Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…



жүктеу 2,65 Mb.
Pdf просмотр
бет1/61
Дата06.01.2022
өлшемі2,65 Mb.
#36843
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   61
“Идиот” Достоевский




Annotation

«Идиот».


Роман,  в  котором  творческие  принципы  Достоевского  воплощаются  в

полной  мере,  а  удивительное  владение  сюжетом  достигает  подлинного

расцвета.  Яркая  и  почти  болезненно  талантливая  история  несчастного

князя  Мышкина,  неистового  Парфена  Рогожина  и  отчаявшейся  Настасьи

Филипповны,  много  раз  экранизированная  и  поставленная  на  сцене,  и

сейчас завораживает читателя…

Часть первая

I

II



III

IV

V



VI

VII


VIII

IX

X



XI

XII


XIII

XIV


XV

XVI


Часть вторая

I

II



III

IV

V



VI

VII


VIII

IX



X

XI

XII



Часть третья

I

II



III

IV

V



VI

VII


VIII

IX

X



Часть четвертая

I

II



III

IV

V



VI

VII


VIII

IX

X



XI

XII


notes

1

2



3

4

5



6

7

8



9

10

11




12

13

14



15

16

17



18

19

20



21

22

23



24

25

26



27

28

29



30

31

32



33

34

35



36

37

38



39

40



Часть первая 


В  конце  ноября,  в  оттепель,  часов  в  девять  утра,  поезд  Петербургско-

Варшавской  железной  дороги  на  всех  парах  подходил  к  Петербургу.  Было

так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от

дороги,  трудно  было  разглядеть  хоть  что-нибудь  из  окон  вагона.  Из

пассажиров  были  и  возвращавшиеся  из-за  границы;  но  более  были

наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым,

не  из  очень  далека.  Все,  как  водится,  устали,  у  всех  отяжелели  за  ночь

глаза, все назяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана.

В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против

друга,  у  самого  окна,  два  пассажира,  –  оба  люди  молодые,  оба  почти

налегке,  оба  не  щегольски  одетые,  оба  с  довольно  замечательными

физиономиями,  и  оба  пожелавшие,  наконец,  войти  друг  с  другом  в

разговор.  Если  б  они  оба  знали  один  про  другого,  чем  они  особенно  в  эту

минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно

посадил  их  друг  против  друга  в  третьеклассном  вагоне  петербургско-

варшавского  поезда.  Один  из  них  был  небольшого  роста,  лет  двадцати

семи,  курчавый  и  почти  черноволосый,  с  серыми,  маленькими,  но

огненными  глазами.  Нос  его  был  широк  и  сплюснут,  лицо  скулистое;

тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую

и  даже  злую  улыбку;  но  лоб  его  был  высок  и  хорошо  сформирован  и

скрашивал  неблагородно  развитую  нижнюю  часть  лица.  Особенно

приметна  была  в  этом  лице  его  мертвая  бледность,  придававшая  всей

физиономии  молодого  человека  изможденный  вид,  несмотря  на  довольно

крепкое  сложение,  и  вместе  с  тем  что-то  страстное,  до  страдания,  не

гармонировавшее  с  нахальною  и  грубою  улыбкой  и  с  резким,

самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий,

черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед его принужден был

вынести  на  своей  издрогшей  спине  всю  сладость  сырой  ноябрьской

русской  ночи,  к  которой,  очевидно,  был  не  приготовлен.  На  нем  был

довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном,

точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко

за  границей,  в  Швейцарии,  или,  например,  в  Северной  Италии,  не

рассчитывая,  конечно,  при  этом  и  на  такие  концы  по  дороге,  как  от

Эйдткунена  до  Петербурга.  Но  что  годилось  и  вполне  удовлетворяло  в

Италии,  то  оказалось  не  совсем  пригодным  в  России.  Обладатель  плаща  с




капюшоном  был  молодой  человек,  тоже  лет  двадцати  шести  или  двадцати

семи,  роста  немного  повыше  среднего,  очень  белокур,  густоволос,  со

впалыми  щеками  и  с  легонькою,  востренькою,  почти  совершенно  белою

бородкой.  Глаза  его  были  большие,  голубые  и  пристальные;  во  взгляде  их

было  что-то  тихое,  но  тяжелое,  что-то  полное  того  странного  выражения,

по  которому  некоторые  угадывают  с  первого  взгляда  в  субъекте  падучую

болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое,

но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий

узелок  из  старого,  полинялого  фуляра,  заключавший,  кажется,  все  его

дорожное  достояние.  На  ногах  его  были  толстоподошвенные  башмаки  с

штиблетами, – всё не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе все

это  разглядел,  частию  от  нечего  делать,  и,  наконец,  спросил  с  тою

неделикатною  усмешкой,  в  которой  так  бесцеремонно  и  небрежно

выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего:

– Зябко?

И повел плечами.

–  Очень,  –  ответил  сосед  с  чрезвычайною  готовностью,  –  и  заметьте,

это  еще  оттепель.  Что  ж,  если  бы  мороз?  Я  даже  не  думал,  что  у  нас  так

холодно. Отвык.

– Из-за границы, что ль?

– Да, из Швейцарии.

– Фью! Эк ведь вас!..

Черноволосый присвистнул и захохотал.

Завязался  разговор.  Готовность  белокурого  молодого  человека  в

швейцарском  плаще  отвечать  на  все  вопросы  своего  черномазого  соседа

была  удивительная  и  без  всякого  подозрения  совершенной  небрежности,

неуместности  и  праздности  иных  вопросов.  Отвечая,  он  объявил,  между

прочим, что действительно  долго не был  в России, с  лишком четыре года,

что  отправлен  был  за  границу  по  болезни,  по  какой-то  странной  нервной

болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.

Слушая его, черномазый несколько раз усмехался; особенно засмеялся он,

когда  на  вопрос:  «что  же,  вылечили?»  –  белокурый  отвечал,  что  «нет,  не

вылечили».

–  Хе!  Денег  что,  должно  быть,  даром  переплатили,  а  мы-то  им  здесь

верим, – язвительно заметил черномазый.

–  Истинная  правда!  –  ввязался  в  разговор  один  сидевший  рядом  и

дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника,

лет  сорока,  сильного  сложения,  с  красным  носом  и  угреватым  лицом,  –

истинная правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!



–  О,  как  вы  в  моем  случае  ошибаетесь,  –  подхватил  швейцарский

пациент,  тихим  и  примиряющим  голосом,  –  конечно,  я  спорить  не  могу,

потому  что  всего  не  знаю,  но  мой  доктор  мне  из  своих  последних  еще  на

дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.

– Что ж, некому платить, что ли, было? – спросил черномазый.

– Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад

помер;  я  писал  потом  сюда  генеральше  Епанчиной,  моей  дальней

родственнице, но ответа не получил. Так с тем и приехал.

– Куда же приехали-то?

– То есть где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право… так…

– Не решились еще?

И оба слушателя снова захохотали.

–  И  небось  в  этом  узелке  вся  ваша  суть  заключается?  –  спросил

черномазый.

–  Об  заклад  готов  биться,  что  так,  –  подхватил  с  чрезвычайно

довольным  видом  красноносый  чиновник,  –  и  что  дальнейшей  поклажи  в

багажных  вагонах  не  имеется,  хотя  бедность  и  не  порок,  чего  опять-таки

нельзя не заметить.

Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же

и с необыкновенною поспешностью в этом признался.

–  Узелок  ваш  все-таки  имеет  некоторое  значение,  –  продолжал

чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель

узелка  начал  наконец  смеяться,  глядя  на  них,  что  увеличило  их

веселость),  –  и  хотя  можно  побиться,  что  в  нем  не  заключается  золотых,

заграничных  свертков  с  наполеондорами  и  фридрихсдорами,  ниже  с

голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по

штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему

узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно,

генеральша  Епанчина,  то  и  узелок  примет  некоторое  иное  значение,

разумеется,  в  том  только  случае,  если  генеральша  Епанчина  вам

действительно  родственница,  и  вы  не  ошибаетесь,  по  рассеянности…  что

очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.

– О, вы угадали опять, – подхватил белокурый молодой человек, – ведь

действительно почти ошибаюсь, то есть почти что не родственница; до того

даже,  что  я,  право,  нисколько  и  не  удивился  тогда,  что  мне  туда  не

ответили. Я так и ждал.

–  Даром  деньги  на  франкировку  письма  истратили.  Гм…  по  крайней

мере  простодушны  и  искренны,  а  сие  похвально!  Гм…  генерала  же

Епанчина  знаем-с,  собственно  потому,  что  человек  общеизвестный;  да  и



покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже

знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что

их  два  двоюродные  брата.  Другой  доселе  в  Крыму,  а  Николай  Андреевич,

покойник,  был  человек  почтенный  и  при  связях,  и  четыре  тысячи  душ  в

свое время имели-с…

–  Точно  так,  его  звали  Николай  Андреевич  Павлищев,  –  и,  ответив,

молодой человек пристально и пытливо оглядел господина всезнайку.

Эти  господа  всезнайки  встречаются  иногда,  даже  довольно  часто,  в

известном общественном слое. Они все знают, вся беспокойная пытливость

их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно,

за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал

бы  современный  мыслитель.  Под  словом  «всё  знают»  нужно  разуметь,

впрочем,  область  довольно  ограниченную:  где  служит  такой-то?  с  кем  он

знаком,  сколько  у  него  состояния,  где  был  губернатором,  на  ком  женат,

сколько  взял  за  женой,  кто  ему  двоюродным  братом  приходится,  кто

троюродным  и  т.  д.,  и  т.  д.,  и  все  в  этом  роде.  Большею  частию  эти

всезнайки ходят с ободранными локтями и получают по семнадцати рублей

в месяц жалованья. Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно,

не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие

из  них  этим  знанием,  равняющимся  целой  науке,  положительно  утешены,

достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства. Да и наука

соблазнительная.  Я  видал  ученых,  литераторов,  поэтов,  политических

деятелей,  обретавших  и  обретших  в  этой  же  науке  свои  высшие

примирения и цели, даже положительно только этим сделавших карьеру. В

продолжение  всего  этого  разговора  черномазый  молодой  человек  зевал,

смотрел без цели в окно и с нетерпением ждал конца путешествия. Он был

как-то  рассеян,  что-то  очень  рассеян,  чуть  ли  не  встревожен,  даже

становился  как-то  странен:  иной  раз  слушал  и  не  слушал,  глядел  и  не

глядел, смеялся и подчас сам не знал и не понимал, чему смеялся.

–  А  позвольте,  с  кем  имею  честь…  –  обратился  вдруг  угреватый

господин к белокурому молодому человеку с узелком.

–  Князь  Лев  Николаевич  Мышкин,  –  отвечал  тот  с  полною  и

немедленною готовностью.

–  Князь  Мышкин?  Лев  Николаевич?  Не  знаю-с.  Так  что  даже  и  не

слыхивал-с,  –  отвечал  в  раздумье  чиновник,  –  то  есть  я  не  об  имени,  имя

историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с,

да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-

с.

– О, еще бы! – тотчас же ответил князь, – князей Мышкиных теперь и




совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов

и  дедов,  то  они  у  нас  и  однодворцами  бывали.  Отец  мой  был,  впрочем,

армии  подпоручик,  из  юнкеров.  Да  вот  не  знаю,  каким  образом  и

генеральша  Епанчина  очутилась  тоже  из  княжон  Мышкиных,  тоже

последняя в своем роде…

–  Хе-хе-хе!  Последняя  в  своем  роде!  Хе-хе!  Как  это  вы  оборотили,  –

захихикал чиновник.

Усмехнулся  тоже  и  черномазый.  Белокурый  несколько  удивился,  что

ему удалось сказать довольно, впрочем, плохой каламбур.

–  А  представьте,  я  совсем  не  думая  сказал,  –  пояснил  он  наконец  в

удивлении.

– Да уж понятно-с, понятно-с, – весело поддакнул чиновник.

– А что вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то? – спросил

вдруг черномазый.

– Да… учился…

– А я вот ничему никогда не обучался.

–  Да  ведь  и  я  так  кой-чему  только,  –  прибавил  князь,  чуть  не  в

извинение.  –  Меня  по  болезни  не  находили  возможным  систематически

учить.

– Рогожиных знаете? – быстро спросил черномазый.



– Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого знаю. Это вы-

то Рогожин?

– Да, я Рогожин, Парфен.

–  Парфен?  Да  уж  это  не  тех  ли  самых  Рогожиных…  –  начал  было  с

усиленною важностью чиновник.

– Да, тех,  тех самых, –  быстро и с  невежливым нетерпением перебил

его  черномазый,  который  вовсе,  впрочем,  и  не  обращался  ни  разу  к

угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.

–  Да…  как  же  это?  –  удивился  до  столбняка  и  чуть  не  выпучил  глаза

чиновник,  у  которого  все  лицо  тотчас  же  стало  складываться  во  что-то

благоговейное  и  подобострастное,  даже  испуганное,  –  это  того  самого

Семена  Парфеновича  Рогожина,  потомственного  почетного  гражданина,

что  с  месяц  назад  тому  помре  и  два  с  половиной  миллиона  капиталу

оставил?


–  А  ты  откуда  узнал,  что  он  два  с  половиной  миллиона  чистого

капиталу  оставил?  –  перебил  черномазый,  не  удостоивая  и  в  этот  раз

взглянуть  на  чиновника.  –  Ишь  ведь!  (мигнул  он  на  него  князю)  и  что

только  им  от  этого  толку,  что  они  прихвостнями  тотчас  же  лезут?  А  это

правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без



сапог  домой  еду.  Ни  брат  подлец,  ни  мать  ни  денег,  ни  уведомления,  –

ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.

– А теперь миллиончик с лишком разом получить приходится, и это по

крайней мере, о господи! – всплеснул руками чиновник.

– Ну чего ему, скажите пожалуйста! – раздражительно и злобно кивнул

на него опять Рогожин, – ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх

ногами предо мной ходи.

– И буду, и буду ходить.

– Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!

– И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей

малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!

– Тьфу тебя! – сплюнул черномазый. – Пять недель назад я, вот как и

вы, – обратился он к князю, – с одним узелком от родителя во Псков убег к

тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб.

Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли,

князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.

–  Вы  его  чем-нибудь  рассердили?  –  отозвался  князь,  с  некоторым

особенным  любопытством  рассматривая  миллионера  в  тулупе.  Но  хотя  и

могло  быть  нечто  достопримечательное  собственно  в  миллионе  и  в

получении  наследства,  князя  удивило  и  заинтересовало  и  еще  что-то

другое;  да  и  Рогожин  сам  почему-то  особенно  охотно  взял  князя  в  свои

собеседники,  хотя  в  собеседничестве  нуждался,  казалось,  более

механически,  чем  нравственно;  как-то  более  от  рассеянности,  чем  от

простосердечия;  от  тревоги,  от  волнения,  чтобы  только  глядеть  на  кого-

нибудь  и  о  чем-нибудь  языком  колотить.  Казалось,  что  он  до  сих  пор  в

горячке, и уж по крайней мере в лихорадке. Что же касается до чиновника,

так  тот  так  и  повис  над  Рогожиным,  дыхнуть  не  смел,  ловил  и  взвешивал

каждое слово, точно бриллианта искал.

–  Рассердился-то  он  рассердился,  да,  может,  и  стоило,  –  отвечал

Рогожин,  –  но  меня  пуще  всего  брат  доехал.  Про  матушку  нечего  сказать,

женщина  старая,  Четьи-Минеи  читает,  со  старухами  сидит,  и  что  Сенька-

брат  порешит,  так  тому  и  быть.  А  он  что  же  мне  знать-то  в  свое  время  не

дал?  Понимаем-с!  Оно  правда,  я  тогда  без  памяти  был.  Тоже,  говорят,

телеграмма  была  пущена.  Да  телеграмма-то  к  тетке  и  приди.  А  она  там

тридцатый  год  вдовствует  и  все  с  юродивыми  сидит  с  утра  до  ночи.

Монашенка  не  монашенка,  а  еще  пуще  того.  Телеграммы-то  она

испужалась,  да  не  распечатывая  в  часть  и  представила,  так  она  там  и

залегла  до  сих  пор.  Только  Конев,  Василий  Васильич,  выручил,  все

отписал. С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые,



золотые,  обрезал:  «Они,  дескать,  эвона  каких  денег  стоят».  Да  ведь  он  за

это  одно  в  Сибирь  пойти  может,  если  я  захочу,  потому  оно  есть

святотатство. Эй ты, пугало гороховое! – обратился он к чиновнику. – Как

по закону: святотатство?

– Святотатство! Святотатство! – тотчас же поддакнул чиновник.

– За это в Сибирь?

– В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!

– Они всё думают, что я еще болен, – продолжал Рогожин князю, – а я,

ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй

ворота,  братец  Семен  Семеныч!  Он  родителю  покойному  на  меня

наговаривал,  я  знаю.  А  что  я  действительно  чрез  Настасью  Филипповну

тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.

–  Чрез  Настасью  Филипповну?  –  подобострастно  промолвил

чиновник, как бы что-то соображая.

– Да ведь не знаешь! – крикнул на него в нетерпении Рогожин.

– Ан и знаю! – победоносно отвечал чиновник.

–  Эвона!  Да  мало  ль  Настасий  Филипповн!  И  какая  ты  наглая,  я  тебе

скажу,  тварь!  Ну,  вот  так  и  знал,  что  какая-нибудь  вот  этакая  тварь  так

тотчас же и повиснет! – продолжал он князю.

– Ан, может, и знаю-с! – тормошился чиновник. – Лебедев знает! Вы,

ваша светлость, меня укорять изволите, а что, коли я докажу? Ан та самая

Настасья  Филипповна  и  есть,  чрез  которую  ваш  родитель  вам  внушить

пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так

сказать,  даже  знатная  барыня,  и  тоже  в  своем  роде  княжна,  а  знается  с

некоим  Тоцким,  с  Афанасием  Ивановичем,  с  одним  исключительно,

помещиком  и  раскапиталистом,  членом  компаний  и  обществ,  и  большую

дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…

–  Эге!  Да  ты  вот  что!  –  действительно  удивился  наконец  Рогожин.  –

Тьфу черт, да ведь он и впрямь знает.

–  Всё  знает!  Лебедев  всё  знает!  Я,  ваша  светлость,  и  с  Лихачевым

Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть,

все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне

он  в  долговом  отделении  присутствует,  а  тогда  и  Арманс,  и  Коралию,  и

княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много

чего имел случай узнать.

–  Настасью  Филипповну?  А  разве  она  с  Лихачевым…  –  злобно

посмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.

– Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! – спохватился и заторопился

поскорее  чиновник,  –  н-никакими  то  есть  деньгами  Лихачев  доехать  не



мог!  Нет,  это  не  то,  что  Арманс.  Тут  один  Тоцкий.  Да  вечером  в  Большом

али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там

мало  ли  что  промеж  себя  говорят,  а  и  те  ничего  не  могут  доказать:  «вот,

дескать,  это  есть  та  самая  Настасья  Филипповна»,  да  и  только,  а  насчет

дальнейшего – ничего! Потому что и нет ничего.

–  Это  вот  всё  так  и  есть,  –  мрачно  и  насупившись  подтвердил

Рогожин,  –  то  же  мне  и  Залёжев  тогда  говорил.  Я  тогда,  князь,  в

третьегодняшней  отцовской  бекеше  через  Невский  перебегал,  а  она  из

магазина  выходит,  в  карету  садится.  Так  меня  тут  и  прожгло.  Встречаю

Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в

глазу,  а  мы  у  родителя  в  смазных  сапогах  да  на  постных  щах  отличались.

Это,  говорит,  не  тебе  чета,  это,  говорит,  княгиня,  а  зовут  ее  Настасьей

Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как

отвязаться  теперь  не  знает,  потому  совсем  то  есть  лет  достиг  настоящих,

пятидесяти  пяти,  и  жениться  на  первейшей  раскрасавице  во  всем

Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью

Филипповну  в  Большом  театре  видеть,  в  балете,  в  ложе  своей,  в  бенуаре,

будет  сидеть.  У  нас,  у  родителя,  попробуй-ка  в  балет  сходить,  –  одна

расправа,  убьет!  Я,  однако  же,  на  час  втихомолку  сбегал  и  Настасью

Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. Наутро покойник дает мне

два  пятипроцентных  билета,  по  пяти  тысяч  каждый,  сходи,  дескать,  да

продай,  да  семь  тысяч  пятьсот  к  Андреевым  на  контору  снеси,  уплати,  а

остальную  сдачу  с  десяти  тысяч,  не  заходя  никуда,  мне  представь;  буду

тебя  дожидаться.  Билеты-то  я  продал,  деньги  взял,  а  к  Андреевым  в

контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на

все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти

как  по  ореху  будут,  четыреста  рублей  должен  остался,  имя  сказал,

поверили.  С  подвесками  я  к  Залёжеву:  так  и  так,  идем,  брат,  к  Настасье

Филипповне. Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною,

что  по  бокам,  ничего  я  этого  не  знаю  и  не  помню.  Прямо  к  ней  в  залу

вошли,  сама  вышла  к  нам.  Я  то  есть  тогда  не  сказался,  что  это  я  самый  и

есть;  а  «от  Парфена,  дескать,  Рогожина»,  говорит  Залёжев,  «вам  в  память

встречи  вчерашнего  дня;  соблаговолите  принять».  Раскрыла,  взглянула,

усмехнулась:  «Благодарите,  говорит,  вашего  друга  господина  Рогожина  за

его любезное внимание», откланялась и ушла. Ну, вот зачем я тут не помер

тогда  же!  Да  если  и  пошел,  так  потому,  что  думал:  «Всё  равно,  живой  не

вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё

на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее

глаза  пялю,  потому  стыдно,  а  он  по  всей  моде,  в  помаде,  и  завитой,



румяный,  галстух  клетчатый,  так  и  рассыпается,  так  и  расшаркивается,  и

уж наверно она его тут вместо меня приняла! «Ну, говорю, как мы вышли,

ты  у  меня  теперь  тут  не  смей  и  подумать,  понимаешь!»  Смеется:  «А  вот

как-то  ты  теперь  Семену  Парфенычу  отчет  отдавать  будешь?»  Я,  правда,

хотел  было  тогда  же  в  воду,  домой  не  заходя,  да  думаю:  «Ведь  уж  все

равно», и как окаянный воротился домой.

– Эх! Ух! – кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, – а ведь

покойник  не  то  что  за  десять  тысяч,  а  за  десять  целковых  на  тот  свет

сживывал,  –  кивнул  он  князю.  Князь  с  любопытством  рассматривал

Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.

–  «Сживывал»!  –  переговорил  Рогожин.  –  Ты  что  знаешь?  Тотчас,  –

продолжал  он  князю,  –  про  всё  узнал,  да  и  Залёжев  каждому  встречному

пошел  болтать.  Взял  меня  родитель,  и  наверху  запер,  и  целый  час  поучал.

«Это  я  только,  говорит,  предуготовляю  тебя,  а  вот  я  с  тобой  еще  на  ночь

попрощаться  зайду».  Что  ж  ты  думаешь?  Поехал  седой  к  Настасье

Филипповне,  земно  ей  кланялся,  умолял  и  плакал;  вынесла  она  ему,

наконец,  коробку,  шваркнула:  «Вот,  говорит,  тебе,  старая  борода,  твои

серьги,  а  они  мне  теперь  в  десять  раз  дороже  ценой,  коли  из-под  такой

грозы  их  Парфен  добывал.  Кланяйся,  говорит,  и  благодари  Парфена

Семеныча».  Ну,  а  я  этой  порой,  по  матушкину  благословению,  у  Сережки

Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился,

да  приехал-то  в  лихорадке;  меня  там  святцами  зачитывать  старухи

принялись,  а  я  пьян  сижу,  да  пошел  потом  по  кабакам  на  последние,  да  в

бесчувствии  всю  ночь  на  улице  и  провалялся,  ан  к  утру  горячка,  а  тем

временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся.

–  Ну-с,  ну-с,  теперь  запоет  у  нас  Настасья  Филипповна!  –  потирая

руки,  хихикал  чиновник,  –  теперь,  сударь,  что  подвески!  Теперь  мы  такие

подвески вознаградим…

–  А  то,  что  если  ты  хоть  раз  про  Настасью  Филипповну  какое  слово

молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, –

вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.

–  А  коли  высечешь,  значит,  и  не  отвергнешь!  Секи!  Высек,  и  тем

самым запечатлел… А вот и приехали!

Действительно,  въезжали  в  воксал.  Хотя  Рогожин  и  говорил,  что  он

уехал  тихонько,  но  его  уже  поджидали  несколько  человек.  Они  кричали  и

махали ему шапками.

–  Ишь,  и  Залёжев  тут!  –  пробормотал  Рогожин,  смотря  на  них  с

торжествующею  и  даже  как  бы  злобною  улыбкой,  и  вдруг  оборотился  к

князю: – Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что



в  эдакую  минуту  встретил,  да  вот  ведь  и  его  встретил  (он  указал  на

Лебедева),  а  ведь  не  полюбил  же  его.  Приходи  ко  мне,  князь.  Мы  эти

штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую;

фрак тебе сошью первейший, жилетку белую, али какую хошь, денег полны

карманы набью и… поедем к Настасье Филипповне! Придешь али нет?

–  Внимайте,  князь  Лев  Николаевич!  –  внушительно  и  торжественно

подхватил Лебедев. – Ой, не упускайте! Ой, не упускайте!..

Князь Мышкин привстал, вежливо протянул Рогожину руку и любезно

сказал ему:

– С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что

вы  меня  полюбили.  Даже,  может  быть,  сегодня  же  приду,  если  успею.

Потому,  я  вам  скажу  откровенно,  вы  мне  сами  очень  понравились,  и

особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде

подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за

обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба

скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки

нет.

– Деньги будут, к вечеру будут, приходи!



– Будут, будут, – подхватил чиновник, – к вечеру до зари еще будут!

–  А  до  женского  пола  вы,  князь,  охотник  большой?  Сказывайте

раньше!

–  Я,  н-н-нет!  Я  ведь…  Вы,  может  быть,  не  знаете,  я  ведь  по

прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.

–  Ну,  коли  так,  –  воскликнул  Рогожин,  –  совсем  ты,  князь,  выходишь

юродивый, и таких, как ты, бог любит!

– И таких господь бог любит, – подхватил чиновник.

–  А  ты  ступай  за  мной,  строка,  –  сказал  Рогожин  Лебедеву,  и  все

вышли из вагона.

Лебедев  кончил  тем,  что  достиг  своего.  Скоро  шумная  ватага

удалилась  по  направлению  к  Вознесенскому  проспекту.  Князю  надо  было

повернуть к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, –

до конца предстоявшего ему пути выходило версты три, и он решился взять

извозчика.



II 

Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько в стороне

от  Литейной,  к  Спасу  Преображения.  Кроме  этого  (превосходного)  дома,

пять  шестых  которого  отдавались  внаем,  генерал  Епанчин  имел  еще

огромный дом на Садовой, приносивший тоже чрезвычайный доход. Кроме

этих  двух  домов,  у  него  было  под  самым  Петербургом  весьма  выгодное  и

значительное поместье; была еще в Петербургском уезде какая-то фабрика.

В старину генерал Епанчин, как всем известно было, участвовал в откупах.

Ныне  он  участвовал  и  имел  весьма  значительный  голос  в  некоторых

солидных  акционерных  компаниях.  Слыл  он  человеком  с  большими

деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В иных местах он

сумел  сделаться  совершенно  необходимым,  между  прочим  и  на  своей

службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин –

человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без

сомнения,  только  к  чести  его  могло  относиться,  но  генерал,  хоть  и  умный

был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей

и не любил иных намеков. Но умный и ловкий человек он был бесспорно.

Он,  например,  имел  систему  не  выставляться,  где  надо  стушевываться,  и

его многие ценили именно за его простоту, именно за то, что он знал всегда

свое  место.  А  между  тем,  если  бы  только  ведали  эти  судьи,  что

происходило  иногда  на  душе  у  Ивана  Федоровича,  так  хорошо  знавшего

свое место! Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских

делах,  и  некоторые,  очень  замечательные  способности,  но  он  любил

выставлять  себя  более  исполнителем  чужой  идеи,  чем  с  своим  царем  в

голове,  человеком  «без  лести  преданным»  и  –  куда  не  идет  век?  –  даже

русским и сердечным. В последнем отношении с ним приключилось даже

несколько  забавных  анекдотов;  но  генерал  никогда  не  унывал,  даже  и  при

самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл

по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать

эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во

многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее. Общества он был

смешанного,  разумеется,  во  всяком  случае  «тузового».  Но  все  было

впереди,  время  терпело,  время  все  терпело,  и  все  должно  было  прийти  со

временем  и  своим  чередом.  Да  и  летами  генерал  Епанчин  был  еще,  как

говорится,  в  самом  соку,  то  есть  пятидесяти  шести  лет  и  никак  не  более,

что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-




настоящему,  начинается 


жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   61




©g.engime.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет
рсетілетін қызмет
халықаралық қаржы
Астана халықаралық
қызмет регламенті
бекіту туралы
туралы ережені
орталығы туралы
субсидиялау мемлекеттік
кеңес туралы
ніндегі кеңес
орталығын басқару
қаржы орталығын
қаржы орталығы
құрамын бекіту
неркәсіптік кешен
міндетті құпия
болуына ерікті
тексерілу мемлекеттік
медициналық тексерілу
құпия медициналық
ерікті анонимді
Бастауыш тәлім
қатысуға жолдамалар
қызметшілері арасындағы
академиялық демалыс
алушыларға академиялық
білім алушыларға
ұйымдарында білім
туралы хабарландыру
конкурс туралы
мемлекеттік қызметшілері
мемлекеттік әкімшілік
органдардың мемлекеттік
мемлекеттік органдардың
барлық мемлекеттік
арналған барлық
орналасуға арналған
лауазымына орналасуға
әкімшілік лауазымына
инфекцияның болуына
жәрдемдесудің белсенді
шараларына қатысуға
саласындағы дайындаушы
ленген қосылған
шегінде бюджетке
салығы шегінде
есептелген қосылған
ұйымдарға есептелген
дайындаушы ұйымдарға
кешен саласындағы
сомасын субсидиялау