| Во-первых,
и не смей думать, – начала она, – что я пришла к тебе
прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват.
Князь молчал.
– Виноват или нет?
– Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни в чем не
виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь
рассудил, что это не так.
– Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять
не намерена.
Оба сели.
–
Во-вторых:
ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и
проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты
думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про
дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
– Хорошо, – ответил князь.
– Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с
половиной тому, около святой, к Аглае письмо?
– Пи-писал.
– С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо!
Глаза Лизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от
нетерпения.
– У меня нет письма, – удивился и оробел князь ужасно, – если есть и
цело еще, то у Аглаи Ивановны.
– Не финти! О чем писал?
– Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины, почему
мне не писать…
– Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему
покраснел?
Князь подумал.
– Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что
письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться
отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо
и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел
еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется,
помню его наизусть.
Сказав это, князь прочел это письмо почти слово в слово, как оно
было.
– Экая галиматья! Что же этот вздор может означать, по-твоему? –
резко
спросила
Лизавета
Прокофьевна,
выслушав
письмо
с
необыкновенным вниманием.
– Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было вполне искреннее.
Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.
– Каких надежд?
– Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть,
думаете, – надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о том,
что, может быть, я
там
не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на
родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней
письмо; почему к ней – не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне,
видно, друга захотелось… – помолчав, прибавил князь.
– Влюблен ты, что ли?
– Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом.
– Гм; нарочно; понимаю.
– Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета
Прокофьевна.
– Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе
тяжело. Слушай, отвечай мне правду как пред богом: лжешь ты мне или не
лжешь?
– Не лгу.
– Верно говоришь, что не влюблен?
– Кажется, совершенно верно.
– Ишь ты, «кажется»! Мальчишка передавал?
– Я просил Николая Ардалионовича…
– Мальчишка? Мальчишка? – с азартом перебила Лизавета
Прокофьевна. – Я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович!
Мальчишка?
– Николай Ардалионович…
– Мальчишка, говорю тебе!
– Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, – твердо, хотя и
довольно тихо, ответил наконец князь.
– Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту.
Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.
– А что такое «рыцарь бедный»?
– Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.
– Приятно вдруг узнать! Только неужели ж она могла заинтересоваться
тобой? Сама же тебя «уродиком» и «идиотом» называла.
– Вы бы могли мне это и не пересказывать, – укоризненно, чуть не
шепотом заметил князь.
– Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, –
полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно
такая же была. Только, пожалуйста, не торжествуй, голубчик, не твоя;
верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь
же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на
этой
.
– Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? – чуть не привскочил
князь от изумления.
– Да ведь чуть было не женился?
– Чуть было не женился, – прошептал князь и поник головой.
– Что ж, в
Достарыңызбен бөлісу: | 
