… не смейтесь над ним; вот это самое главное.

– О, отнюдь нет!

– Глупа я, что такому человеку, как вы, говорю об этом, – закраснелась

Вера.  –  А  хоть  вы  и  устали,  –  засмеялась  она,  полуобернувшись,  чтоб

уйти, – а у вас такие славные глаза в эту минуту… счастливые.

–  Неужто  счастливые?  –  с  живостью  спросил  князь  и  радостно

рассмеялся.

Но  Вера,  простодушная  и  нецеремонная,  как  мальчик,  вдруг  что-то

сконфузилась,  покраснела  еще  больше  и,  продолжая  смеяться,  торопливо

вышла из комнаты.

«Какая… славная…» – подумал князь и тотчас забыл о ней. Он зашел

в  угол  террасы,  где  была  кушетка  и  пред  нею  столик,  сел,  закрыл  руками

лицо  и  просидел  минут  десять;  вдруг  торопливо  и  тревожно  опустил  в

боковой карман руку и вынул три письма.

Но  опять  отворилась  дверь,  и  вошел  Коля.  Князь  точно  обрадовался,

что пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.

–  Ну,  происшествие!  –  сказал  Коля,  усаживаясь  на  кушетке  и  прямо

подходя к предмету, как и все ему подобные. – Как вы теперь смотрите на

Ипполита? Без уважения?

–  Почему  же…  но,  Коля,  я  устал…  Притом  же  об  этом  слишком

грустно опять начинать… Что он, однако?

– Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы дома не спали, ходили в

парке… конечно, волнение… еще бы!

– Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?

–  Вера  сейчас  говорила.  Уговаривала  не  входить;  я  не  утерпел,  на

минутку.  Я  эти  два  часа  продежурил  у  постели;  теперь  Костю  Лебедева

посадил  на  очередь.  Бурдовский  отправился.  Так  ложитесь  же,  князь;

спокойной… ну, спокойного дня! Только, знаете, я поражен!

– Конечно… всё это…

– Нет, князь, нет; я поражен «Исповедью». Главное, тем местом, где он

говорит  о  провидении  и  о  будущей  жизни.  Там  есть  одна  ги-гант-ская

мысль!

Князь  ласково  посмотрел  на  Колю,  который,  конечно,  затем  и  зашел,

чтобы поскорей поговорить про гигантскую мысль.

– Но главное, главное не в одной мысли, а во всей обстановке! Напиши

это  Вольтер,  Руссо,  Прудон,  я  прочту,  замечу,  но  не  поражусь  до  такой

степени.  Но  человек,  который  знает  наверно,  что  ему  остается  десять

минут,  и  говорит  так,  –  ведь  это  гордо!  Ведь  это  высшая  независимость

собственного  достоинства,  ведь  это  значит  бравировать  прямо…  Нет,  это

гигантская  сила  духа!  И  после  этого  утверждать,  что  он  нарочно  не

положил капсюля, – это низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул

вчера,  схитрил:  я  вовсе  никогда  с  ним  сак  не  укладывал  и  никакого

пистолета  не  видал;  он  сам  всё  укладывал,  так  что  он  меня  вдруг  с  толку

сбил.  Вера  говорит,  что  вы  оставляете  его  здесь;  клянусь,  что  не  будет

опасности, тем более что мы все при нем безотлучно.

– А кто из вас там был ночью?

–  Я,  Костя  Лебедев,  Бурдовский;  Келлер  побыл  немного,  а  потом

перешел  спать  к  Лебедеву,  потому  что  у  нас  не  на  чем  было  лечь.

Фердыщенко  тоже  спал  у  Лебедева,  в  семь  часов  ушел.  Генерал  всегда  у

Лебедева,  теперь  тоже  ушел…  Лебедев,  может  быть,  к  вам  придет  сейчас;

он,  не  знаю  зачем,  вас  искал,  два  раза  спрашивал.  Пускать  его  или  не

пускать,  коли  вы  спать  ляжете?  Я  тоже  спать  иду.  Ах  да,  сказал  бы  я  вам

одну  вещь;  удивил  меня  давеча  генерал:  Бурдовский  разбудил  меня  в

седьмом  часу  на  дежурство,  почти  даже  в  шесть;  я  на  минутку  вышел,

встречаю вдруг генерала и до того еще хмельного, что меня не узнал; стоит

предо мной как столб; так и накинулся на меня, как очнулся: «Что, дескать,

больной? Я шел узнать про больного…» Я отрапортовал, ну – то, се. «Это

всё  хорошо,  говорит,  но  я,  главное,  шел,  затем  и  встал,  чтобы  тебя

предупредить:  я  имею  основание  предполагать,  что  при  господине

Фердыщенке  нельзя  всего  говорить  и…  надо  удерживаться».  Понимаете,

князь?

– Неужто? Впрочем… для нас всё равно.

–  Да,  без  сомнения,  всё  равно,  мы  не  масоны!  Так  что  я  даже

подивился, что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.

– Фердыщенко ушел, вы говорите?

– В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал, что идет

доночевывать  к  Вилкину,  –  пьяница  такой  есть  один,  Вилкин.  Ну,  иду!  А

вот  и  Лукьян  Тимофеич…  Князь  хочет  спать,  Лукьян  Тимофеич;  оглобли

назад!

–  Единственно  на  минуту,  многоуважаемый  князь,  по  некоторому

значительному  в  моих  глазах  делу,  –  натянуто  и  каким-то  проникнутым

тоном  вполголоса  проговорил  вошедший  Лебедев  и  с  важностию

поклонился. Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что

и  шляпу  еще  держал  в  руках.  Лицо  его  было  озабоченное  и  с  особенным,

необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его

садиться.

–  Вы  меня  два  раза  спрашивали?  Вы,  может  быть,  всё  беспокоитесь

насчет вчерашнего…

– Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О нет-

с; вчера мои мысли были в беспорядке… но сегодня я уже не предполагаю

контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.

– Контрека… как вы сказали?

–  Я  сказал:  контрекарировать;  слово  французское,  как  и  множество

других  слов,  вошедших  в  состав  русского  языка;  но  особенно  не  стою  за

него.

– Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и говорите как

по складам, – усмехнулся князь.

–  Николай  Ардалионович!  –  чуть  не  умиленным  голосом  обратился

Лебедев к Коле, – имея сообщить князю о деле, касающемся собственно…

–  Ну  да,  разумеется,  разумеется,  не  мое  дело!  До  свидания,  князь!  –

тотчас же удалился Коля.

–  Люблю  ребенка  за  понятливость,  –  произнес  Лебедев,  смотря  ему

вслед,  –  мальчик  прыткий,  хотя  и  назойливый.  Чрезвычайное  несчастие

испытал  я,  многоуважаемый  князь,  вчера  вечером  или  сегодня  на

рассвете… еще колеблюсь означить точное время.

– Что такое?

–  Пропажа  четырехсот  рублей  из  бокового  кармана,  многоуважаемый

князь; окрестили! – прибавил Лебедев с кислою усмешкой.

– Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.

– И особенно бедному, благородно живущему своим трудом человеку.

– Конечно, конечно; как так?

–  Вследствие  вина-с.  Я  к  вам,  как  к  провидению,  многоуважаемый

князь.  Сумму  четырехсот  рублей  серебром  получил  я  вчера  в  пять  часов

пополудни  от  одного  должника  и  с  поездом  воротился  сюда.  Бумажник

имел  в  кармане.  Переменив  вицмундир  на  сюртук,  переложил  деньги  в

сюртук, имея в виду держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их

по одной просьбе… ожидая поверенного.

–  Кстати,  Лукьян  Тимофеич,  правда,  что  вы  в  газетах  публиковались,

что даете деньги под золотые и серебряные вещи?

–  Чрез  поверенного;  собственного  имени  моего  не  означено,  ниже

адреса.  Имея  ничтожный  капитал  и  в  видах  приращения  фамилии,

согласитесь сами, что честный процент…

– Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините, что прервал.

–  Поверенный  не  явился.  Тем  временем  привезли  несчастного;  я  уже

был в форсированном расположении пообедав; зашли эти гости, выпили…

чаю,  и…  я  повеселел  к  моей  пагубе.  Когда  же,  уже  поздно,  вошел  этот

Келлер  и  возвестил  о  вашем  торжественном  дне  и  о  распоряжении  насчет

шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы

уже,  вероятно,  заметили,  ибо  я  заслуживаю),  имея  сердце,  не  скажу

чувствительное,  но  благодарное,  чем  и  горжусь,  –  я,  для  пущей

торжественности  изготовляемой  встречи  и  во  ожидании  лично  поздравить

вас,  вздумал  пойти  переменить  старую  рухлядь  мою  на  снятый  мною  по

возвращении моем вицмундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и

заметили, видя меня в вицмундире весь вечер. Переменяя одежду, забыл в

сюртуке  бумажник…  Подлинно,  когда  бог  восхощет  наказать,  то  прежде

всего  восхитит  разум.  И  только  сегодня,  уже  в  половине  восьмого,

пробудясь,  вскочил  как  полоумный,  схватился  первым  делом  за  сюртук,  –

один пустой карман! Бумажника и след простыл.

– Ах, это неприятно!

–  Именно  неприятно;  и  вы  с  истинным  тактом  нашли  сейчас

надлежащее выражение, – не без коварства прибавил Лебедев.

–  Как  же,  однако…  –  затревожился  князь,  задумываясь,  –  ведь  это

серьезно.

–  Именно  серьезно  –  еще  другое  отысканное  вами  слово,  князь,  для

обозначения…

–  Ах,  полноте,  Лукьян  Тимофеич,  что  тут  отыскивать?  важность  не  в

словах… Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из кармана?

–  Мог.  Всё  возможно  в  пьяном  виде,  как  вы  с  искренностью

выразились,  многоуважаемый  князь!  Но  прошу  рассудить-с:  если  я

вытрусил  бумажник  из  кармана,  переменяя  сюртук,  то  вытрушенный

предмет должен был лежать тут же на полу. Где же этот предмет-с?

– Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?

–  Всё  переискал,  везде  перерыл,  тем  более  что  никуда  не  прятал  и

никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.

– В шкапчике смотрели?

–  Первым  делом-с,  и  даже  несколько  раз  уже  сегодня…  Да  и  как  бы

мог я заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?

–  Признаюсь,  Лебедев,  это  меня  тревожит.  Стало  быть,  кто-нибудь

нашел на полу?

– Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.

– Меня это очень тревожит, потому что кто именно… Вот вопрос!

– Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы удивительно точно

находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший князь.

– Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут…

– Насмешки! – вскричал Лебедев, всплеснув руками.

– Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое… Я за людей

боюсь. Кого вы подозреваете?

–  Вопрос  труднейший  и…  сложнейший!  Служанку  подозревать  не

могу: она в своей кухне сидела. Детей родных тоже…

– Еще бы.

– Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.

– Но возможно ли это?

–  Совершенно  и  в  высшей  степени  невозможно,  но  непременно  так

должно  быть.  Согласен,  однако  же,  допустить,  и  даже  убежден,  что  если

была  покража,  то  совершилась  не  вечером,  когда  все  были  в  сборе,  а  уже

ночью или даже под утро кем-нибудь из заночевавших.

– Ах, боже мой!

–  Бурдовского  и  Николая  Ардалионовича  я,  естественно,  исключаю;

они и не входили ко мне-с.

– Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?

– Считая со мной, ночевало нас четверо, в двух смежных комнатах: я,

генерал,  Келлер  и  господин  Фердыщенко.  Один,  стало  быть,  из  нас

четверых-с!

– Из трех то есть; но кто же?

– Я причел и себя для справедливости и для порядку; но согласитесь,

князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и бывали на

свете…

– Ах, Лебедев, как это скучно! – нетерпеливо вскричал князь. – К делу,

чего вы тянете!..

– Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек

непостоянный,  человек  пьяный  и  в  некоторых  случаях  либерал,  то  есть

насчет  кармана-с;  в  остальном  же  с  наклонностями,  так  сказать,  более

древнерыцарскими,  чем  либеральными.  Он  заночевал  сначала  здесь,  в

комнате больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что

на голом полу жестко спать.

– Вы подозреваете его?

– Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра вскочил как полоумный и

хватил  себя  по  лбу  рукой,  то  тотчас  же  разбудил  генерала,  спавшего  сном

невинности.  Приняв  в  соображение  странное  исчезновение  Фердыщенка,

что  уже  одно  возбудило  в  нас  подозрение,  оба  мы  тотчас  же  решились

обыскать  Келлера,  лежавшего  как…  как…  почти  подобно  гвоздю-с.

Обыскали  совершенно:  в  карманах  ни  одного  сантима,  и  даже  ни  одного

кармана  не  дырявого  не  нашлось.  Носовой  платок  синий,  клетчатый,

бумажный,  в  состоянии  неприличном-с.  Далее  любовная  записка  одна,  от

какой-то горничной, с требованием денег и угрозами, и клочки известного

вам фельетона-с. Генерал решил, что невинен. Для полнейших сведений мы

его самого разбудили, насилу дотолкались; едва понял, в чем дело, разинул

рот,  вид  пьяный,  выражение  лица  нелепое  и  невинное,  даже  глупое,  –  не

он-с!

– Ну, как я рад! – радостно вздохнул князь. – Я таки за него боялся!

–  Боялись?  Стало  быть,  уже  имели  основания  к  тому?  –  прищурился

Лебедев.

–  О  нет,  я  так,  –  осекся  князь,  –  я  ужасно  глупо  сказал,  что  боялся.

Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому…

– Князь, князь! Слова ваши в моем сердце… в глубине моего сердца!

Там  могила-с!..  –  восторженно  проговорил  Лебедев,  прижимая  шляпу  к

сердцу.

–  Хорошо,  хорошо…  Стало  быть,  Фердыщенко?  То  есть,  я  хочу

сказать, вы подозреваете Фердыщенка?

–  Кого  же  более?  –  тихо  произнес  Лебедев,  пристально  смотря  на

князя.

–  Ну  да,  разумеется…  кого  же  более…  то  есть,  опять-таки,  какие  же

улики?

–  Улики  есть-с.  Во-первых,  исчезновение  в  семь  часов  или  даже  в

седьмом часу утра.

–  Знаю,  мне  Коля  говорил,  что  он  заходил  к  нему  и  сказал,  что  идет

доночевывать к… забыл к кому, к своему приятелю.

–  Вилкину-с.  Так,  стало  быть,  Николай  Ардалионович  говорил  уже

вам?

– Он ничего не говорил о покраже.

–  Он  и  не  знает,  ибо  я  пока  держу  дело  в  секрете.  Итак,  идет  к

Вилкину;  казалось  бы,  что  мудреного,  что  пьяный  человек  идет  к  такому

же, как и он сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет и безо всякого

повода-с? Но вот здесь-то и след открывается: уходя, он оставляет адрес…

Теперь  следите,  князь,  вопрос:  зачем  он  оставил  адрес?  Зачем  он  заходит

нарочно к Николаю Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает ему, что «иду,

дескать, доночевывать к Вилкину». И кто станет интересоваться тем, что он

уходит, и даже именно к Вилкину? К чему возвещать? Нет, тут тонкость-с,

воровская тонкость! Это значит: «Вот, дескать, нарочно не утаиваю следов

моих, какой же я вор после этого? Разве бы вор возвестил, куда он уходит?»

Излишняя  заботливость  отвести  подозрения  и,  так  сказать,  стереть  свои

следы на песке… Поняли вы меня, многоуважаемый князь?

– Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?

– Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный адрес неточный.

Час  спустя,  то  есть  в  восемь  часов,  я  уже  стучался  к  Вилкину;  он  тут  в

Пятой улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть

и  добился  от  служанки,  совершенно  глухой-с,  что  назад  тому  час

действительно  кто-то  стучался  и  даже  довольно  сильно,  так  что  и

колокольчик сорвал. Но служанка не отворила, не желая будить господина

Вилкина, а может быть, и сама не желая подняться. Это бывает-с.

– И тут все ваши улики? Этого мало.

– Князь, но кого же подозревать-с, рассудите? – умилительно заключил

Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.

–  Осмотрели  бы  вы  еще  раз  комнаты  и  в  ящиках!  –  озабоченно

произнес князь после некоторой задумчивости.

– Осматривал-с! – еще умилительнее вздохнул Лебедев.

– Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот сюртук! – воскликнул

князь, в досаде стукнув по столу.

– Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь!

Вы  уже  слишком  принимаете  к  сердцу  несчастье  мое!  Я  не  стою  того.  То

есть  я  один  не  стою  того;  но  вы  страдаете  и  за  преступника…  за

ничтожного господина Фердыщенка?

–  Ну  да,  да,  вы  действительно  меня  озаботили,  –  рассеянно  и  с

неудовольствием прервал его князь. – Итак, что же вы намерены делать…

если вы так уверены, что это Фердыщенко?

–  Князь,  многоуважаемый  князь,  кто  же  другой-с?  –  с  возраставшим

умилением извивался Лебедев. – Ведь неимение другого на кого помыслить

и,  так  сказать,  совершенная  невозможность  подозревать  кого-либо,  кроме

господина Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика против господина

Фердыщенка,  уже  третья  улика!  Ибо  опять-таки,  кто  же  другой?  Ведь  не

господина же Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?

– Ну, вот, вздор какой!

– Не генерала же, наконец, хе-хе-хе!

–  Что  за  дичь!  –  почти  сердито  проговорил  князь,  нетерпеливо

поворачиваясь на месте.

–  Еще  бы  не  дичь!  Хе-хе-хе!  И  насмешил  же  меня  человек,  то  есть

генерал-то-с!  Идем  мы  с  ним  давеча  по  горячим  следам  к  Вилкину-с…  а

надо  вам  заметить,  что  генерал  был  еще  более  моего  поражен,  когда  я,

после  пропажи,  первым  делом  его  разбудил,  даже  так,  что  в  лице

изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и

благородное  негодование  вошел,  что  я  даже  и  не  ожидал  такой  степени-с.

Наиблагороднейший  человек!  Лжет  он  беспрерывно,  по  слабости,  но

человек  высочайших  чувств,  человек  при  этом  малосмысленный-с,

внушающий  полнейшее  доверие  своею  невинностью.  Я  вам  уже  говорил,

многоуважаемый  князь,  что  имею  к  нему  не  только  слабость,  а  даже

любовь-с.  Вдруг  останавливается  посредине  улицы,  распахивает  сюртук,

открывает грудь: «Обыскивай меня, говорит, ты Келлера обыскивал, зачем

же  ты  меня  не  обыскиваешь?  Того  требует,  говорит,  справедливость!»  У

самого  и  руки,  и  ноги  трясутся,  даже  весь  побледнел,  грозный  такой.  Я

засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это

сказал  про  тебя,  то  я  бы  тут  же  собственными  руками  мою  голову  снял,

положил  бы  ее  на  большое  блюдо  и  сам  бы  поднес  ее  на  блюде  всем

сомневающимся:  „Вот,  дескать,  видите  эту  голову,  так  вот  этою

собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже

в огонь“. Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!» Тут он бросился мне в

объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня

к  груди,  что  я  едва  даже  откашлялся:  «Ты,  говорит,  единственный  друг,

который  остался  мне  в  несчастиях  моих!»  Чувствительный  человек-с!  Ну,

разумеется,  тут  же  дорогой  и  анекдот  к  случаю  рассказал  о  том,  что  его

тоже  будто  бы  раз,  еще  в  юности,  заподозрили  в  покраже  пятисот  тысяч

рублей, но что он на другой же день бросился в пламень горевшего дома и

вытащил  из  огня  подозревавшего  его  графа  и  Нину  Александровну,  еще

бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким образом произошел брак его с

Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных развалинах нашли

и  шкатулку  с  пропавшими  деньгами;  была  она  железная,  английского

устройства,  с  секретным  замком,  и  как-то  под  пол  провалилась,  так  что

никто  и  не  заметил,  и  только  чрез  этот  пожар  отыскалась.  Совершенная

ложь-с.  Но  когда  о  Нине  Александровне  заговорил,  то  даже  захныкал.

Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.

– Вы незнакомы?

– Почти что нет-с, но всею душой желал бы, хотя бы только для того,

чтобы  пред  нею  оправдаться.  Нина  Александровна  в  претензии  на  меня,

что я будто бы развращаю теперь ее супруга пьянством. Но я не только не

развращаю,  но  скорее  укрощаю  его;  я  его,  может  быть,  отвлекаю  от

компании  пагубнейшей.  Притом  же  он  мне  друг-с,  и  я,  признаюсь  вам,

теперь  уж  не  оставлю  его-с,  то  есть  даже  так-с:  куда  он,  туда  и  я,  потому

что  с  ним  только  чувствительностию  одною  и  возьмешь.  Теперь  он  даже

совсем  не  посещает  свою  капитаншу,  хотя  втайне  и  рвется  к  ней,  и  даже

иногда стонет по ней, особенно каждое утро, вставая и надевая сапоги, не

знаю уж почему в это именно время. Денег у него нет-с, вот беда, а к той

без  денег  явиться  никак  нельзя-с.  Не  просил  он  денег  у  вас,

многоуважаемый князь?

– Нет, не просил.

–  Стыдится.  Он  было  и  хотел;  даже  мне  признавался,  что  хочет  вас

беспокоить,  но  стыдлив-с,  так  как  вы  еще  недавно  его  одолжили,  и  сверх

того полагает, что вы не дадите. Он мне как другу это излил.

– А вы ему денег не даете?

–  Князь!  Многоуважаемый  князь!  Не  только  деньги,  но  за  этого

человека  я,  так  сказать,  даже  жизнью…  нет,  впрочем,  преувеличивать  не

хочу, – не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или

даже  кашель,  –  то,  ей-богу,  готов  буду  перенести,  если  только  за  очень

большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-

с; не только деньги-с!

– Стало быть, деньги даете?

– Н-нет-с; денег я не давал-с, и он сам знает, что я и не дам-с, но ведь

единственно  в  видах  воздержания  и  исправления  его.  Теперь  увязался  со

мной  в  Петербург;  я  в  Петербург  ведь  еду-с,  чтобы  застать  господина

Фердыщенка по самым горячим следам, ибо наверно знаю, что он уже там-

с. Генерал мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от

меня,  чтобы  посетить  капитаншу.  Я,  признаюсь,  даже  нарочно  его  от  себя

отпущу, как мы уже и условились по приезде тотчас же разойтись в разные

стороны,  чтоб  удобнее  изловить  господина  Фердыщенка.  Так  вот  я  его

отпущу,  а  потом  вдруг,  как  снег  на  голову,  и  застану  его  у  капитанши,  –

собственно,  чтоб  его  пристыдить,  как  семейного  человека  и  как  человека

вообще говоря.

–  Только  не  делайте  шуму,  Лебедев,  ради  бога,  не  делайте  шуму,  –

вполголоса и в сильном беспокойстве проговорил князь.

–  О  нет-с,  собственно,  лишь  чтобы  пристыдить  и  посмотреть,  какую

он  физиономию  сделает,  –  ибо  многое  можно  по  физиономии  заключить,

многоуважаемый  князь,  и  особенно  в  таком  человеке!  Ах,  князь!  Хоть  и

велика моя собственная беда, но не могу даже и теперь не подумать о нем и

об  исправлении  его  нравственности.  Чрезвычайная  просьба  у  меня  к  вам,

многоуважаемый  князь,  даже,  признаюсь,  затем,  собственно,  и  пришел-с:

с  их  домом  вы  уже  знакомы  и  даже  жили  у  них-с;  то  если  бы  вы,

благодушнейший  князь,  решились  мне  в  этом  способствовать,  собственно

лишь для одного генерала и для счастия его…

Лебедев даже руки сложил, как бы в мольбе.

– Что же? Как же способствовать? Будьте уверены, что я весьма желаю

вас вполне понять, Лебедев.

–  Единственно  в  сей  уверенности  я  к  вам  и  явился!  Чрез  Нину

Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за

его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства.

Я,  к  несчастию,  не  знаком-с…  к  тому  же  тут  и  Николай  Ардалионович,

обожающий  вас,  так  сказать,  всеми  недрами  своей  юной  души,  пожалуй,

мог бы помочь…

–  Н-нет…  Нину  Александровну  в  это  дело…  Боже  сохрани!  Да  и

Колю… Я, впрочем, вас еще, может быть, и не понимаю, Лебедев.

–  Да  тут  и  понимать  совсем  нечего!  –  даже  привскочил  на  стуле

Лебедев. – Одна, одна чувствительность и нежность – вот всё лекарство для

нашего больного. Вы, князь, позволяете мне считать его за больного?

– Это даже показывает вашу деликатность и ум.

–  Объясню  вам  примером,  для  ясности  взятым  из  практики.  Видите,

какой  это  человек-с:  тут  у  него  теперь  одна  слабость  к  этой  капитанше,  к

которой  без  денег  ему  являться  нельзя  и  у  которой  я  сегодня  намерен

накрыть  его,  для  его  же  счастия-с;  но,  положим,  что  не  одна  капитанша,  а

соверши  он  даже  настоящее  преступление,  ну,  там,  бесчестнейший

проступок какой-нибудь (хотя он и вполне неспособен к тому), то и тогда,

говорю  я,  одною  благородною,  так  сказать,  нежностью  с  ним  до  всего

дойдешь,  ибо  чувствительнейший  человек-с!  Поверьте,  что  пяти  дней  не

выдержит,  сам  проговорится,  заплачет  и  во  всем  сознается,  –  и  особенно

если  действовать  ловко  и  благородно,  чрез  семейный  и  ваш  надзор  за

всеми,  так  сказать,  чертами  и  стопами  его…  О,  благодушнейший  князь!  –

вскочил  Лебедев,  даже  в  каком-то  вдохновении,  –  я  ведь  и  не  утверждаю,

что он наверно… Я, так сказать, всю кровь мою за него готов хоть сейчас

излить, хотя согласитесь, что невоздержание и пьянство, и капитанша, и всё

это, вместе взятое, могут до всего довести.

–  Такой  цели  я,  конечно,  всегда  готов  способствовать,  –  сказал  князь,

вставая,  –  только,  признаюсь  вам,  Лебедев,  я  в  беспокойстве  ужасном;

скажите,  ведь  вы  всё  еще…  одним  словом,  сами  же  вы  говорите,  что

подозреваете господина Фердыщенка.

–  Да  кого  же  более?  Кого  же  более,  искреннейший  князь?  –  опять

умилительно сложил руки Лебедев, умиленно улыбаясь.

Князь нахмурился и поднялся с места.

–  Видите,  Лукьян  Тимофеич,  тут  страшное  дело  в  ошибке.  Этот

Фердыщенко…  я  бы  не  желал  говорить  про  него  дурного…  но  этот

Фердыщенко…  то  есть,  кто  знает,  может  быть,  это  и  он!..  Я  хочу  сказать,

что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем… чем другой.

Лебедев навострил глаза и уши.

–  Видите,  –  запутывался  и  всё  более  и  более  нахмуривался  князь,

расхаживая  взад  и  вперед  по  комнате  и  стараясь  не  взглядывать  на

Лебедева, – мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что

будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться

и не говорить ничего… лишнего, – понимаете? Я к тому, что, может быть, и

действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, – вот

в чем главное, понимаете?

–  А  кто  вам  сообщил  это  про  господина  Фердыщенка?  –  так  и

вскинулся Лебедев.

–  Так,  мне  шепнули;  я,  впрочем,  сам  этому  не  верю…  мне  ужасно

досадно,  что  я  принужден  был  это  сообщить,  уверяю  вас,  я  сам  этому  не

верю… это какой-нибудь вздор… Фу, как я глупо сделал!

–  Видите,  князь,  –  весь  даже  затрясся  Лебедев,  –  это  важно,  это

слишком важно теперь, то есть не насчет господина Фердыщенка, а насчет

того,  как  к  вам  дошло  это  известие.  (Говоря  это,  Лебедев  бегал  вслед  за

князем  взад  и  вперед,  стараясь  ступать  с  ним  в  ногу.)  Вот  что,  князь,  и  я

теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после

того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг

начал  мне  намекать  то  же  самое  про  господина  Фердыщенка,  но  так

нескладно  и  неладно,  что  я  поневоле  сделал  ему  некоторые  вопросы,  и

вследствие  того  убедился  вполне,  что  всё  это  известие  единственно  одно

вдохновение  его  превосходительства…  Собственно,  так  сказать,  из  одного

благодушия.  Ибо  он  и  лжет  единственно  потому,  что  не  может  сдержать

умиления. Теперь изволите видеть-с: если он солгал, а я в этом уверен, то

каким же образом и вы могли об этом услышать? Поймите, князь, ведь это

было в нем вдохновение минуты, – то кто же, стало быть, вам-то сообщил?

Это важно-с, это… это очень важно-с и… так сказать…

–  Мне  сказал  это  сейчас  Коля,  а  ему  сказал  давеча  отец,  которого  он

встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.

И князь рассказал всё в подробности.

–  Ну  вот-с,  это,  что  называется,  след-с!  –  потирая  руки,  неслышно

смеялся Лебедев, – так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство

нарочно  прерывали  свой  сон  невинности,  в  шестом  часу,  чтоб  идти

разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства

с  господином  Фердыщенком!  Каков  же  после  того  опасный  человек

господин  Фердыщенко,  и  каково  родительское  беспокойство  его

превосходительства, хе-хе-хе!..

– Послушайте, Лебедев, – смутился князь окончательно, – послушайте,

действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я вас умоляю…

В  таком  случае  клянусь,  я  буду  содействовать,  но  чтобы  никто  не  знал;

чтобы никто не знал!

– Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший

князь,  –  вскричал  Лебедев  в  решительном  вдохновении,  –  будьте  уверены,

что  всё  сие  умрет  в  моем  благороднейшем  сердце!  Тихими  стопами-с,

вместе!  Тихими  стопами-с,  вместе!  Я  же  всю  даже  кровь  мою…

Сиятельнейший князь, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже

подлеца, не только низкого человека: с кем ему лучше дело иметь, с таким

ли,  как  он,  подлецом,  или  с  наиблагороднейшим  человеком,  как  вы,

искреннейший князь? Он ответит, что с наиблагороднейшим человеком, и в

том торжество добродетели! До свидания, многоуважаемый князь! Тихими

стопами… тихими стопами и… вместе-с.

X 

Князь понял наконец, почему он холодел каждый раз, когда прикасался

к  этим  трем  письмам,  и  почему  он  отдалял  минуту  прочесть  их  до  самого

вечера.  Когда  он,  еще  давеча  утром,  забылся  тяжелым  сном  на  своей

кушетке,  всё  еще  не  решаясь  раскрыть  который-нибудь  из  этих  трех

кувертов, ему опять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та

же «преступница». Она опять смотрела на него со сверкавшими слезами на

длинных  ресницах,  опять  звала  его  за  собой,  и  опять  он  пробудился,  как

давеча, с мучением припоминая ее лицо. Он хотел было пойти к 

ней

 тотчас

же, но не мог; наконец, почти в отчаянии, развернул письма и стал читать.

Эти  письма  тоже  походили  на  сон.  Иногда  снятся  странные  сны,

невозможные  и  неестественные;  пробудясь,  вы  припоминаете  их  ясно  и

удивляетесь  странному  факту:  вы  помните  прежде  всего,  что  разум  не

оставлял  вас  во  всё  продолжение  вашего  сновидения;  вспоминаете  даже,

что вы действовали чрезвычайно хитро и логично во всё это долгое, долгое

время,  когда  вас  окружали  убийцы,  когда  они  с  вами  хитрили,  скрывали

свое  намерение,  обращались  с  вами  дружески,  тогда  как  у  них  уже  было

наготове  оружие,  и  они  лишь  ждали  какого-то  знака;  вы  вспоминаете,  как

хитро  вы  их  наконец  обманули,  спрятались  от  них;  потом  вы  догадались,

что они наизусть знают весь ваш обман и не показывают вам только вида,

что знают, где вы спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, всё это

вы  припоминаете  ясно.  Но  почему  же  в  то  же  самое  время  разум  ваш  мог

помириться  с  такими  очевидными  нелепостями  и  невозможностями,

которыми,  между  прочим,  был  сплошь  наполнен  ваш  сон?  Один  из  ваших

убийц  в  ваших  глазах  обратился  в  женщину,  а  из  женщины  в  маленького,

хитрого,  гадкого  карлика,  –  и  вы  всё  это  допустили  тотчас  же,  как

совершившийся  факт,  почти  без  малейшего  недоумения,  и  именно  в  то

самое  время,  когда,  с  другой  стороны,  ваш  разум  был  в  сильнейшем

напряжении,  выказывал  чрезвычайную  силу,  хитрость,  догадку,  логику?

Почему  тоже,  пробудясь  от  сна  и  совершенно  уже  войдя  в

действительность,  вы  чувствуете  почти  каждый  раз,  а  иногда  с

необыкновенною силой впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-

то  для  вас  неразгаданное.  Вы  усмехаетесь  нелепости  вашего  сна  и

чувствуете  в  то  же  время,  что  в  сплетении  этих  нелепостей  заключается

какая-то  мысль,  но  мысль  уже  действительная,  нечто  принадлежащее  к

вашей  настоящей  жизни,  нечто  существующее  и  всегда  существовавшее  в

вашем  сердце;  вам  как  будто  было  сказано  вашим  сном  что-то  новое,

пророческое,  ожидаемое  вами;  впечатление  ваше  сильно,  оно  радостное

или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам – всего

этого вы не можете ни понять, ни припомнить.

Почти  то  же  было  и  после  этих  писем.  Но  еще  и  не  развертывая  их,

князь почувствовал, что самый уже факт существования и возможности их

похож  на  кошмар.  Как  решилась 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: