Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

«Милый  Коля,  будьте  так  добры,  передайте  при  сем

прилагаемую  и  запечатанную  записку  Аглае  Ивановне.  Будьте

здоровы.

Любящий вас кн. Л. Мышкин».

– Все-таки смешно доверяться такому пузырю, – обидчиво произнесла

Аглая, отдавая Коле записку, и презрительно прошла мимо него.

Этого  уже  Коля  не  мог  вынести:  он  же  как  нарочно  для  этого  случая

выпросил  у  Гани,  не  объясняя  ему  причины,  надеть  его  совершенно  еще

новый зеленый шарф. Он жестоко обиделся.

II 

Был  июнь  в  первых  числах,  и  погода  стояла  в  Петербурге  уже  целую

неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача

в  Павловске.  Лизавета  Прокофьевна  вдруг  взволновалась  и  поднялась;

и двух дней не просуетились, переехали.

На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с утренним

поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не

встретил  в  воксале;  но  при  выходе  из  вагона  князю  вдруг  померещился

странный,  горячий  взгляд  чьих-то  двух  глаз,  в  толпе,  осадившей

прибывших  с  поездом.  Поглядев  внимательнее,  он  уже  ничего  более  не

различил.  Конечно,  только  померещилось;  но  впечатление  осталось

неприятное.  К  тому  же  князь  и  без  того  был  грустен  и  задумчив  и  чем-то

казался озабоченным.

Извозчик  довез  его  до  одной  гостиницы,  недалеко  от  Литейной.

Гостиница была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные и

плохо  меблированные,  умылся,  оделся,  ничего  не  спросил  и  торопливо

вышел, как бы боясь потерять время или не застать кого-то дома.

Если  бы  кто  теперь  взглянул  на  него  из  прежде  знавших  его  полгода

назад в Петербурге, в его первый приезд, то, пожалуй бы, и заключил, что

он наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так.

В  одной  одежде  была  полная  перемена:  всё  платье  было  другое,  сшитое  в

Москве  и  хорошим  портным;  но  и  в  платье  был  недостаток:  слишком  уж

сшито  было  по  моде  (как  и  всегда  шьют  добросовестные,  но  не  очень

талантливые  портные)  и,  сверх  того,  на  человека,  нисколько  этим  не

интересующегося,  так  что  при  внимательном  взгляде  на  князя  слишком

большой  охотник  посмеяться,  может  быть,  и  нашел  бы  чему  улыбнуться.

Но мало ли отчего бывает смешно?

Князь  взял  извозчика  и  отправился  на  Пески.  В  одной  из

Рождественских  улиц  он  скоро  отыскал  один  небольшой  деревянный

домик.  К  удивлению  его,  этот  домик  оказался  красивым  на  вид,

чистеньким, содержащимся в большом порядке, с палисадником, в котором

росли  цветы.  Окна  на  улицу  были  отворены,  и  из  них  слышался  резкий,

непрерывный  говор,  почти  крик,  точно  кто-нибудь  читал  вслух  или  даже

говорил  речь;  голос  прерывался  изредка  смехом  нескольких  звонких

голосов. Князь вошел во двор, поднялся на крылечко и спросил господина

Лебедева.

– Да вон они, – отвечала отворившая дверь кухарка с засученными по

локоть рукавами, ткнув пальцем в «гостиную».

В  этой  гостиной,  обитой  темно-голубого  цвета  бумагой  и  убранной

чистенько  и  с  некоторыми  претензиями,  то  есть  с  круглым  столом  и

диваном,  с  бронзовыми  часами  под  колпаком,  с  узеньким  в  простенке

зеркалом  и  с  стариннейшею  небольшою  люстрой  со  стеклышками,

спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял сам

господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего

платья,  по-летнему,  и,  бия  себя  в  грудь,  горько  ораторствовал  на  какую-то

тему.  Слушателями  были:  мальчик  лет  пятнадцати,  с  довольно  веселым  и

неглупым  лицом  и  с  книгой  в  руках,  молодая  девушка  лет  двадцати,  вся  в

трауре  и  с  грудным  ребенком  на  руках,  тринадцатилетняя  девочка,  тоже  в

трауре,  очень  смеявшаяся  и  ужасно  разевавшая  при  этом  рот,  и,  наконец,

один  чрезвычайно  странный  слушатель,  лежавший  на  диване  малый  лет

двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами,

с  черными  большими  глазами,  с  маленькими  поползновениями  на

бакенбарды  и  бородку.  Этот  слушатель,  казалось,  часто  прерывал  и

оспаривал  ораторствовавшего  Лебедева;  тому-то,  вероятно,  и  смеялась

остальная публика.

– Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да глянь сюда!..

Ну, да пусто бы вам совсем!

И  кухарка  ушла,  махнув  руками  и  рассердившись  так,  что  даже  вся

покраснела.

Лебедев  оглянулся  и,  увидев  князя,  стоял  некоторое  время  как  бы

пораженный  громом,  потом  бросился  к  нему  с  подобострастною  улыбкой,

но на дороге опять как бы замер, проговорив, впрочем:

– Си-си-сиятельнейший князь!

Но вдруг, всё еще как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и,

ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре, державшую

на  руках  ребенка,  так  что  та  даже  несколько  отшатнулась  от

неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю

девочку,  торчавшую  на  пороге  в  следующую  комнату  и  продолжавшую

улыбаться остатками еще недавнего смеха. Та не выдержала крика и тотчас

же дала стречка в кухню; Лебедев даже затопал ей вслед ногами, для пущей

острастки,  но,  встретив  взгляд  князя,  глядевшего  с  замешательством,

произнес в объяснение:

– Для… почтительности, хе-хе-хе!

– Вы всё это напрасно… – начал было князь.

– Сейчас, сейчас, сейчас… как вихрь!

И Лебедев быстро исчез из комнаты. Князь посмотрел в удивлении на

девушку,  на  мальчика  и  на  лежавшего  на  диване;  все  они  смеялись.

Засмеялся и князь.

– Пошел фрак надеть, – сказал мальчик.

–  Как  это  всё  досадно,  –  начал  было  князь,  –  а  я  было  думал…

скажите, он…

– Пьян, вы думаете? – крикнул голос с дивана. – Ни в одном глазу! Так

разве  рюмки  три,  четыре,  ну  пять  каких-нибудь  есть,  да  это  уж  что  ж,  –

дисциплина.

Князь  обратился  было  к  голосу  с  дивана,  но  заговорила  девушка  и  с

самым откровенным видом на своем миловидном лице сказала:

–  Он  поутру  никогда  много  не  пьет;  если  вы  к  нему  за  каким-нибудь

делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится,

так  хмелен;  да  и  то  теперь  больше  на  ночь  плачет  и  нам  вслух  из

Священного  писания  читает,  потому  что  у  нас  матушка  пять  недель  как

умерла.

– Это он потому убежал, что ему, верно, трудно стало вам отвечать, –

засмеялся молодой человек с дивана. – Об заклад побьюсь, что он уже вас

надувает и именно теперь обдумывает.

–  Всего  пять  недель!  Всего  пять  недель!  –  подхватил  Лебедев,

возвращаясь  уже  во  фраке,  мигая  глазами  и  таща  из  кармана  платок  для

утирки слез. – Сироты!

– Да вы что все в дырьях-то вышли? – сказала девушка. – Ведь тут за

дверью у вас лежит новешенький сюртук, не видели, что ли?

– Молчи, стрекоза! – крикнул на нее Лебедев. – У, ты! – затопал было

он на нее ногами. Но в этот раз она только рассмеялась.

–  Вы  чего  пугаете-то,  я  ведь  не  Таня,  не  побегу.  А  вот  Любочку  так,

пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется… что кричите-то!

–  Ни-ни-ни!  Типун,  типун…  –  ужасно  испугался  вдруг  Лебедев  и,

бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз с испуганным

видом  перекрестил  его.  –  Господи,  сохрани,  господи,  предохрани!  Это

собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, – обратился он к князю, –

и рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей,

умершей  в  родах.  А  эта  пигалица  есть  дочь  моя  Вера,  в  трауре…  А  этот,

этот, о, этот…

–  Что  осекся?  –  крикнул  молодой  человек.  –  Да  ты  продолжай,  не

конфузься.

–  Ваше  сиятельство!  –  с  каким-то  порывом  воскликнул  вдруг

Лебедев,  –  про  убийство  семейства  Жемариных  в  газетах  изволили

проследить?

– Прочел, – сказал князь с некоторым удивлением.

– Ну, так вот это подлинный убийца семейства Жемариных, он самый

и есть!

– Что вы это? – сказал князь.

–  То  есть,  аллегорически  говоря,  будущий  второй  убийца  будущего

второго  семейства  Жемариных,  если  таковое  окажется.  К  тому  и

готовится…

Все  засмеялись.  Князю  пришло  на  ум,  что  Лебедев  и  действительно,

может  быть,  жмется  и  кривляется  потому  только,  что,  предчувствуя  его

вопросы, не знает, как на них ответить, и выгадывает время.

–  Бунтует!  Заговоры  составляет!  –  кричал  Лебедев,  как  бы  уже  не  в

силах  сдержать  себя,  –  ну  могу  ли  я,  ну  вправе  ли  я  такого  злоязычника,

такую, можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника моего, за

единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?

–  Да  перестань,  пьяный  ты  человек!  Верите  ли,  князь,  теперь  он

вздумал 

адвокатством 

заниматься, 

по 

судебным 

искам 

ходить;

в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред

мировыми  судьями  пять  дней  тому  назад  говорил.  И  кого  же  взялся

защищать:  не  старуху,  которая  его  умоляла,  просила,  и  которую  подлец

ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил,

а  этого  же  самого  ростовщика,  Зайдлера  какого-то,  жида,  за  то,  что

пятьдесят рублей обещал ему дать…

–  Пятьдесят  рублей,  если  выиграю,  и  только  пять,  если  проиграю,  –

объяснил вдруг Лебедев совсем другим голосом, чем говорил доселе, а так,

как будто он никогда не кричал.

–  Ну  и  сбрендил,  конечно,  не  старые  ведь  порядки-то,  только  там

насмеялись  над  ним.  Но  он  собой  ужасно  доволен  остался;  вспомните,

говорит,  нелицеприятные  господа  судьи,  что  печальный  старец,  без  ног,

живущий  честным  трудом,  лишается  последнего  куска  хлеба;  вспомните

мудрые слова законодателя: «Да царствует милость в судах». И верите ли:

каждое  утро  он  нам  здесь  эту  же  речь  пересказывает,  точь-в-точь,  как  там

ее говорил; пятый раз сегодня; вот пред самым вашим приходом читал, до

того  понравилось.  Сам  на  себя  облизывается.  И  еще  кого-то  защищать

собирается.  Вы,  кажется,  князь  Мышкин?  Коля  мне  про  вас  говорил,  что

умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…

– И нет! И нет! И умнее на свете нет! – тотчас же подхватил Лебедев.

–  Ну,  этот,  положим,  соврал.  Один  вас  любит,  а  другой  у  вас

заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но

не  без  смысла  же  вы:  вот  рассудите-ка  меня  с  ним.  Ну,  хочешь,  вот  князь

нас  рассудит?  –  обратился  он  к  дяде.  –  Я  даже  рад,  князь,  что  вы

подвернулись.

–  Хочу!  –  решительно  крикнул  Лебедев  и  невольно  оглянулся  на

публику, которая начала опять надвигаться.

– Да что у вас тут такое? – проговорил князь, поморщившись.

У  него  действительно  болела  голова,  к  тому  же  он  убеждался  всё

больше и больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.

– Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и всё лжет.

Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня

есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать

пять  рублей  на  железной  дороге.  Сознаюсь,  кроме  того,  что  он  мне  раза

два-три  уже  помог.  У  меня  было  двадцать  рублей,  и  я  их  проиграл.  Ну,

верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!

–  Мерзавцу,  мерзавцу,  которому  не  следовало  и  платить,  –  крикнул

Лебедев.

–  Да,  мерзавцу,  но  которому  следовало  заплатить,  –  продолжал

молодой человек. – А что он мерзавец, так это и я засвидетельствую, и не

по  тому  одному,  что  он  тебя  прибил.  Это,  князь,  один  забракованный

офицер,  отставной  поручик  из  прежней  рогожинской  компании  и  бокс

преподает.  Все  они  теперь  скитаются,  как  их  разогнал  Рогожин.  Но  что

хуже  всего,  так  это  то,  что  я  знал  про  него,  что  он  мерзавец,  негодяй  и

воришка,  и  все-таки  сел  с  ним  играть,  и  что,  доигрывая  последний  рубль

(мы  в  палки  играли),  я  про  себя  думал:  проиграю,  к  дяде  Лукьяну  пойду,

поклонюсь,  не  откажет.  Это  уж  низость,  вот  это  так  уж  низость!  Это  уж

подлость сознательная!

– Вот это так уж подлость сознательная! – повторил Лебедев.

– Ну, не торжествуй, подожди еще, – обидчиво крикнул племянник, –

он  и  рад.  Я  явился  к  нему,  князь,  сюда  и  признался  во  всем;  я  поступил

благородно,  я  себя  не  пощадил;  я  обругал  себя  пред  ним,  как  только  мог,

здесь  все  свидетели.  Чтобы  занять  это  место  на  железной  дороге,  мне

непременно  нужно  хоть  как-нибудь  экипироваться,  потому  что  я  весь  в

лохмотьях.  Вот,  посмотрите  на  сапоги!  Иначе  на  место  явиться

невозможно, а не явись я к назначенному сроку, место займет другой, тогда

я  опять  на  экваторе  и  когда-то  еще  другое  место  сыщу.  Теперь  я  прошу  у

него всего только пятнадцать рублей и обещаюсь, что никогда уже больше

не буду просить и сверх того в течение первых трех месяцев выплачу ему

весь долг до последней копейки. Я слово сдержу. Я умею на хлебе с квасом

целые месяцы просидеть, потому что у меня есть характер. За три месяца я

получу  семьдесят  пять  рублей.  С  прежними  я  должен  ему  буду  всего

тридцать  пять  рублей,  стало  быть,  мне  будет  чем  заплатить.  Ну,  пусть

проценты  назначит  какие  угодно,  черт  возьми!  Не  знает  он,  что  ли,  меня?

Спросите  его,  князь:  прежде,  когда  он  мне  помогал,  платил  я  или  нет?

Отчего  же  теперь  не  хочет?  Разозлился  на  то,  что  я  этому  поручику

заплатил; иной нет причины! Вот каков этот человек – ни себе, ни другим!

– И не уходит! – вскричал Лебедев, – лег здесь и не уходит.

– Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не дашь. Вы что-то улыбаетесь,

князь? Кажется, неправым меня находите?

–  Я  не  улыбаюсь,  но,  по-моему,  вы  действительно  несколько

неправы, – неохотно отозвался князь.

–  Да  уж  говорите  прямо,  что  совсем  неправ,  не  виляйте;  что  за

«несколько»!

– Если хотите, то и совсем неправы.

– Если хочу! Смешно! Да неужели вы думаете, что я и сам не знаю, что

так  щекотливо  поступать,  что  деньги  его,  воля  его,  а  с  моей  стороны

выходит насилие. Но вы, князь… жизни не знаете. Их не учи, так толку не

будет. Их надо учить. Ведь совесть у меня чиста; по совести, я убытку ему

не  принесу,  я  с  процентами  возвращу.  Нравственное  он  тоже

удовлетворение  получил:  он  видел  мое  унижение.  Чего  же  ему  более?  На

что же он будет годиться, пользы-то не принося? Помилуйте, что он сам-то

делает? Спросите-ка, что  он с другими  творит и как  людей надувает? Чем

он дом этот нажил? Да я голову на отсечение дам, если он вас уже не надул

и  уже  не  обдумал,  как  бы  вас  еще  дальше  надуть!  Вы  улыбаетесь,  не

верите?

– Мне кажется, это всё не совсем подходит к вашему делу! – заметил

князь.

–  Я  вот  уже  третий  день  здесь  лежу  и  чего  нагляделся!  –  кричал

молодой  человек,  не  слушая.  –  Представьте  себе,  что  он  вот  этого  ангела,

вот  эту  девушку,  теперь  сироту,  мою  двоюродную  сестру,  свою  дочь,

подозревает,  у  ней  каждую  ночь  милых  друзей  ищет!  Ко  мне  сюда

потихоньку приходит, под диваном у меня тоже разыскивает. С ума спятил

от  мнительности;  во  всяком  углу  воров  видит.  Всю  ночь  поминутно

вскакивает, то окна смотрит, хорошо ли заперты, то двери пробует, в печку

заглядывает,  да  этак  в  ночь-то  раз  по  семи.  За  мошенников  в  суде  стоит,  а

сам ночью раза по три молиться встает, вот здесь в зале, на коленях, лбом и

стучит  по  получасу,  и  за  кого-кого  не  молится,  чего-чего  не  причитает,

спьяна-то?  За  упокой  души  графини  Дюбарри  молился,  я  слышал  своими

ушами; Коля тоже слышал: совсем с ума спятил!

–  Видите,  слышите,  как  он  меня  срамит,  князь!  –  покраснев  и

действительно  выходя  из  себя,  вскричал  Лебедев.  –  А  того  не  знает,  что,

может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и

стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да

в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий,

по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у

дворника  внизу  дрова  воровал,  ему  песни  пел,  в  пальцы  прищелкивал,  с

голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной! Да

и  какое  тебе  дело,  если  б  я  и  впрямь  за  упокой  графини  Дюбарри  когда-

нибудь, однажды, лоб перекрестил? Я, князь, четвертого дня, первый раз в

жизни,  ее  жизнеописание  в  лексиконе  прочел.  Да  знаешь  ли  ты,  что  такое

была она, Дюбарри? Говори, знаешь иль нет?

–  Ну  вот,  ты  один  только  и  знаешь?  –  насмешливо,  но  нехотя

пробормотал молодой человек.

– Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы

заправляла,  и  которой  одна  великая  императрица  в  собственноручном

письме  своем  «ma  cousine»  написала.  Кардинал,  нунций  папский,  ей  на

леве-дю-руа  (знаешь,  что  такое  было  леве-дю-руа?)  чулочки  шелковые  на

обнаженные  ее  ножки  сам  вызвался  надеть,  да  еще,  за  честь  почитая,  –

этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не

знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!

– Убирайся! Пристал.

–  Умерла  она  так,  что  после  этакой-то  чести,  этакую  бывшую

властелинку  потащил  на  гильотину  палач  Самсон,  заневинно,  на  потеху

пуасардок парижских, а она и не понимает, что с ней происходит, от страху.

Видит, что он ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, – те-то

смеются, – и стала кричать: «Encore un moment, monsieur le bourreau, encore

un moment!» Что и означает: «Минуточку одну еще повремените, господин

буро, всего одну!» И вот за эту-то минуточку ей, может, господь и простит,

ибо дальше этакого мизера с человеческою душой вообразить невозможно.

Ты знаешь ли, что значит слово мизер? Ну, так вот он самый мизер и есть.

От  этого  графининого  крика,  об  одной  минуточке,  я  как  прочитал,  у  меня

точно сердце захватило щипцами. И что тебе в том, червяк, что я, ложась на

ночь  спать,  на  молитве  вздумал  ее,  грешницу  великую,  помянуть.  Да

потому,  может,  и  помянул,  что  за  нее,  с  тех  пор  как  земля  стоит,  наверно

никто  никогда  и  лба  не  перекрестил,  да  и  не  подумал  о  том.  Ан  ей  и

приятно станет на том свете почувствовать, что нашелся такой же грешник,

как  и  она,  который  и  за  нее  хоть  один  раз  на  земле  помолился.  Ты  чего

смеешься-то? Не веришь, атеист. А ты почем знаешь? Да и то соврал, если

уж  подслушал  меня:  я  не  просто  за  одну  графиню  Дюбарри  молился;

я  причитал  так:  «Упокой,  господи,  душу  великой  грешницы  графини

Дюбарри и всех ей подобных», а уж это совсем другое; ибо много таковых

грешниц великих, и образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые

там теперь мятутся и стонут, и ждут; да я и за тебя, и за таких же, как ты,

тебе  подобных,  нахалов  и  обидчиков,  тогда  же  молился,  если  уж  взялся

подслушивать, как я молюсь…

–  Ну,  довольно,  полно,  молись  за  кого  хочешь,  черт  с  тобой,

раскричался!  –  досадливо  перебил  племянник.  –  Ведь  он  у  нас

преначитанный,  вы,  князь,  не  знали?  –  прибавил  он  с  какою-то  неловкою

усмешкой. – Всё теперь разные вот этакие книжки да мемуары читает.

– Ваш дядя все-таки… не бессердечный же человек, – нехотя заметил

князь. Ему этот молодой человек становился весьма противен.

–  Да  вы  его  у  нас,  пожалуй,  этак  захвалите!  Видите,  уж  он  и  руку  к

сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй,

да плут, вот беда; да к тому же еще и пьян, весь развинтился, как и всякий

несколько  лет  пьяный  человек,  оттого  у  него  всё  и  скрипит.  Детей-то  он

любит,  положим,  тетку  покойницу  уважал…  Меня  даже  любит  и  ведь  в

завещании, ей-богу, мне часть оставил…

– Н-ничего не оставлю! – с ожесточением вскричал Лебедев.

–  Послушайте,  Лебедев,  –  твердо  сказал  князь,  отворачиваясь  от

молодого человека, – я ведь знаю по опыту, что вы человек деловой, когда

захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как

вас по имени-отчеству, я забыл?

– Ти-Ти-Тимофей.

– И?

– Лукьянович.

Все бывшие в комнате опять рассмеялись.

– Соврал! – крикнул племянник, – и тут соврал! Его, князь, зовут вовсе

не  Тимофей  Лукьянович,  а  Лукьян  Тимофеевич!  Ну  зачем,  скажи,  ты

соврал? Ну не всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю до

этого? Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!

– Неужели правда? – в нетерпении спросил князь.

–  Лукьян  Тимофеевич,  действительно,  –  согласился  и  законфузился

Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.

– Да зачем же вы это, ах, боже мой!

–  Из  самоумаления,  –  прошептал  Лебедев,  всё  более  и  покорнее

поникая своею головой.

–  Эх,  какое  тут  самоумаление!  Если  б  я  только  знал,  где  теперь  Колю

найти! – сказал князь и повернулся было уходить.

– Я вам скажу, где Коля, – вызвался опять молодой человек.

– Ни-ни-ни! – вскинулся и засуетился впопыхах Лебедев.

–  Коля  здесь  ночевал,  но  наутро  пошел  своего  генерала  разыскивать,

которого  вы  из  «отделения»,  князь,  бог  знает  для  чего,  выкупили.  Генерал

еще  вчера  обещал  сюда  же  ночевать  пожаловать,  да  не  пожаловал.

Вероятнее всего в гостинице «Весы», тут очень недалеко, заночевал. Коля,

стало  быть,  там,  или  в  Павловске,  у  Епанчиных.  У  него  деньги  были,  он

еще вчера хотел ехать. Итак, стало быть, в «Весах» или в Павловске.

– В Павловске, в Павловске!.. А мы сюда, сюда, в садик и… кофейку…

И  Лебедев  потащил  князя  за  руку.  Они  вышли  из  комнаты,  прошли

дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень

миленький  садик,  в  котором  благодаря  хорошей  погоде  уже  распустились

все  деревья.  Лебедев  посадил  князя  на  зеленую  деревянную  скамейку,  за

зеленый  вделанный  в  землю  стол,  и  сам  поместился  напротив  него.  Чрез

минуту,  действительно,  явился  и  кофей.  Князь  не  отказался.  Лебедев

подобострастно и жадно продолжал засматривать ему в глаза.

–  Я  и  не  знал,  что  у  вас  такое  хозяйство,  –  сказал  князь  с  видом

человека, думающего совсем о другом.

–  Си-сироты,  –  начал  было,  покоробившись,  Лебедев,  но

приостановился: князь рассеянно смотрел пред собой и, уж конечно, забыл

свой вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.

–  Ну,  что  же?  –  сказал  князь,  как  бы  очнувшись.  –  Ах  да!  Ведь  вы

знаете  сами,  Лебедев,  в  чем  наше  дело:  я  приехал  по  вашему  же  письму.

Говорите.

Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся: ничего не

выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся:

–  Кажется,  я  очень  хорошо  вас  понимаю,  Лукьян  Тимофеевич:  вы

меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по

вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и

приехал.  Ну,  полноте,  не  обманывайте.  Полноте  служить  двум  господам.

Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в

тогдашний раз, или нет? Скажите правду.

– Изверг сам узнал, сам.

– Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно…

–  Избил,  избил!  –  подхватил  с  ужаснейшим  жаром  Лебедев.  –  И

собакой в Москве травил, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.

– Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите, серьезно она

оставила его теперь-то, в Москве-то?

–  Серьезно,  серьезно,  опять  из-под  самого  венца.  Тот  уже  минуты

считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и

князю  не  говори…»  Она,  князь,  вас  еще  более  его  боится,  и  здесь  –

премудрость!

И Лебедев лукаво приложил палец ко лбу.

– А теперь вы их опять свели?

– Сиятельнейший князь, как мог… как мог я не допустить?

–  Ну,  довольно,  я  сам  всё  узнаю.  Скажите  только,  где  теперь  она?  У

него?

–  О  нет!  Ни-ни!  Еще  сама  по  себе.  Я,  говорит,  свободна,  и,  знаете,

князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще

на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.

– И теперь там?

–  Там,  если  не  в  Павловске,  по  хорошей  погоде,  у  Дарьи  Алексеевны

на  даче.  Я,  говорит,  совершенно  свободна;  еще  вчера  Николаю

Ардалионовичу про свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!

И Лебедев осклабился.

– Коля часто у ней?

– Легкомыслен и непостижим, и не секретен.

– Там давно были?

– Каждый день, каждый день.

– Вчера, стало быть?

– Н-нет; четвертого дня-с.

– Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я вас спросил.

– Ни-ни-ни, ни в одном глазу!

Лебедев так и наставился.

– Скажите мне, как вы ее оставили?

– И-искательна…

– Искательна?

– Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем же

браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О 

нем

 же самом как об

апельсинной  корке  помышляет,  не  более,  то  есть  и  более,  со  страхом  и

ужасом,  даже  говорить  запрещает,  а  видятся  разве  только  что  по

необходимости…  и  он  это  слишком  чувствует!  А  не  миновать-с!..

Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…

– Двуязычна и вскидчива?

–  Вскидчива;  ибо  вмале  не  вцепилась  мне  прошлый  раз  в  волосы  за

один разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.

– Как так? – переспросил князь, думая, что ослышался.

–  Чтением  Апокалипсиса.  Дама  с  воображением  беспокойным,  хе-хе!

И  к  тому  же  вывел  наблюдение,  что  к  темам  серьезным,  хотя  бы  и

посторонним, слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение

к  себе  принимает.  Да-с.  Я  же  в  толковании  Апокалипсиса  силен  и  толкую

пятнадцатый год. Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном,

и  при  всаднике,  имеющем  меру  в  руке  своей,  так  как  всё  в  нынешний  век

на  мере  и  на  договоре,  и  все  люди  своего  только  права  и  ищут:  «мера

пшеницы  за  динарий  и  три  меры  ячменя  за  динарий»…  да  еще  дух

свободный  и  сердце  чистое,  и  тело  здравое,  и  все  дары  божии  при  этом

хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и за сим последует конь

бледный  и  тот,  коему  имя  Смерть,  а  за  ним  уже  ад…  Об  этом,  сходясь,  и

толкуем, и – сильно подействовало.

–  Вы  сами  так  веруете?  –  спросил  князь,  странным  взглядом  оглянув

Лебедева.

–  Верую  и  толкую.  Ибо  нищ  и  наг,  и  атом  в  коловращении  людей.  И

кто  почтит  Лебедева?  Всяк  изощряется  над  ним  и  всяк  вмале  не  пинком

сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум! И

вельможа  затрепетал  у  меня…  на  кресле  своем,  осязая  умом.  Его

высокопревосходительство,  Нил  Алексеевич,  третьего  года,  перед  Святой,

прослышали,  –  когда  я  еще  служил  у  них  в  департаменте,  –  и  нарочно

потребовали  меня  из  дежурной  к  себе  в  кабинет  чрез  Петра  Захарыча  и

вопросили  наедине:  «Правда  ли,  что  ты  профессор  Антихриста?»  И  не

потаил: «Аз есмь, говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил,

но  еще  мысленно,  развернув  аллегорический  свиток,  усилил  и  цифры

подвел. И усмехались, но на цифрах и на подобиях стали дрожать, и книгу

просили  закрыть,  и  уйти,  и  награждение  мне  к  Святой  назначили,  а  на

Фоминой богу душу отдали.

– Что вы, Лебедев?

–  Как  есть.  Из  коляски  упали  после  обеда…  височком  о  тумбочку,  и

как  ребеночек,  как  ребеночек,  тут  же  и  отошли.  Семьдесят  три  года  по

формуляру значилось; красненький, седенький, весь духами опрысканный,

и  всё,  бывало,  улыбались,  всё  улыбались,  словно  ребеночек.  Вспомнили

тогда Петр Захарыч: «Это ты предрек, говорит».

Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был озадачен, что князь

уже встает.

–  Равнодушны  уж  очень  стали-с,  хе-хе!  –  подобострастно  осмелился

он заметить.

–  Право,  я  чувствую  себя  не  так  здоровым,  у  меня  голова  тяжела  от

дороги, что ль, – отвечал князь, нахмурясь.

– На дачку бы вам-с, – робко подвел Лебедев.

Князь стоял, задумавшись.

– Я вот и сам, дня три переждав, со всеми домочадцами на дачу, чтоб и

новорожденного  птенца  сохранить,  и  здесь  в  домишке  тем  временем  всё

поисправить. И тоже в Павловск.

–  И  вы  тоже  в  Павловск?  –  спросил  вдруг  князь.  –  Да  что  это,  здесь

все, что ли, в Павловск? И у вас, вы говорите, там своя дача есть?

– В Павловск не все-с. А мне Иван Петрович Птицын уступил одну из

дач,  дешево  ему  доставшихся.  И  хорошо,  и  возвышенно,  и  зелено,  и

дешево,  и  бонтонно,  и  музыкально,  и  вот  потому  и  все  в  Павловск.  Я,

впрочем, во флигелечке, а собственно дачку…

– Отдали?

– Н-н-нет. Не… не совсем-с.

– Отдайте мне, – вдруг предложил князь.

Кажется,  к  тому  только  и  подводил  Лебедев.  У  него  эта  идея  три

минуты  назад  в  голове  мелькнула.  А  между  тем  в  жильце  он  уже  не

нуждался; дачный наемщик уже был у него и сам известил, что дачу, может

быть,  и  займет.  Лебедев  же  знал  утвердительно,  что  не  «может  быть»,  а

наверно  займет.  Но  теперь  у  него  вдруг  мелькнула  одна,  по  его  расчету,

очень  плодотворная  мысль,  передать  дачу  князю,  пользуясь  тем,  что

прежний  наемщик  выразился  неопределительно.  «Целое  столкновение  и

целый  новый  оборот  дела»  представился  вдруг  воображению  его.

Предложение  князя  он  принял  чуть  не  с  восторгом,  так  что  на  прямой

вопрос его о цене даже замахал руками.

– Ну, как хотите; я справлюсь; своего не потеряете.

Оба они уже выходили из сада.

– А я бы вам… я бы вам… если бы захотели, я бы вам кое-что весьма

интересное,  высокочтимый  князь,  мог  бы  сообщить,  к  тому  же  предмету

относящееся,  –  пробормотал  Лебедев,  на  радости  увиваясь  сбоку  около

князя.

Князь приостановился.

– У Дарьи Алексеевны тоже в Павловске дачка-с.

– Ну?

–  А  известная  особа  с  ней  приятельница  и,  по-видимому,  часто

намерена посещать ее в Павловске. С целью.

– Ну?

– Аглая Ивановна…

–  Ах,  довольно,  Лебедев!  –  с  каким-то  неприятным  ощущением

перебил  князь,  точно  дотронулись  до  его  больного  места.  –  Всё  это…  не

так.  Скажите  лучше,  когда  переезжаете?  Мне  чем  скорее,  тем  лучше,

потому что я в гостинице…

Разговаривая,  они  вышли  из  сада  и,  не  заходя  в  комнаты,  перешли

дворик и подошли к калитке.

–  Да  чего  лучше,  –  вздумал  наконец  Лебедев,  –  переезжайте  ко  мне

прямо из гостиницы, сегодня же, а послезавтра мы все вместе и в Павловск.

– Я увижу, – сказал князь задумчиво и вышел за ворота.

Лебедев  посмотрел  ему  вслед.  Его  поразила  внезапная  рассеянность

князя. Выходя, он забыл даже сказать «прощайте», даже головой не кивнул,

что 

несовместно 

было 

с 

известною 

Лебедеву 

вежливостью 

и

внимательностью князя.

III 

Был  уже  двенадцатый  час.  Князь  знал,  что  у  Епанчиных  в  городе  он

может  застать  теперь  одного  только  генерала,  по  службе,  да  и  то  навряд.

Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет

в  Павловск,  а  ему  до  того  времени  очень  хотелось  сделать  один  визит.  На

риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра,

князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.

Визит  этот  был  для  него,  впрочем,  в  некотором  отношении

рискованным.  Он  затруднялся  и  колебался.  Он  знал  про  дом,  что  он

находится  в  Гороховой,  неподалеку  от  Садовой,  и  положил  идти  туда,  в

надежде, что, дойдя до места, он успеет наконец решиться окончательно.

Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он сам удивился своему

необыкновенному  волнению;  он  и  не  ожидал,  что  у  него  с  такою  болью

будет биться сердце. Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии,

еще  издали  стал  привлекать  его  внимание,  и  князь  помнил  потом,  что

сказал  себе:  «Это,  наверно,  тот  самый  дом».  С  необыкновенным

любопытством  подходил  он  проверить  свою  догадку;  он  чувствовал,  что

ему  почему-то  будет  особенно  неприятно,  если  он  угадал.  Дом  этот  был

большой,  мрачный,  в  три  этажа,  без  всякой  архитектуры,  цвету  грязно-

зеленого.  Некоторые,  очень,  впрочем,  немногие  дома  в  этом  роде,

выстроенные  в  конце  прошлого  столетия,  уцелели  именно  в  этих  улицах

Петербурга  (в  котором  все  так  скоро  меняется)  почти  без  перемены.

Строены  они  прочно,  с  толстыми  стенами  и  с  чрезвычайно  редкими

окнами; в нижнем этаже окна иногда с решетками. Большею частью внизу

меняльная  лавка.  Скопец,  заседающий  в  лавке,  нанимает  вверху.  И

снаружи, и внутри, как-то негостеприимно и сухо, всё как будто скрывается

и  таится,  а  почему  так  кажется  по  одной  физиономии  дома  –  было  бы

трудно  объяснить.  Архитектурные  сочетания  линий  имеют,  конечно,  свою

тайну.  В  этих  домах  проживают  почти  исключительно  одни  торговые.

Подойдя  к  воротам  и  взглянув  на  надпись,  князь  прочел:  «Дом

потомственного почетного гражданина Рогожина».

Перестав колебаться, он отворил стеклянную дверь, которая шумно за

ним  захлопнулась,  и  стал  всходить  по  парадной  лестнице  во  второй  этаж.

Лестница была темная, каменная, грубого устройства, а стены ее окрашены

красною краской. Он знал, что Рогожин с матерью и братом занимает весь

второй  этаж  этого  скучного  дома.  Отворивший  князю  человек  провел  его

без  доклада  и  вел  долго;  проходили  они  и  одну  парадную  залу,  которой

стены  были  «под  мрамор»,  со  штучным,  дубовым  полом  и  с  мебелью

двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие

клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на

столько  же  спускаясь  вниз,  и  наконец  постучались  в  одну  дверь.  Дверь

отворил  сам  Парфен  Семеныч;  увидев  князя,  он  до  того  побледнел  и

остолбенел  на  месте,  что  некоторое  время  похож  был  на  каменного

истукана,  смотря  своим  неподвижным  и  испуганным  взглядом  и  скривив

рот  в  какую-то  в  высшей  степени  недоумевающую  улыбку,  –  точно  в

посещении князя он находил что-то невозможное и почти чудесное. Князь

хоть и ожидал чего-нибудь в этом роде, но даже удивился.

– Парфен, может, я некстати, я ведь и уйду, – проговорил он наконец в

смущении.

–  Кстати!  Кстати!  –  опомнился  наконец  Парфен.  –  Милости  просим,

входи!

Они говорили друг другу 

ты.

 В Москве им случалось сходиться часто

и  подолгу,  было  даже  несколько  мгновений  в  их  встречах,  слишком

памятно запечатлевшихся друг у друга в сердце. Теперь же они месяца три

с лишком как не видались.

Бледность и как бы мелкая, беглая судорога всё еще не покидали лица

Рогожина.  Он  хоть  и  позвал  гостя,  но  необыкновенное  смущение  его

продолжалось.  Пока  он  подводил  князя  к  креслам  и  усаживал  его  к  столу,

тот  случайно  обернулся  к  нему  и  остановился  под  впечатлением

чрезвычайно  странного  и  тяжелого  его  взгляда.  Что-то  как  бы  пронзило

князя и вместе с тем как бы что-то ему припомнилось – недавнее, тяжелое,

мрачное.  Не  садясь  и  остановившись  неподвижно,  он  некоторое  время

смотрел  Рогожину  прямо  в  глаза;  они  еще  как  бы  сильнее  блеснули  в

первое мгновение. Наконец Рогожин усмехнулся, но несколько смутившись

и как бы потерявшись.

– Что ты так смотришь пристально? – пробормотал он. – Садись!

Князь сел.

–  Парфен,  –  сказал  он,  –  скажи  мне  прямо,  знал  ты,  что  я  приеду

сегодня в Петербург, или нет?

–  Что  ты  приедешь,  я  так  и  думал,  и  видишь,  не  ошибся,  –  прибавил

тот,  язвительно  усмехнувшись,  –  но  почем  я  знал,  что  ты  сегодня

приедешь?

Некоторая  резкая  порывчатость  и  странная  раздражительность

вопроса, заключавшегося в ответе, еще более поразили князя.

–  Да  хоть  бы  и  знал,  что 

сегодня

,  из-за  чего  же  так  раздражаться?  –

тихо промолвил князь в смущении.

– Да ты к чему спрашиваешь-то?

–  Давеча,  выходя  из  вагона,  я  увидел  пару  совершенно  таких  же  глаз,

какими ты сейчас сзади поглядел на меня.

– Вона! Чьи же были глаза-то? – подозрительно пробормотал Рогожин.

Князю показалось, что он вздрогнул.

–  Не  знаю;  в  толпе,  мне  даже  кажется,  что  померещилось;  мне

начинает  всё  что-то  мерещиться.  Я,  брат  Парфен,  чувствую  себя  почти

вроде  того,  как  бывало  со  мной  лет  пять  назад,  еще  когда  припадки

приходили.

– Что ж, может, и померещилось; я не знаю… – бормотал Парфен.

Ласковая улыбка на лице его очень не шла к нему в эту минуту, точно в

этой  улыбке  что-то  сломалось,  и  как  будто  Парфен  никак  не  в  силах  был

склеить ее, как ни пытался.

– Что ж, опять за границу, что ли? – спросил он и вдруг прибавил: – А

помнишь,  как  мы  в  вагоне,  по  осени,  из  Пскова  ехали,  я  сюда,  а  ты…  в

плаще-то, помнишь, штиблетишки-то?

И Рогожин вдруг засмеялся, в этот раз с какою-то откровенною злобой

и точно обрадовавшись, что удалось хоть чем-нибудь ее выразить.

– Ты здесь совсем поселился? – спросил князь, оглядывая кабинет.

– Да, я у себя. Где же мне и быть-то?

– Давно мы не видались. Про тебя я такие вещи слышал, что как будто

и не ты.

– Мало ли что ни наскажут, – сухо заметил Рогожин.

– Однако же ты всю компанию разогнал; сам вот в родительском доме

сидишь, не проказишь. Что ж, хорошо. Дом-то твой или ваш общий?

– Дом матушкин. К ней сюда чрез коридор.

– А где брат твой живет?

– Брат Семен Семеныч во флигеле.

– Семейный он?

– Вдовый. Тебе для чего это надо?

Князь поглядел и не ответил; он вдруг задумался и, кажется, не слыхал

вопроса. Рогожин не настаивал и выжидал. Помолчали.

– Я твой дом сейчас, подходя, за сто шагов угадал, – сказал князь.

– Почему так?

–  Не  знаю  совсем.  Твой  дом  имеет  физиономию  всего  вашего

семейства  и  всей  вашей  рогожинской  жизни,  а  спроси,  почему  я  этак

заключил, – ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это

меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь,

а  как  увидал  его,  так  сейчас  и  подумалось:  «Да  ведь  такой  точно  у  него  и

должен быть дом!»

–  Вишь!  –  неопределенно  усмехнулся  Рогожин,  не  совсем  понимая

неясную  мысль  князя.  –  Этот  дом  еще  дедушка  строил,  –  заметил  он.  –  В

нем всё скопцы жили, Хлудяковы, да и теперь у нас нанимают.

–  Мрак-то  какой.  Мрачно  ты  сидишь,  –  сказал  князь,  оглядывая

кабинет.

Это была большая комната, высокая, темноватая, заставленная всякою

мебелью,  –  большею  частью  большими  деловыми  столами,  бюро,

шкафами, в которых хранились деловые книги и какие-то бумаги. Красный,

широкий,  сафьянный  диван,  очевидно,  служил  Рогожину  постелью.  Князь

заметил  на  столе,  за  который  усадил  его  Рогожин,  две-три  книги;  одна  из

них, история Соловьева, была развернута и заложена отметкой. По стенам

висело  в  тусклых  золоченых  рамах  несколько  масляных  картин,  темных,

закоптелых  и  на  которых  очень  трудно  было  что-нибудь  разобрать.  Один

портрет  во  весь  рост  привлек  на  себя  внимание  князя:  он  изображал

человека  лет  пятидесяти,  в  сюртуке  покроя  немецкого,  но  длиннополом,  с

двумя  медалями  на  шее,  с  очень  редкою  и  коротенькою  седоватою

бородкой, со сморщенным и желтым лицом, с подозрительным, скрытным

и скорбным взглядом.

– Это уж не отец ли твой? – спросил князь.

– Он самый и есть, – отвечал с неприятною усмешкой Рогожин, точно

готовясь  к  немедленной  бесцеремонной  какой-нибудь  шутке  насчет

покойного своего родителя.

– Он был ведь не из старообрядцев?

–  Нет,  ходил  в  церковь,  а  это  правда,  говорил,  что  по  старой  вере

правильнее.  Скопцов  тоже  уважал  очень.  Это  вот  его  кабинет  и  был.  Ты

почему спросил, по старой ли вере?

– Свадьбу-то здесь справлять будешь?

–  З-здесь,  –  ответил  Рогожин,  чуть  не  вздрогнув  от  неожиданного

вопроса.

– Скоро у вас?

– Сам знаешь, от меня ли зависит?

–  Парфен,  я  тебе  не  враг  и  мешать  тебе  ни  в  чем  не  намерен.  Это  я

теперь повторяю так же, как заявлял и прежде, один раз, в такую же почти

минуту.  Когда  в  Москве  твоя  свадьба  шла,  я  тебе  не  мешал,  ты  знаешь.  В

первый  раз 

она

  сама  ко  мне  бросилась,  чуть  не  из-под  венца,  прося

«спасти»  ее  от  тебя.  Я  ее  собственные  слова  тебе  повторяю.  Потом  и  от

меня  убежала;  ты  опять  ее  разыскал  и  к  венцу  повел,  и  вот,  говорят,  она

опять  от  тебя  убежала  сюда.  Правда  ли  это?  Мне  так  Лебедев  дал  знать,  я

потому и приехал. А о том, что у вас опять здесь сладилось, я только вчера

в  вагоне  в  первый  раз  узнал  от  одного  из  твоих  прежних  приятелей,  от

Залёжева,  если  хочешь  знать.  Ехал  же  я  сюда,  имея  намерение:  я  хотел 

ее

наконец уговорить за границу поехать для поправления здоровья; она очень

расстроена  и  телом,  и  душой,  головой  особенно,  и,  по-моему,  в  большом

уходе нуждается. Сам я за границу ее сопровождать не хотел, а имел в виду

всё это без себя устроить. Говорю тебе истинную правду. Если совершенная

правда, что у вас опять это дело сладилось, то я и на глаза ей не покажусь,

да  и  к  тебе  больше  никогда  не  приду.  Ты  сам  знаешь,  что  я  тебя  не

обманываю,  потому  что  всегда  был  откровенен  с  тобой.  Своих  мыслей  об

этом  я  от  тебя  никогда  не  скрывал  и  всегда  говорил,  что  за  тобою 

ей

непременная гибель. Тебе тоже погибель… может быть, еще пуще, чем ей.

Если бы вы опять разошлись, то я был бы очень доволен; но расстраивать и

разлаживать вас сам я не намерен. Будь же спокоен и не подозревай меня.

Да и сам ты знаешь: был ли я когда-нибудь твоим 

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: