Бегущий за ветром

вопрос.
Мне  исполнилось  тринадцать  в  то  лето,  предпоследнее  для
Афганистана  лето  мира  и  согласия.  К  тому  времени  наши  с  Бабой
отношения опять сковал лед. Зря я заикнулся насчет новых слуг, когда мы
с  отцом  сажали  тюльпаны,  —  с  этого,  наверное,  все  и  началось.  Хотя
разрыв  все  равно  был  неизбежен,  рано  или  поздно  он  бы  произошел.  К
концу  лета  только  стук  ложек  и  вилок  нарушал  тишину  за  обедом  —  а
после  еды  Баба,  как  и  раньше,  удалялся  в  кабинет  и  закрывал  за  собой
дверь.  В  сотый  раз  я  перечитывал  Хафиза  и  Омара  Хайяма,  обгрызал  до
мяса  ногти,  сочиняя  свои  рассказы.  Исписанные  странички  я  складывал
стопкой  под  кроватью,  хоть  и  не  надеялся  уже,  что  мне  доведется  когда-
нибудь прочесть их Бабе.
Гостей  на  празднике  должно  быть  много,  считал  отец,  иначе  какой  же
это  праздник?  За  неделю  до  своего  дня  рождения  я  заглянул  в  список
приглашенных.  Из  четырехсот  человек  —  плюс  дядюшки  и  тетушки,  —
которые  должны  были  вручить  мне  подарки  и  поздравить  с  тем,  что  я
дожил  до  тринадцати  лет,  имена  как  минимум  трех  сотен  ничего  мне  не
говорили.  Удивляться  нечему,  они  ведь  явятся  не  ко  мне.  Прием  дается  в
мою  честь,  но  настоящей  звездой  представления  будет  совсем  другой
человек.
Али и Хасану было бы просто не справиться — и помощников нашлось
немало.  Мясник  Салахуддин  привел  на  веревочке  ягненка  и  двух  овечек,
категорически  отказался  брать  деньги  и  лично  зарезал  животных  под
тополем  во  дворе.  Помню  его  слова:  кровь  полезна  для  деревьев.
Незнакомые  люди  развесили  по  дубам  провода  и  лампочки.  Другие  люди
расставили  во  дворе  дюжину  столов  и  накрыли  скатертями.  Вечером
накануне  праздника  явился  Бабин  друг,  ресторатор  из  Шаринау  Дел-
Мухаммад,  —  отец  называл  его  Делло  —  с  целыми  корзинами  специй,
замариновал  мясо  и  тоже  денег  не  взял,  сказав,  что  и  так  в  неоплатном
долгу  перед  Бабой.  Чтобы  открыть  свой  ресторан,  Делло  занял  у  Бабы
средства,  шепнул  мне  Рахим-хан,  а  когда  хотел  вернуть  долг,  то  Баба
неизменно  отказывался,  пока  Делло  не  прикатил  к  нам  на  собственном
«мерседесе» и буквально не умолил отца принять деньги.
Наверное,  прием  удался,  —  по  крайней  мере,  с  точки  зрения  гостей.
Дом был набит битком, куда ни ткнешься, везде пили, курили и оживленно
разговаривали. Сидели на кухонных столах, на ступеньках лестницы, даже
на полу в вестибюле. Во дворе пылали факелы, на деревьях мигали синие,
красные  и  зеленые  огни,  бросая  причудливые  отсветы  на  лица  гостей.  В

саду  была  устроена  сцена,  установлены  динамики,  и  сам  Ахмад  Захир
играл на аккордеоне и услаждал слух танцующих.
Как  и  полагается  хозяину,  я  лично  приветствовал  каждого,  а  Баба
тщательно  следил,  чтобы  никто  не  был  обделен  вниманием,  —  не  то
пойдут  потом  разговоры,  что  сын  у  него  дурно  воспитан.  Я  целовался  с
посторонними,  обнимал  незнакомцев,  принимал  подарки  от  чужих  и
улыбался, улыбался, улыбался… Даже мышцы лица заболели.
Я стоял с отцом в саду у бара, когда в очередной раз услыхал: «С днем
рождения, Амир».
Это  явился  Асеф  с  родителями  —  тощим  узколицым  Махмудом  и
крошечной  суетливой  Таней,  раздающей  улыбки  направо-налево.  Дылда
Асеф  обнимает  отца  с  матерью  за  плечи  —  и  это  как  бы  он  подвел  их  к
нам, словно главный в семье.
Перед глазами у меня все поплыло.
— Спасибо, что пришли, — любезно произносит Баба.
— Твой подарок у меня, — говорит Асеф.
Таня смотрит на меня, неловко улыбается, и лицо ее передергивает тик.
Интересно, заметил Баба или нет?
—  По-прежнему  увлекаешься  футболом,  Асеф-джан?  —  спрашивает
Баба. Он всегда хотел, чтобы мы с Асефом дружили.
Асеф улыбается. Вид у него светский до омерзения.
— Да, конечно, Кэка-джан.
— Играешь на правом крыле, как помнится?
—  В  этом  году  я  на  позиции  центрфорварда.  Больше  пользы  для
команды.  На  следующей  неделе  играем  с  Микрорайоном.  Предстоит
интересный матч. У них есть хорошие игроки.
Баба кивает:
— Я тоже в юности был центрфорвардом.
—  Вы  бы  и  сейчас  замечательно  сыграли,  я  уверен,  —  добродушно
подмигивает ему Асеф.
Баба подмигивает Асефу в ответ:
— Да, твой отец научил тебя говорить комплименты.
Смех Махмуда оказывается таким же неестественным, как и улыбка его
жены. Собственного сына они, что ли, боятся?
А  вот  у  меня  даже  фальшивой  улыбки  не  получается.  Чуть
приподнимаются  уголки  рта,  и  все.  При  виде  Асефа  запанибрата  с  Бабой
просто кишки сводит.
Асеф устремляет свой взор на меня:
— Вали и Камаль тоже здесь. Ни за что на свете они не пропустили бы

такое торжество. — Сквозь лоск просвечивает насмешка.
Молча кланяюсь.
—  Мы  тут  задумали  завтра  поиграть  в  волейбол  во  дворе  моего  дома.
Приходи, — приглашает Асеф. — И Хасана с собой возьми.
— Заманчиво, — улыбается Баба. — Что скажешь, Амир?
— Я не очень люблю волейбол, — бурчу я.
Радость в глазах отца гаснет.
— Извини, Асеф-джан.
Он просит прощения за меня. Как больно!
—  Ничего  страшного,  —  проявляет  великодушие  Асеф.  —
Приглашение  остается  в  силе,  Амир-джан.  Слышал,  ты  любишь  читать.  Я
дарю  тебе  книгу.  Одна  из  самых  моих  любимых.  —  Он  протягивает  мне
сверток. — С днем рождения.
На  нем  хлопчатобумажная  рубашка,  синие  слаксы,  красный  шелковый
галстук  и  начищенные  черные  мокасины;  светлые  волосы  тщательно
зачесаны  назад.  От  Асефа  так  и  разит  одеколоном.  С  виду  —  настоящая
мечта  всех  родителей,  высокий,  сильный,  хорошо  одетый,  с  прекрасными
манерами,  не  робеет  перед  взрослыми.  Глаза  только  выдают.  В  них
проскальзывает безумие. По-моему.
— Бери же, Амир. — В голосе Бабы упрек.
— А?
— Возьми подарок. Асеф-джан хочет вручить тебе подарок.
— Ах да.
Принимаю сверток и опускаю глаза. Мне бы сейчас к себе в комнату, к
книгам, подальше от этих людей…
— Ну же, — напоминает мне Баба, понизив голос, как всегда на людях,
когда я ставлю его в неловкое положение своим поведением.
— Что?
—  Ты  не  собираешься  поблагодарить  Асеф-джана?  Все  это  очень
любезно с его стороны.
Ну  что  он  его  так  величает?  Ко  мне  бы  почаще  обращался  «Амир-
джан»!
— Спасибо, — выдавливаю я.
Мать  Асефа  смотрит  на  меня,  будто  хочет  что-то  сказать,  и  не
произносит ни слова. Вообще его родители слова не вымолвили.
Чтобы  больше  не  заставлять  отца  краснеть,  отхожу  в  сторонку  —
подальше, подальше от Асефа и его ухмылки.
— Спасибо, что почтили нас своим посещением.
Пробираюсь сквозь толпу и выскальзываю за ворота. За два дома от нас

большой  грязный  пустырь.  Баба  как-то  говорил  Рахим-хану,  что  этот
участок  купил  судья  и  уже  заказал  у  архитектора  проект.  Но  пока  тут
пусто, только сорняки и камни.
Разворачиваю  книгу,  подаренную  Асефом,  и  при  свете  луны  читаю
название. Это биография Гитлера.
Зашвыриваю книгу подальше в сорняки. Прислоняюсь к забору соседа
и без сил оседаю на землю.
Сижу  в  темноте,  поджав  колени  к  подбородку,  и  смотрю  на  звезды.
Скорее бы все закончилось!
—  Тебе  ведь  вроде  полагается  развлекать  гостей?  —  Вдоль  забора  ко
мне направляется Рахим-хан.
— Я им не нужен. Баба с ними, что им еще?
Рахим-хан садится рядом со мной. Лед у него в стакане звякает.
— Я и не знал, что ты пьешь.
—  Тайное  вышло  наружу,  —  шутливо  отвечает  Рахим-хан,  жестом
показывает, что пьет за мое здоровье, и делает глоток. — Вообще-то я пью
редко. Но сегодня выпал настоящий повод.
— Спасибо, — улыбаюсь я.
Рахим-хан закуривает пакистанскую сигарету без фильтра. Они с Бабой
всегда курят такие.
— Я тебе когда-нибудь рассказывал, как чуть было не женился?
— Правда?
Мне трудно вообразить Рахим-хана женатым. В моем представлении он
давно  стал  «вторым  я»  Бабы.  Рахим-хан  благословил  меня  на  труд
литератора,  он  —  мой  старый  друг,  из  каждой  поездки  он  привозит  мне
что-нибудь на память. Как-то не подходит ему роль мужа и отца.
Рахим-хан печально кивает:
—  Конечно,  правда.  Мне  было  восемнадцать  лет.  Ее  звали  Хомайра.
Она  была  хазареянка,  дочь  слуг  нашего  соседа,  прекрасная,  как  пери…
Каштановые  волосы,  карие  глаза…  И  смех.  Я  до  сих  пор  слышу  его.  —
Рахим-хан  вертит  в  руках  стакан.  —  Мы  тайно  встречались  в  яблоневом
саду  моего  отца,  поздно  ночью,  когда  все  уже  спали.  Мы  гуляли  под
деревьями, и я держал ее за руку… Ты смущен, Амир-джан?
— Немного.
—  Не  страшно.  —  Рахим-хан  затягивается  сигаретой.  —  И  мы  дали
волю  фантазии.  Мы  представили  себе  многолюдную  пышную  свадьбу,  на
которую съедутся друзья и родственники от Кабула до Кандагара, большой
дом,  внутренний  дворик,  отделанный  плиткой,  огромные  окна,  цветущий
сад  и  лужайку,  где  играют  наши  дети.  Мы  представили,  как  по  пятницам

после  намаза  в  мечети  у  нас  собираются  друзья  и  мы  обедаем  под
вишнями,  пьем  родниковую  воду,  а  наши  дети  играют  со  своими
двоюродными братьями и сестрами…
Рахим-хан отхлебывает из стакана и кашляет.
—  Ты  бы  видел  моего  отца,  когда  я  сказал  ему  о  своем  намерении.  А
моя  мать  лишилась  чувств,  и  сестры  брызгали  ей  в  лицо  водой,  и
обмахивали  веером,  и  смотрели  на  меня  так,  будто  я  перерезал  матери
глотку.  Брат  Джалал  бросился  за  охотничьим  ружьем,  но  отец  его
остановил.  —  В  смехе  Рахим-хана  слышится  горечь.  —  Все  оказались
против  нас.  И  победили.  Запомни,  Амир-джан,  одиночка  никогда  не
устоит. Так уж устроен мир.
— И что произошло?
— Отец поговорил с соседом, и Хомайру со всей семьей в тот же день
на грузовике отправили в Хазараджат. Я никогда ее больше не видел.
— Извини.
— Оно, может, и к лучшему, — бесстрастно произносит Рахим-хан. —
Хомайру ждала бы незавидная участь. Моя семья никогда не признала бы
ее. Вчера — служанка, а сегодня — сестра? Такого не бывает.
Рахим-хан смотрит на меня.
— Ты всегда можешь поделиться со мной наболевшим, Амир-джан. Не
стесняйся.
— Я знаю. — Уверенности в моем голосе нет.
Рахим-хан  изучающее  глядит  на  меня,  будто  ожидая,  что  я  скажу  ему
нечто  важное,  его  бездонные  черные  глаза  вызывают  на  откровенность.
Меня так и подмывает рассказать ему все.
Но  что  он  тогда  подумает  обо  мне?  В  каком  свете  я  себя  выставлю?
Ведь я воистину достоин презрения.
И я молчу.
—  Держи,  —  Рахим-хан  протягивает  мне  какой-то  предмет,  —  чуть
было не забыл. С днем рождения.
В  руках  у  меня  блокнот,  оправленный  в  коричневую  кожу.  Провожу
пальцем  по  золотому  обрезу,  вдыхаю  тонкий  аромат.  Хочу  поблагодарить
своего  друга  —  и  тут  с  неба  доносится  хлопок  и  огненный  дождь
изливается на все стороны.
— Фейерверк!
Мчимся  домой.  Все  гости  стоят  во  дворе,  задрав  головы.  Визг  детей  и
радостные  аплодисменты  сопровождают  каждый  разрыв,  каждый  новый
фонтан огня. Двор то и дело заливают потоки красного, желтого и зеленого
света.

Во  время  одной  из  таких  вспышек  вижу  сцену,  которую  никогда  не
забуду:  Хасан  подает  Асефу  и  Вали  напитки  на  серебряном  блюде.
Следующий сполох высвечивает Асефа: усмехаясь, он постукивает Хасана
по груди своим кастетом.
Все скрывает милосердная темнота.

9
На  следующее  утро  я  сидел  посреди  собственной  спальни  у  груды
подарков и вскрывал коробку за коробкой. И что это на меня нашло? Ведь
содержимое меня совсем не интересовало. Один безрадостный взгляд — и
подарок летел в угол. Куча росла: фотокамера «Поляроид», транзисторный
приемник,  электрическая  железная  дорога,  несколько  запечатанных
конвертов с деньгами. Никогда я не потрачу этих денег и не буду слушать
приемник, и крошечный поезд не побежит в моей комнате по рельсам. Мне
не нужны оскверненные вещи и грязные деньги — ведь Баба устроил такой
прием в мою честь только потому, что я выиграл состязание.
От  Бабы  я  получил  два  подарка.  Самый  замечательный  —  соседские
мальчишки умрут от зависти — был новенький «Швинн Стингрей», король
велосипедов,  со  знаменитым  седлом  в  виде  банана  и  высоким  рулем  с
резиновыми рукоятками, с золотыми спицами и стальной рамой. Красной,
как  яблоко.  Или  кровь.  Во  всем  Кабуле  владельцев  таких  велосипедов
можно было по пальцам пересчитать. А теперь и я сопричислился. Любой
другой  пацан  моментально  бы  запрыгнул  в  седло  и  бросился  нарезать
круги  почета  по  всему  кварталу.  Окажись  у  меня  такой  велосипед  пару
месяцев назад, я сделал бы то же самое.
— Нравится? — В дверях стоял Баба и наблюдал за мной.
— Спасибо. — Вот и все, что смог пролепетать я.
— Покатаемся? — предложил Баба, по-моему, просто из вежливости.
— Может, попозже. Я еще не совсем отошел после вчерашнего приема.
— Конечно.
— Баба?
— Да?
— Спасибо за фейерверк, — поблагодарил я. Просто из вежливости.
— Отдыхай, — бросил Баба на ходу, направляясь к себе.
Вторым подарком, который вручил мне Баба, — и даже не стал ждать,
когда я его распакую, — оказались наручные часы с синим циферблатом и
золотыми  стрелками  в  форме  молний.  Я  швырнул  часы  в  кучу,  не
примерив.
Только  блокнот  Рахим-хана  в  коричневой  кожаной  обложке  не
постигла  общая  судьба.  Мне  почему-то  казалось,  что  этот  дар  ничем  не
осквернен.

Вертя  блокнот  в  руках,  я  присел  на  краешек  кровати  и  задумался  о
Рахим-хане  и  Хомайре.  Его  отец  добился,  чтобы  ее  уволили,  и  это  в
конечном  счете  оказалось  к  лучшему.  Иначе  ее  ждала  бы  незавидная
участь. У меня перед глазами, словно заклинивший слайд на показе у Кэки
Хамаюна,  замигал  один  и  тот  же  образ:  Хасан  подает  напитки  Асефу  и
Вали.  А  может,  это  и  к  лучшему?  Сколько  можно  страдать  ему  и  мне?
Участь-то  незавидная!  Теперь  стало  ясно  как  день:  один  из  нас  должен
уйти.
Днем  я  в  первый  и  последний  раз  покатался  на  своем  «Стингрее»,
проехался туда-сюда по кварталу и вернулся домой. Хасан и Али убирали
следы  вчерашнего  пиршества:  одноразовые  чашки,  салфетки,  пустые
бутылки из-под содовой; пирамидами составляли стулья у забора.
Завидев меня, Али помахал мне.
— Салям, Али, — буркнул я в ответ.
Он  поднял  палец,  прося  меня  подождать,  скрылся  в  своей  хижине  и
через несколько секунд опять показался на пороге, держа в руках какой-то
сверток.
—  Вчера  нам  с  Хасаном  так  и  не  представился  случай  вручить  тебе
подарок.  —  Старый  слуга  протянул  сверток  мне.  —  Наш  дар  очень
скромный  и  недостоин  тебя,  Амир-ага.  Тем  не  менее,  надеемся,  он  тебе
понравится. С днем рождения.
Горло у меня перехватило.
— Спасибо, Али.
Это  «Шахнаме»  в  твердом  переплете,  страницы  переложены  яркими
глянцевыми
иллюстрациями.
Вот
Ференгис
смотрит
на
своего
новорожденного сына Кей-Хосрова, вот Афрасиаб на коне с саблей наголо
ведет  вперед  свое  войско…  А  вот  Рустем  смертельно  ранит  своего  сына,
воина Сохраба.
— Очень красиво, — произнес я.
—  Хасан  говорит,  твоя  книга  уже  старая,  потертая  и  в  ней  недостает
нескольких  страниц,  —  смущенно  сказал  Али.  —  А  тут  все  картинки
нарисованы  пером  и  тушью,  —  добавил  он,  с  гордостью  глядя  на  книгу,
которую ни он, ни его сын не в состоянии были прочесть.
—  Просто  замечательно.  —  Я  говорил  совершенно  искренне,  и  мне
вдруг захотелось сказать Али, что это я недостоин такого подарка.
Я запрыгнул обратно в седло велосипеда.
— Поблагодари Хасана от моего имени.
Куча даров в углу моей комнаты пополнилась. Только книга очень уж
бросалась мне в глаза, и я закопал ее в самый низ.

Уже перед сном я забежал к Бабе и спросил, не попадались ли ему мои
часы.
Поутру, сидя в своей комнате, жду, когда Али приберется в кухне после
завтрака,  сметет  крошки,  помоет  посуду,  вытрет  стол.  Глядя  в  окно,  жду,
когда  же  Али  и  Хасан  отправятся  за  продуктами  на  базар.  И  вот  они
выходят со двора, толкая перед собой тачку.
Выхватываю  из  кучи  в  углу  пару  конвертов  с  деньгами  и  часы  и  на
цыпочках  выхожу.  У  кабинета  Бабы  останавливаюсь  и  прислушиваюсь.
Отец у себя, договаривается с кем-то по телефону насчет поставки партии
ковров на следующей неделе. Спускаюсь вниз по лестнице, прокрадываюсь
в  домик  слуг  под  локвой  и  пихаю  Хасану  под  тюфяк  свои  новые  часы  и
деньги.
Жду  еще  полчаса,  стучусь  в  отцовский  кабинет  и  говорю  заранее
обдуманные  слова,  надеясь,  что  больше  мне  уже  никогда  не  придется
лгать.
В  окно  спальни  я  видел,  как  вернулись  Али  и  Хасан  с  тачкой,
нагруженной  мясом,  хлебом,  свежими  фруктами  и  овощами.  Появился
Баба, подошел к Али, они что-то сказали друг другу. Слов я не расслышал.
Баба  указал  на  дом,  Али  кивнул.  Баба  направился  к  особняку,  Али  —  к
своей хижине.
Какое-то время спустя Баба постучал ко мне в комнату.
— Зайди ко мне в кабинет. Нам надо спокойно сесть и обсудить все это.
Я  прошел  за  отцом  в  курительную  и  сел  на  кожаный  диван.  Где-то
через полчаса перед нами рука об руку предстали Али и Хасан.
Они  явно  только  что  плакали,  глаза  у  обоих  были  красные,  опухшие.
Неужели  это  я  причинил  им  страдания?  Оказывается,  я  и  на  такое
способен!
Баба поднялся во весь рост и спросил:
— Значит, это ты украл деньги? Ты украл часы Амира?
— Да, — чуть слышно ответил Хасан. Голос у него был хриплый.
Я покачнулся, как от пощечины. Сердце у меня сжалось, и я чуть было
не  проговорился.  Но  тут  меня  озарило:  ведь  Хасан  жертвует  собой  ради
меня!  Если  бы  он  сказал  «нет»,  отец  бы  ему  поверил,  все  мы  прекрасно
знали, что Хасан никогда не врет. Объясняться пришлось бы мне, и стало
бы  ясно,  кто  подлинный  виновник.  Баба  никогда  бы  не  простил  такое.  И
вот  еще  что:  Хасану  все  известно.  Он  знает:  я  был  тогда  в  том

захламленном  закоулке,  все  видел  и  не  вмешался.  Он  знает,  что  я  предал
его, и все-таки старается спасти меня. Я любил его сейчас, любил больше
всех  на  свете.  Я  твой  затаившийся  враг,  Хасан,  я  чудовище  из  озера,  я
недостоин  твоей  жертвы,  я  —  лгун,  мошенник  и  вор!  Сию  минуту  я
расскажу  тебе  все…  Но  где-то  на  задворках  моей  души  гнездится
подленькая  радость:  скоро  все  кончится.  Еще  немножко  —  и  Баба  уволит
слуг,  и  жизнь  начнется  сызнова.  Забыть,  стереть  из  памяти,  вдохнуть
полной грудью, начать все с чистого листа…
И тут Баба произнес:
— Я прощаю тебя.
Я поражен и повержен.
Прощаю?  Как  же  так!  Ведь  воровство  —  основа  всех  прочих  грехов.

жүктеу 1,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: