Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

Annotation

«Идиот».

Роман,  в  котором  творческие  принципы  Достоевского  воплощаются  в

полной  мере,  а  удивительное  владение  сюжетом  достигает  подлинного

расцвета.  Яркая  и  почти  болезненно  талантливая  история  несчастного

князя  Мышкина,  неистового  Парфена  Рогожина  и  отчаявшейся  Настасьи

Филипповны,  много  раз  экранизированная  и  поставленная  на  сцене,  и

сейчас завораживает читателя…

Часть первая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

Часть вторая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

Часть третья

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Часть четвертая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

Часть первая 

I 

В  конце  ноября,  в  оттепель,  часов  в  девять  утра,  поезд  Петербургско-

Варшавской  железной  дороги  на  всех  парах  подходил  к  Петербургу.  Было

так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от

дороги,  трудно  было  разглядеть  хоть  что-нибудь  из  окон  вагона.  Из

пассажиров  были  и  возвращавшиеся  из-за  границы;  но  более  были

наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым,

не  из  очень  далека.  Все,  как  водится,  устали,  у  всех  отяжелели  за  ночь

глаза, все назяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана.

В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против

друга,  у  самого  окна,  два  пассажира,  –  оба  люди  молодые,  оба  почти

налегке,  оба  не  щегольски  одетые,  оба  с  довольно  замечательными

физиономиями,  и  оба  пожелавшие,  наконец,  войти  друг  с  другом  в

разговор.  Если  б  они  оба  знали  один  про  другого,  чем  они  особенно  в  эту

минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно

посадил  их  друг  против  друга  в  третьеклассном  вагоне  петербургско-

варшавского  поезда.  Один  из  них  был  небольшого  роста,  лет  двадцати

семи,  курчавый  и  почти  черноволосый,  с  серыми,  маленькими,  но

огненными  глазами.  Нос  его  был  широк  и  сплюснут,  лицо  скулистое;

тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую

и  даже  злую  улыбку;  но  лоб  его  был  высок  и  хорошо  сформирован  и

скрашивал  неблагородно  развитую  нижнюю  часть  лица.  Особенно

приметна  была  в  этом  лице  его  мертвая  бледность,  придававшая  всей

физиономии  молодого  человека  изможденный  вид,  несмотря  на  довольно

крепкое  сложение,  и  вместе  с  тем  что-то  страстное,  до  страдания,  не

гармонировавшее  с  нахальною  и  грубою  улыбкой  и  с  резким,

самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий,

черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед его принужден был

вынести  на  своей  издрогшей  спине  всю  сладость  сырой  ноябрьской

русской  ночи,  к  которой,  очевидно,  был  не  приготовлен.  На  нем  был

довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном,

точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко

за  границей,  в  Швейцарии,  или,  например,  в  Северной  Италии,  не

рассчитывая,  конечно,  при  этом  и  на  такие  концы  по  дороге,  как  от

Эйдткунена  до  Петербурга.  Но  что  годилось  и  вполне  удовлетворяло  в

Италии,  то  оказалось  не  совсем  пригодным  в  России.  Обладатель  плаща  с

капюшоном  был  молодой  человек,  тоже  лет  двадцати  шести  или  двадцати

семи,  роста  немного  повыше  среднего,  очень  белокур,  густоволос,  со

впалыми  щеками  и  с  легонькою,  востренькою,  почти  совершенно  белою

бородкой.  Глаза  его  были  большие,  голубые  и  пристальные;  во  взгляде  их

было  что-то  тихое,  но  тяжелое,  что-то  полное  того  странного  выражения,

по  которому  некоторые  угадывают  с  первого  взгляда  в  субъекте  падучую

болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое,

но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий

узелок  из  старого,  полинялого  фуляра,  заключавший,  кажется,  все  его

дорожное  достояние.  На  ногах  его  были  толстоподошвенные  башмаки  с

штиблетами, – всё не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе все

это  разглядел,  частию  от  нечего  делать,  и,  наконец,  спросил  с  тою

неделикатною  усмешкой,  в  которой  так  бесцеремонно  и  небрежно

выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего:

– Зябко?

И повел плечами.

–  Очень,  –  ответил  сосед  с  чрезвычайною  готовностью,  –  и  заметьте,

это  еще  оттепель.  Что  ж,  если  бы  мороз?  Я  даже  не  думал,  что  у  нас  так

холодно. Отвык.

– Из-за границы, что ль?

– Да, из Швейцарии.

– Фью! Эк ведь вас!..

Черноволосый присвистнул и захохотал.

Завязался  разговор.  Готовность  белокурого  молодого  человека  в

швейцарском  плаще  отвечать  на  все  вопросы  своего  черномазого  соседа

была  удивительная  и  без  всякого  подозрения  совершенной  небрежности,

неуместности  и  праздности  иных  вопросов.  Отвечая,  он  объявил,  между

прочим, что действительно  долго не был  в России, с  лишком четыре года,

что  отправлен  был  за  границу  по  болезни,  по  какой-то  странной  нервной

болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.

Слушая его, черномазый несколько раз усмехался; особенно засмеялся он,

когда  на  вопрос:  «что  же,  вылечили?»  –  белокурый  отвечал,  что  «нет,  не

вылечили».

–  Хе!  Денег  что,  должно  быть,  даром  переплатили,  а  мы-то  им  здесь

верим, – язвительно заметил черномазый.

–  Истинная  правда!  –  ввязался  в  разговор  один  сидевший  рядом  и

дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника,

лет  сорока,  сильного  сложения,  с  красным  носом  и  угреватым  лицом,  –

истинная правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!

–  О,  как  вы  в  моем  случае  ошибаетесь,  –  подхватил  швейцарский

пациент,  тихим  и  примиряющим  голосом,  –  конечно,  я  спорить  не  могу,

потому  что  всего  не  знаю,  но  мой  доктор  мне  из  своих  последних  еще  на

дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.

– Что ж, некому платить, что ли, было? – спросил черномазый.

– Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад

помер;  я  писал  потом  сюда  генеральше  Епанчиной,  моей  дальней

родственнице, но ответа не получил. Так с тем и приехал.

– Куда же приехали-то?

– То есть где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право… так…

– Не решились еще?

И оба слушателя снова захохотали.

–  И  небось  в  этом  узелке  вся  ваша  суть  заключается?  –  спросил

черномазый.

–  Об  заклад  готов  биться,  что  так,  –  подхватил  с  чрезвычайно

довольным  видом  красноносый  чиновник,  –  и  что  дальнейшей  поклажи  в

багажных  вагонах  не  имеется,  хотя  бедность  и  не  порок,  чего  опять-таки

нельзя не заметить.

Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же

и с необыкновенною поспешностью в этом признался.

–  Узелок  ваш  все-таки  имеет  некоторое  значение,  –  продолжал

чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель

узелка  начал  наконец  смеяться,  глядя  на  них,  что  увеличило  их

веселость),  –  и  хотя  можно  побиться,  что  в  нем  не  заключается  золотых,

заграничных  свертков  с  наполеондорами  и  фридрихсдорами,  ниже  с

голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по

штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему

узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно,

генеральша  Епанчина,  то  и  узелок  примет  некоторое  иное  значение,

разумеется,  в  том  только  случае,  если  генеральша  Епанчина  вам

действительно  родственница,  и  вы  не  ошибаетесь,  по  рассеянности…  что

очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.

– О, вы угадали опять, – подхватил белокурый молодой человек, – ведь

действительно почти ошибаюсь, то есть почти что не родственница; до того

даже,  что  я,  право,  нисколько  и  не  удивился  тогда,  что  мне  туда  не

ответили. Я так и ждал.

–  Даром  деньги  на  франкировку  письма  истратили.  Гм…  по  крайней

мере  простодушны  и  искренны,  а  сие  похвально!  Гм…  генерала  же

Епанчина  знаем-с,  собственно  потому,  что  человек  общеизвестный;  да  и

покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже

знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что

их  два  двоюродные  брата.  Другой  доселе  в  Крыму,  а  Николай  Андреевич,

покойник,  был  человек  почтенный  и  при  связях,  и  четыре  тысячи  душ  в

свое время имели-с…

–  Точно  так,  его  звали  Николай  Андреевич  Павлищев,  –  и,  ответив,

молодой человек пристально и пытливо оглядел господина всезнайку.

Эти  господа  всезнайки  встречаются  иногда,  даже  довольно  часто,  в

известном общественном слое. Они все знают, вся беспокойная пытливость

их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно,

за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал

бы  современный  мыслитель.  Под  словом  «всё  знают»  нужно  разуметь,

впрочем,  область  довольно  ограниченную:  где  служит  такой-то?  с  кем  он

знаком,  сколько  у  него  состояния,  где  был  губернатором,  на  ком  женат,

сколько  взял  за  женой,  кто  ему  двоюродным  братом  приходится,  кто

троюродным  и  т.  д.,  и  т.  д.,  и  все  в  этом  роде.  Большею  частию  эти

всезнайки ходят с ободранными локтями и получают по семнадцати рублей

в месяц жалованья. Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно,

не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие

из  них  этим  знанием,  равняющимся  целой  науке,  положительно  утешены,

достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства. Да и наука

соблазнительная.  Я  видал  ученых,  литераторов,  поэтов,  политических

деятелей,  обретавших  и  обретших  в  этой  же  науке  свои  высшие

примирения и цели, даже положительно только этим сделавших карьеру. В

продолжение  всего  этого  разговора  черномазый  молодой  человек  зевал,

смотрел без цели в окно и с нетерпением ждал конца путешествия. Он был

как-то  рассеян,  что-то  очень  рассеян,  чуть  ли  не  встревожен,  даже

становился  как-то  странен:  иной  раз  слушал  и  не  слушал,  глядел  и  не

глядел, смеялся и подчас сам не знал и не понимал, чему смеялся.

–  А  позвольте,  с  кем  имею  честь…  –  обратился  вдруг  угреватый

господин к белокурому молодому человеку с узелком.

–  Князь  Лев  Николаевич  Мышкин,  –  отвечал  тот  с  полною  и

немедленною готовностью.

–  Князь  Мышкин?  Лев  Николаевич?  Не  знаю-с.  Так  что  даже  и  не

слыхивал-с,  –  отвечал  в  раздумье  чиновник,  –  то  есть  я  не  об  имени,  имя

историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с,

да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-

с.

– О, еще бы! – тотчас же ответил князь, – князей Мышкиных теперь и

совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов

и  дедов,  то  они  у  нас  и  однодворцами  бывали.  Отец  мой  был,  впрочем,

армии  подпоручик,  из  юнкеров.  Да  вот  не  знаю,  каким  образом  и

генеральша  Епанчина  очутилась  тоже  из  княжон  Мышкиных,  тоже

последняя в своем роде…

–  Хе-хе-хе!  Последняя  в  своем  роде!  Хе-хе!  Как  это  вы  оборотили,  –

захихикал чиновник.

Усмехнулся  тоже  и  черномазый.  Белокурый  несколько  удивился,  что

ему удалось сказать довольно, впрочем, плохой каламбур.

–  А  представьте,  я  совсем  не  думая  сказал,  –  пояснил  он  наконец  в

удивлении.

– Да уж понятно-с, понятно-с, – весело поддакнул чиновник.

– А что вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то? – спросил

вдруг черномазый.

– Да… учился…

– А я вот ничему никогда не обучался.

–  Да  ведь  и  я  так  кой-чему  только,  –  прибавил  князь,  чуть  не  в

извинение.  –  Меня  по  болезни  не  находили  возможным  систематически

учить.

– Рогожиных знаете? – быстро спросил черномазый.

– Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого знаю. Это вы-

то Рогожин?

– Да, я Рогожин, Парфен.

–  Парфен?  Да  уж  это  не  тех  ли  самых  Рогожиных…  –  начал  было  с

усиленною важностью чиновник.

– Да, тех,  тех самых, –  быстро и с  невежливым нетерпением перебил

его  черномазый,  который  вовсе,  впрочем,  и  не  обращался  ни  разу  к

угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.

–  Да…  как  же  это?  –  удивился  до  столбняка  и  чуть  не  выпучил  глаза

чиновник,  у  которого  все  лицо  тотчас  же  стало  складываться  во  что-то

благоговейное  и  подобострастное,  даже  испуганное,  –  это  того  самого

Семена  Парфеновича  Рогожина,  потомственного  почетного  гражданина,

что  с  месяц  назад  тому  помре  и  два  с  половиной  миллиона  капиталу

оставил?

–  А  ты  откуда  узнал,  что  он  два  с  половиной  миллиона  чистого

капиталу  оставил?  –  перебил  черномазый,  не  удостоивая  и  в  этот  раз

взглянуть  на  чиновника.  –  Ишь  ведь!  (мигнул  он  на  него  князю)  и  что

только  им  от  этого  толку,  что  они  прихвостнями  тотчас  же  лезут?  А  это

правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без

сапог  домой  еду.  Ни  брат  подлец,  ни  мать  ни  денег,  ни  уведомления,  –

ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.

– А теперь миллиончик с лишком разом получить приходится, и это по

крайней мере, о господи! – всплеснул руками чиновник.

– Ну чего ему, скажите пожалуйста! – раздражительно и злобно кивнул

на него опять Рогожин, – ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх

ногами предо мной ходи.

– И буду, и буду ходить.

– Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!

– И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей

малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!

– Тьфу тебя! – сплюнул черномазый. – Пять недель назад я, вот как и

вы, – обратился он к князю, – с одним узелком от родителя во Псков убег к

тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб.

Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли,

князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.

–  Вы  его  чем-нибудь  рассердили?  –  отозвался  князь,  с  некоторым

особенным  любопытством  рассматривая  миллионера  в  тулупе.  Но  хотя  и

могло  быть  нечто  достопримечательное  собственно  в  миллионе  и  в

получении  наследства,  князя  удивило  и  заинтересовало  и  еще  что-то

другое;  да  и  Рогожин  сам  почему-то  особенно  охотно  взял  князя  в  свои

собеседники,  хотя  в  собеседничестве  нуждался,  казалось,  более

механически,  чем  нравственно;  как-то  более  от  рассеянности,  чем  от

простосердечия;  от  тревоги,  от  волнения,  чтобы  только  глядеть  на  кого-

нибудь  и  о  чем-нибудь  языком  колотить.  Казалось,  что  он  до  сих  пор  в

горячке, и уж по крайней мере в лихорадке. Что же касается до чиновника,

так  тот  так  и  повис  над  Рогожиным,  дыхнуть  не  смел,  ловил  и  взвешивал

каждое слово, точно бриллианта искал.

–  Рассердился-то  он  рассердился,  да,  может,  и  стоило,  –  отвечал

Рогожин,  –  но  меня  пуще  всего  брат  доехал.  Про  матушку  нечего  сказать,

женщина  старая,  Четьи-Минеи  читает,  со  старухами  сидит,  и  что  Сенька-

брат  порешит,  так  тому  и  быть.  А  он  что  же  мне  знать-то  в  свое  время  не

дал?  Понимаем-с!  Оно  правда,  я  тогда  без  памяти  был.  Тоже,  говорят,

телеграмма  была  пущена.  Да  телеграмма-то  к  тетке  и  приди.  А  она  там

тридцатый  год  вдовствует  и  все  с  юродивыми  сидит  с  утра  до  ночи.

Монашенка  не  монашенка,  а  еще  пуще  того.  Телеграммы-то  она

испужалась,  да  не  распечатывая  в  часть  и  представила,  так  она  там  и

залегла  до  сих  пор.  Только  Конев,  Василий  Васильич,  выручил,  все

отписал. С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые,

золотые,  обрезал:  «Они,  дескать,  эвона  каких  денег  стоят».  Да  ведь  он  за

это  одно  в  Сибирь  пойти  может,  если  я  захочу,  потому  оно  есть

святотатство. Эй ты, пугало гороховое! – обратился он к чиновнику. – Как

по закону: святотатство?

– Святотатство! Святотатство! – тотчас же поддакнул чиновник.

– За это в Сибирь?

– В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!

– Они всё думают, что я еще болен, – продолжал Рогожин князю, – а я,

ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй

ворота,  братец  Семен  Семеныч!  Он  родителю  покойному  на  меня

наговаривал,  я  знаю.  А  что  я  действительно  чрез  Настасью  Филипповну

тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.

–  Чрез  Настасью  Филипповну?  –  подобострастно  промолвил

чиновник, как бы что-то соображая.

– Да ведь не знаешь! – крикнул на него в нетерпении Рогожин.

– Ан и знаю! – победоносно отвечал чиновник.

–  Эвона!  Да  мало  ль  Настасий  Филипповн!  И  какая  ты  наглая,  я  тебе

скажу,  тварь!  Ну,  вот  так  и  знал,  что  какая-нибудь  вот  этакая  тварь  так

тотчас же и повиснет! – продолжал он князю.

– Ан, может, и знаю-с! – тормошился чиновник. – Лебедев знает! Вы,

ваша светлость, меня укорять изволите, а что, коли я докажу? Ан та самая

Настасья  Филипповна  и  есть,  чрез  которую  ваш  родитель  вам  внушить

пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так

сказать,  даже  знатная  барыня,  и  тоже  в  своем  роде  княжна,  а  знается  с

некоим  Тоцким,  с  Афанасием  Ивановичем,  с  одним  исключительно,

помещиком  и  раскапиталистом,  членом  компаний  и  обществ,  и  большую

дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…

–  Эге!  Да  ты  вот  что!  –  действительно  удивился  наконец  Рогожин.  –

Тьфу черт, да ведь он и впрямь знает.

–  Всё  знает!  Лебедев  всё  знает!  Я,  ваша  светлость,  и  с  Лихачевым

Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть,

все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне

он  в  долговом  отделении  присутствует,  а  тогда  и  Арманс,  и  Коралию,  и

княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много

чего имел случай узнать.

–  Настасью  Филипповну?  А  разве  она  с  Лихачевым…  –  злобно

посмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.

– Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! – спохватился и заторопился

поскорее  чиновник,  –  н-никакими  то  есть  деньгами  Лихачев  доехать  не

мог!  Нет,  это  не  то,  что  Арманс.  Тут  один  Тоцкий.  Да  вечером  в  Большом

али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там

мало  ли  что  промеж  себя  говорят,  а  и  те  ничего  не  могут  доказать:  «вот,

дескать,  это  есть  та  самая  Настасья  Филипповна»,  да  и  только,  а  насчет

дальнейшего – ничего! Потому что и нет ничего.

–  Это  вот  всё  так  и  есть,  –  мрачно  и  насупившись  подтвердил

Рогожин,  –  то  же  мне  и  Залёжев  тогда  говорил.  Я  тогда,  князь,  в

третьегодняшней  отцовской  бекеше  через  Невский  перебегал,  а  она  из

магазина  выходит,  в  карету  садится.  Так  меня  тут  и  прожгло.  Встречаю

Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в

глазу,  а  мы  у  родителя  в  смазных  сапогах  да  на  постных  щах  отличались.

Это,  говорит,  не  тебе  чета,  это,  говорит,  княгиня,  а  зовут  ее  Настасьей

Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как

отвязаться  теперь  не  знает,  потому  совсем  то  есть  лет  достиг  настоящих,

пятидесяти  пяти,  и  жениться  на  первейшей  раскрасавице  во  всем

Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью

Филипповну  в  Большом  театре  видеть,  в  балете,  в  ложе  своей,  в  бенуаре,

будет  сидеть.  У  нас,  у  родителя,  попробуй-ка  в  балет  сходить,  –  одна

расправа,  убьет!  Я,  однако  же,  на  час  втихомолку  сбегал  и  Настасью

Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. Наутро покойник дает мне

два  пятипроцентных  билета,  по  пяти  тысяч  каждый,  сходи,  дескать,  да

продай,  да  семь  тысяч  пятьсот  к  Андреевым  на  контору  снеси,  уплати,  а

остальную  сдачу  с  десяти  тысяч,  не  заходя  никуда,  мне  представь;  буду

тебя  дожидаться.  Билеты-то  я  продал,  деньги  взял,  а  к  Андреевым  в

контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на

все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти

как  по  ореху  будут,  четыреста  рублей  должен  остался,  имя  сказал,

поверили.  С  подвесками  я  к  Залёжеву:  так  и  так,  идем,  брат,  к  Настасье

Филипповне. Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною,

что  по  бокам,  ничего  я  этого  не  знаю  и  не  помню.  Прямо  к  ней  в  залу

вошли,  сама  вышла  к  нам.  Я  то  есть  тогда  не  сказался,  что  это  я  самый  и

есть;  а  «от  Парфена,  дескать,  Рогожина»,  говорит  Залёжев,  «вам  в  память

встречи  вчерашнего  дня;  соблаговолите  принять».  Раскрыла,  взглянула,

усмехнулась:  «Благодарите,  говорит,  вашего  друга  господина  Рогожина  за

его любезное внимание», откланялась и ушла. Ну, вот зачем я тут не помер

тогда  же!  Да  если  и  пошел,  так  потому,  что  думал:  «Всё  равно,  живой  не

вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё

на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее

глаза  пялю,  потому  стыдно,  а  он  по  всей  моде,  в  помаде,  и  завитой,

румяный,  галстух  клетчатый,  так  и  рассыпается,  так  и  расшаркивается,  и

уж наверно она его тут вместо меня приняла! «Ну, говорю, как мы вышли,

ты  у  меня  теперь  тут  не  смей  и  подумать,  понимаешь!»  Смеется:  «А  вот

как-то  ты  теперь  Семену  Парфенычу  отчет  отдавать  будешь?»  Я,  правда,

хотел  было  тогда  же  в  воду,  домой  не  заходя,  да  думаю:  «Ведь  уж  все

равно», и как окаянный воротился домой.

– Эх! Ух! – кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, – а ведь

покойник  не  то  что  за  десять  тысяч,  а  за  десять  целковых  на  тот  свет

сживывал,  –  кивнул  он  князю.  Князь  с  любопытством  рассматривал

Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.

–  «Сживывал»!  –  переговорил  Рогожин.  –  Ты  что  знаешь?  Тотчас,  –

продолжал  он  князю,  –  про  всё  узнал,  да  и  Залёжев  каждому  встречному

пошел  болтать.  Взял  меня  родитель,  и  наверху  запер,  и  целый  час  поучал.

«Это  я  только,  говорит,  предуготовляю  тебя,  а  вот  я  с  тобой  еще  на  ночь

попрощаться  зайду».  Что  ж  ты  думаешь?  Поехал  седой  к  Настасье

Филипповне,  земно  ей  кланялся,  умолял  и  плакал;  вынесла  она  ему,

наконец,  коробку,  шваркнула:  «Вот,  говорит,  тебе,  старая  борода,  твои

серьги,  а  они  мне  теперь  в  десять  раз  дороже  ценой,  коли  из-под  такой

грозы  их  Парфен  добывал.  Кланяйся,  говорит,  и  благодари  Парфена

Семеныча».  Ну,  а  я  этой  порой,  по  матушкину  благословению,  у  Сережки

Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился,

да  приехал-то  в  лихорадке;  меня  там  святцами  зачитывать  старухи

принялись,  а  я  пьян  сижу,  да  пошел  потом  по  кабакам  на  последние,  да  в

бесчувствии  всю  ночь  на  улице  и  провалялся,  ан  к  утру  горячка,  а  тем

временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся.

–  Ну-с,  ну-с,  теперь  запоет  у  нас  Настасья  Филипповна!  –  потирая

руки,  хихикал  чиновник,  –  теперь,  сударь,  что  подвески!  Теперь  мы  такие

подвески вознаградим…

–  А  то,  что  если  ты  хоть  раз  про  Настасью  Филипповну  какое  слово

молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, –

вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.

–  А  коли  высечешь,  значит,  и  не  отвергнешь!  Секи!  Высек,  и  тем

самым запечатлел… А вот и приехали!

Действительно,  въезжали  в  воксал.  Хотя  Рогожин  и  говорил,  что  он

уехал  тихонько,  но  его  уже  поджидали  несколько  человек.  Они  кричали  и

махали ему шапками.

–  Ишь,  и  Залёжев  тут!  –  пробормотал  Рогожин,  смотря  на  них  с

торжествующею  и  даже  как  бы  злобною  улыбкой,  и  вдруг  оборотился  к

князю: – Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что

в  эдакую  минуту  встретил,  да  вот  ведь  и  его  встретил  (он  указал  на

Лебедева),  а  ведь  не  полюбил  же  его.  Приходи  ко  мне,  князь.  Мы  эти

штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую;

фрак тебе сошью первейший, жилетку белую, али какую хошь, денег полны

карманы набью и… поедем к Настасье Филипповне! Придешь али нет?

–  Внимайте,  князь  Лев  Николаевич!  –  внушительно  и  торжественно

подхватил Лебедев. – Ой, не упускайте! Ой, не упускайте!..

Князь Мышкин привстал, вежливо протянул Рогожину руку и любезно

сказал ему:

– С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что

вы  меня  полюбили.  Даже,  может  быть,  сегодня  же  приду,  если  успею.

Потому,  я  вам  скажу  откровенно,  вы  мне  сами  очень  понравились,  и

особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде

подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за

обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба

скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки

нет.

– Деньги будут, к вечеру будут, приходи!

– Будут, будут, – подхватил чиновник, – к вечеру до зари еще будут!

–  А  до  женского  пола  вы,  князь,  охотник  большой?  Сказывайте

раньше!

–  Я,  н-н-нет!  Я  ведь…  Вы,  может  быть,  не  знаете,  я  ведь  по

прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.

–  Ну,  коли  так,  –  воскликнул  Рогожин,  –  совсем  ты,  князь,  выходишь

юродивый, и таких, как ты, бог любит!

– И таких господь бог любит, – подхватил чиновник.

–  А  ты  ступай  за  мной,  строка,  –  сказал  Рогожин  Лебедеву,  и  все

вышли из вагона.

Лебедев  кончил  тем,  что  достиг  своего.  Скоро  шумная  ватага

удалилась  по  направлению  к  Вознесенскому  проспекту.  Князю  надо  было

повернуть к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, –

до конца предстоявшего ему пути выходило версты три, и он решился взять

извозчика.

II 

Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько в стороне

от  Литейной,  к  Спасу  Преображения.  Кроме  этого  (превосходного)  дома,

пять  шестых  которого  отдавались  внаем,  генерал  Епанчин  имел  еще

огромный дом на Садовой, приносивший тоже чрезвычайный доход. Кроме

этих  двух  домов,  у  него  было  под  самым  Петербургом  весьма  выгодное  и

значительное поместье; была еще в Петербургском уезде какая-то фабрика.

В старину генерал Епанчин, как всем известно было, участвовал в откупах.

Ныне  он  участвовал  и  имел  весьма  значительный  голос  в  некоторых

солидных  акционерных  компаниях.  Слыл  он  человеком  с  большими

деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В иных местах он

сумел  сделаться  совершенно  необходимым,  между  прочим  и  на  своей

службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин –

человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без

сомнения,  только  к  чести  его  могло  относиться,  но  генерал,  хоть  и  умный

был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей

и не любил иных намеков. Но умный и ловкий человек он был бесспорно.

Он,  например,  имел  систему  не  выставляться,  где  надо  стушевываться,  и

его многие ценили именно за его простоту, именно за то, что он знал всегда

свое  место.  А  между  тем,  если  бы  только  ведали  эти  судьи,  что

происходило  иногда  на  душе  у  Ивана  Федоровича,  так  хорошо  знавшего

свое место! Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских

делах,  и  некоторые,  очень  замечательные  способности,  но  он  любил

выставлять  себя  более  исполнителем  чужой  идеи,  чем  с  своим  царем  в

голове,  человеком  «без  лести  преданным»  и  –  куда  не  идет  век?  –  даже

русским и сердечным. В последнем отношении с ним приключилось даже

несколько  забавных  анекдотов;  но  генерал  никогда  не  унывал,  даже  и  при

самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл

по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать

эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во

многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее. Общества он был

смешанного,  разумеется,  во  всяком  случае  «тузового».  Но  все  было

впереди,  время  терпело,  время  все  терпело,  и  все  должно  было  прийти  со

временем  и  своим  чередом.  Да  и  летами  генерал  Епанчин  был  еще,  как

говорится,  в  самом  соку,  то  есть  пятидесяти  шести  лет  и  никак  не  более,

что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-

настоящему,  начинается