Филипповны, много раз экранизированная и поставленная на сцене, и сейчас завораживает читателя…

живут по-прежнему, изменились мало, и нам почти нечего о них передать.

Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше, чем ожидал,

недели две спустя после смерти Настасьи Филипповны. Коля был глубоко

поражен происшедшим; он окончательно сблизился с своею матерью. Нина

Александровна боится за него, что он не по летам задумчив; из него, может

быть,  выйдет  человек  хороший.  Между  прочим,  отчасти  по  его  старанию,

устроилась и дальнейшая судьба князя: давно уже отличил он, между всеми

лицами, которых узнал в последнее время, Евгения Павловича Радомского;

он  первый  пошел  к  нему  и  передал  ему  все  подробности  совершившегося

события,  какие  знал,  и  о  настоящем  положении  князя.  Он  не  ошибся:

Евгений  Павлович  принял  самое  горячее  участие  в  судьбе  несчастного

«идиота»,  и,  вследствие  его  стараний  и  попечений,  князь  попал  опять  за

границу  в  швейцарское  заведение  Шнейдера.  Сам  Евгений  Павлович,

выехавший  за  границу,  намеревающийся  очень  долго  прожить  в  Европе  и

откровенно  называющий  себя  «совершенно  лишним  человеком  в

России»,  –  довольно  часто,  по  крайней  мере  в  несколько  месяцев  раз,

посещает  своего  больного  друга  у  Шнейдера;  но  Шнейдер  всё  более  и

более  хмурится  и  качает  головой;  он  намекает  на  совершенное

повреждение  умственных  органов;  он  не  говорит  еще  утвердительно  о

неизлечимости,  но  позволяет  себе  самые  грустные  намеки.  Евгений

Павлович  принимает  это  очень  к  сердцу,  а  у  него  есть  сердце,  что  он

доказал  уже  тем,  что  получает  письма  от  Коли  и  даже  отвечает  иногда  на

эти  письма.  Но  кроме  того,  стала  известна  и  еще  одна  странная  черта  его

характера; и так как эта черта хорошая, то мы и поспешим ее обозначить:

после каждого посещения Шнейдерова заведения Евгений Павлович, кроме

Коли,  посылает  и  еще  одно  письмо  одному  лицу  в  Петербург,  с  самым

подробнейшим  и  симпатичным  изложением  состояния  болезни  князя  в

настоящий  момент.  Кроме  самого  почтительного  изъявления  преданности,

в письмах этих начинают иногда появляться (и всё чаще и чаще) некоторые

откровенные  изложения  взглядов,  понятий,  чувств,  –  одним  словом,

начинает проявляться нечто похожее на чувства дружеские и близкие. Это

лицо,  состоящее  в  переписке  (хотя  все-таки  довольно  редкой)  с  Евгением

Павловичем и заслужившее настолько его внимание и уважение, есть Вера

Лебедева.  Мы  никак  не  могли  узнать  в  точности,  каким  образом  могли

завязаться  подобные  отношения;  завязались  они,  конечно,  по  поводу  всё

той же истории с князем, когда Вера Лебедева была поражена горестью до

того, что даже заболела; но при каких подробностях произошло знакомство

и дружество, нам неизвестно. Упомянули же мы об этих письмах наиболее

с  тою  целью,  что  в  некоторых  из  них  заключались  сведения  о  семействе

Епанчиных  и,  главное,  об  Аглае  Ивановне  Епанчиной.  Про  нее  уведомлял

Евгений  Павлович  в  одном  довольно  нескладном  письме  из  Парижа,  что

она,  после  короткой  и  необычайной  привязанности  к  одному  эмигранту,

польскому  графу,  вышла  вдруг  за  него  замуж,  против  желания  своих

родителей, если и давших наконец согласие, то потому, что дело угрожало

каким-то  необыкновенным  скандалом.  Затем,  почти  после  полугодового

молчания,  Евгений  Павлович  уведомил  свою  корреспондентку,  опять  в

длинном  и  подробном  письме,  о  том,  что  он,  во  время  последнего  своего

приезда  к  профессору  Шнейдеру,  в  Швейцарию,  съехался  у  него  со  всеми

Епанчиными  (кроме,  разумеется,  Ивана  Федоровича,  который,  по  делам,

остается  в  Петербурге)  и  князем  Щ.  Свидание  было  странное;  Евгения

Павловича  встретили  они  все  с  каким-то  восторгом;  Аделаида  и

Александра  сочли  себя  почему-то  даже  благодарными  ему  за  его

«ангельское попечение о несчастном князе». Лизавета Прокофьевна, увидав

князя  в  его  больном  и  униженном  состоянии,  заплакала  от  всего  сердца.

По-видимому,  ему  уже  всё  было  прощено.  Князь  Щ.  сказал  при  этом

несколько счастливых и умных истин. Евгению Павловичу показалось, что

он  и  Аделаида  еще  не  совершенно  сошлись  друг  с  другом;  но  в  будущем

казалось  неминуемым  совершенно  добровольное  и  сердечное  подчинение

пылкой  Аделаиды  уму  и  опыту  князя  Щ.  К  тому  же  и  уроки,  вынесенные

семейством, страшно на него подействовали, и, главное, последний случай

с  Аглаей  и  эмигрантом  графом.  Все,  чего  трепетало  семейство,  уступая

этому  графу  Аглаю,  всё  уже  осуществилось  в  полгода,  с  прибавкой  таких

сюрпризов, о которых даже и не мыслили. Оказалось, что этот граф даже и

не  граф,  а  если  и  эмигрант  действительно,  то  с  какою-то  темною  и

двусмысленною  историей.  Пленил  он  Аглаю  необычайным  благородством

своей истерзавшейся страданиями по отчизне души, и до того пленил, что

та, еще до выхода замуж, стала членом какого-то заграничного комитета по

восстановлению  Польши  и  сверх  того  попала  в  католическую

исповедальню  какого-то  знаменитого  патера,  овладевшего  ее  умом  до

исступления.  Колоссальное  состояние  графа,  о  котором  он  представлял

Лизавете  Прокофьевне  и  князю  Щ.  почти  неопровержимые  сведения,

оказалось  совершенно  небывалым.  Мало  того,  в  какие-нибудь  полгода

после  брака  граф  и  друг  его,  знаменитый  исповедник,  успели  совершенно

поссорить  Аглаю  с  семейством,  так  что  те  ее  несколько  месяцев  уже  и  не

видали…  Одним  словом,  много  было  бы  чего  рассказать,  но  Лизавета

Прокофьевна, ее дочери и даже князь Щ. были до того уже поражены всем

этим «террором», что даже боялись и упоминать об иных вещах в разговоре

с  Евгением  Павловичем,  хотя  и  знали,  что  он  и  без  них  хорошо  знает

историю  последних  увлечений  Аглаи  Ивановны.  Бедной  Лизавете

Прокофьевне  хотелось  бы  в  Россию  и,  по  свидетельству  Евгения

Павловича,  она  желчно  и  пристрастно  критиковала  ему  всё  заграничное.

«Хлеба  нигде  испечь  хорошо  не  умеют,  зиму,  как  мыши  в  подвале,

мерзнут,  –  говорила  она,  –  по  крайней  мере  вот  здесь,  над  этим  бедным,

хоть по-русски поплакала», – прибавила она, в волнении указывая на князя,

совершенно  ее  не  узнававшего.  «Довольно  увлекаться-то,  пора  и  рассудку

послужить.  И  всё  это,  и  вся  эта  заграница,  и  вся  эта  ваша  Европа,  всё  это

одна  фантазия,  и  все  мы,  за  границей,  одна  фантазия…  помяните  мое

слово,  сами  увидите!»  –  заключила  она  чуть  не  гневно,  расставаясь  с

Евгением Павловичем.

жүктеу 2,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: